Неисповедимы пути твои, Господи! Кто бы мог знать, что судьба приготовит мне писательскую карьеру? Шестнадцатилетняя школьница, спортсменка, комсомолка, попавшая в мастерскую художника, который оказался героем войны…
Это была первая серьезная публикация. «Взлетная полоса», вышедшая на всю полосу в местной многотиражке оказалась и моей взлетной полосою. Ритка станет знаменитой Маргаритой Шанто. А один из курсантов, принимавший присягу на Площади Славы и потом частенько совершающий марш-броски на лыжах по моему любимому лесу – моим мужем. И уедем мы с ним туда, где происходят действия военных дней, описанных в первом интервью…
Через двадцать лет они сами нашли меня. Ребята, а теперь пожилые уважаемые люди, продавшие все, чтобы попасть в Великую Отечественную на фронт и громить врага на своем самолете. Им тогда пришла телеграмма от Сталина…
Так к первой ВЗЛЕТНОЙ ПОЛОСЕ добавилась и вторая ВЗЛЕТНАЯ ПОЛОСА.
ВЗЛЕТНАЯ ПОЛОСА I.
1.
В руках у меня Фотография. На ней два пожилых человека. У этой фотографии есть своя маленькая история, история с продолжением.
На площади Славы курсанты принимали присягу. Возле обелиска павшим воинам-балашихинцам повзводно замерли четкие шеренги будущих офицеров.
И гремел над городом марш, тот самый, который слышали русские солдаты еще в первую и во вторую мировые войны — марш «Прощание славянки».
Солнце играло на меди оркестра, на вороненой стали автоматов, на лицах горