Треугольник — фигура жесткая

Каких только историй не услышишь в железнодорожных  вагонах, − этих старых добрых  исповедальнях на колесах.  Разобщенные  стенами многоэтажек, скованные условностями современного общения, мы все глубже прячем содеянные грехи в себя. Но иногда их скелеты требуют солнца, устав от мрака и сырости душевных склепов.  Мы открываем их миру, часто совершенно незнакомым людям, и они рассыпаются, теряя власть над нашими душами.

* * *

Вагон уснул, белея пятками безмятежно похрапывающих мужчин. И только в моем плацкартном пятачке еще слышны приглушенные голоса. Я лежу на верхней полке, забросив под подушку плеер с севшей батарейкой,  и невольно слушаю беседу недавно появившихся попутчиц.

− В Киев еду. Ребеночка усыновлять, − негромко, видимо, чтобы не разбудить меня, доверительно сообщает обладательница молодого грудного голоса.

− Своих детишек нет? − старческим хрустящим голосом спрашивает женщина на полке подо мной.

− Нет, − обреченно признается грудной, − и уже не будет.

− Сама виновата, или как? − сочувственно интересуется третий, и тоже не молодой голос.

− Сама.  Хотя и свекровь  помогла.

− Свекровь? − слышен тихий вопрос пожилой соседки. − Чувствую, что тяжело тебе, деточка. Если хочешь, расскажи о своей печали. Может легче станет, да и мы что-нибудь посоветуем. Жизнь как-никак прожили.

− Хорошо, − на вздохе отвечает молодой голос:

Любила я мужа. А он любил наркотики. Меня познакомила c ним его мать, ничего не сказав о пристрастии сына. Она преподавала в моем институте. Думала, что я его спасу.
Заканчивался третий месяц беременности, когда я узнала страшную правду. Меня мучил страх родить уродца, да и свекровь подговаривала сделать аборт. Я сдалась. Надеялась, что супруга можно вылечить, а потом  родить здорового ребенка. Операция прошла неудачно, врачи сказали, что рожать я больше не смогу.

Свекровь умерла через год. У нее обнаружили рак, причем в поздней стадии, и из больницы выписали умирать дома. За рецептом обезболивающих таблеток  в поликлинику приходил муж. В то время участковые терапевты могли назначать наркобольным болеутоляющие лекарства. Таблетки супруг пил сам. Свекровь корчилась от боли, но не сводила с сына влюбленных глаз. Когда она стала хрипеть от мук и терять сознание, я умолила терапевта назначить умирающей опиум-содержащие уколы. Доктор согласилась, но предупредила, что инъекции положено выполнять только участковой медсестре.

Свекровь просила медсестру оставить ей ампулу с лекарством. Мол, придет сын и уколет ее на ночь. Сестра заподозрила обман и еще раз предложила сделать инъекцию немедленно. Тогда свекровь рассказала все начистоту. Медсестра удивилась, но оставила ампулу на столе.

Через три недели свекровь умерла на моих руках под хрипы  извивающегося под наркотическим кайфом  сына. Через год и он умер от передозировки. Что я ни делала, по каким клиникам ни ходили − ничего не помогло.

Перед смертью, свекровь просила прощения, говорила, что с того света будет молиться за меня.

Прошло время.  Я встретила порядочного и отзывчивого  мужчину. Пять лет мы вместе. Вот решили ребеночка из детдома взять. Мальчика. Который раз в Киев езжу, бумаги оформляю, а конца не видно. Говорят, нужно дать взятку и документы сделают за неделю. Но у нас таких денег нет.  Как увижу ручки Стасика, которые ко мне тянутся, так и опускается сердце. А глаза! Знает Бог, кого на племя пустить.

Женщины притихли. Казалось, в плацкартной тиши колеса отбивали ритм только что услышанного имени: «Стас-Стас, Стас-Стас…»

− Да, что бы ни говорили, а нэвистка − чужа  кистка, − отозвался скрипучий голос подо мной. − Счастья тебе материнского, доченька. Ты его заслужила, пусть даже и с не родным ребенком. Молиться за тебя буду.
А сын всегда для матери дороже. Хотя бывает так,  что сыновья променивают мать на жену. Был у нас в деревне случай. Давно, еще до войны. В соседнем доме невестка не любила свекровь. Так не любила, что однажды сказала мужу: «Или я, или она. Отведи мать в поле и оставь. Жить я с ней не буду».

В тот день мела жуткая метель. Света не видно было. Сосед запряг лошадь и приказал матери сесть в сани. Сказал, что поедут в другую деревню к родственникам.

Мать все поняла. Перекрестилась на иконы и поцеловала внучат.

Далеко за деревней сын оставил родную мать в сугробе по пояс в снегу. Попросил прощения и уехал.

Но жизнь не без чудес. Другой сосед заблудился в ненастье. Наткнулся  на несчастную женщину. Достал из-за пазухи теплую краюху хлеба, накормил замерзшую старуху и на плечах принес в дом, ступая по санной лыжне.

С тех пор ее сына стали называть Душегубцем. Никто его не любил. Даже после войны. На что мужиков мало было, каждый день бабы из-за них дрались, но с Душегубцем ни одна не любилась, хотя и зазывал.

«Душегу-у-у-бец» − протяжно ухнул гудок встречного локомотива. «Гроб-сугроб, гроб-сугроб …», − звучно вторили колеса-пересмешники.

«Видимо, сказки о Морозко сочинялись народом не на пустом  месте,  − стрижем промелькнула мысль, − сколько косточек замерзших матерей и изжитыми мачехами падчериц хранят наши леса и поля».

− Эх, бабоньки, бабоньки! − послышался третий пожилой голос. − Каюсь. Грех на мне, большой грех. Никто о нем не знает, но раз пошел такой разговор, откроюсь. После войны это было. Муж работал лесником, жили мы зажиточно, возле самого леса. Сами знаете, лес всем нужен. Живи, казалось, и радуйся. Но одно моему счастью мешало. Свекровь. Старая она была, с клюкой еле ползала. Вечно меня поучала, и запах от нее какой-то противный исходил. День за днем я мужа подговаривала. Хотела, чтобы мать в лес увел и там оставил.

Он согласился, но велел насушить сухарей, − пусть мать хотя бы поест перед смертью.

Вышли мы с мужем за калитку. Свекровь плелась сзади. Муж дал мне в руки узелок с сухарями, а сам отступил назад, чтобы помочь матери через порог перейти. А калитку то и захлопнул.

Три дня я рыдала под забором от страха, отчаяния и обиды. Кричала, просила, умоляла, каялась. Скребла ногтями забор, а он высокий, в два человеческих роста.  Но муж не открывал.

Ночью выли волки, ежи щекотали ноги. Воду пила из луж. Но, правду говорят, ночь дает хорошие советы. Другой я стала, словно ледяной водой умылась.

Только вечером четвертого дня калитка открылась. Зашла я в родной дом и бухнулась Мише в ноги, а потом нагрела баньку и искупала свекровь. Купала каждый день, а вечером перед сном обмывала в тазу ее ноги. Запах исчез. Полюбила я свекровь. Как мать родную.

Ни разу Миша не припомнил мой грех, даже во хмелю.  Как и не было ничего. Любил он меня.

А через год свекровь спасла меня, когда я металась в горячке, а потом отнялись ноги. На костылях до нужника едва добиралась. Травы она знала. Смазывала ноги и спину  какой-то вонючей зеленой жижей.  В законопаченном чугунке три дня варила со мхом и синими грибами большую старую гадюку. Все прошло. После восьми лет супружества у нас родилась дочь. Антониной назвала. В ее честь. Но все эти годы я как с синяком под глазом ходила. И больно и стыдно. С тех пор не могу долго смотреть в Мишины глаза.

В городе давно живем, но каждый год на могилку в деревню приезжаю. Разговариваю со свекровью. Прощения прошу. Но стыд так и не ушел. У кого есть рубец, рану не забудет. Вот рассказала о тайне и легче стало. Нельзя просить смерти для людей. Слепа ненависть, как и любовь. Нет от нее лекарств, пока на себе свои желания не изведаешь.

В сонливой тишине заскрипел  старушечий голос: «Господь посылает нам и болезни и лекарства. Перед людьми этот грех вы излечили. Думаю, и там вам прощено. Смотрите в глаза мужа спокойно. Он давно вас простил.

«Простил-простил, простил-простил…», − бубнило эхо колесных пар

На стекле окна замелькали иероглифы теней деревьев. Зигзаги, изломы, треугольники.

«Проекции семей», − мелькнуло в голове. Сыновья, свекрови, невестки, жестко слитые  в геометрические фигуры. И нет ни одной одинаковой пары.

Так было. А как есть? Что изменилось? Умирать в сугробы и леса матерей уже не отводят. Действуют изощреннее и практичней. В психушки запирают, продают вместе с недвижимостью.

Вспоминаю недавнюю историю, осевшую в лабиринтах памяти. Дал объявление о покупке дома в деревне под дачу. Среди ручья звонков запомнился один.

− Дом в хорошем состоянии, печное отопление, колодец во дворе,  − а потом минутное молчание. − Только мы его … с бабушкой продаем, … не нужна она никому…

В паспорте старухи этот человек был записан как «Сын».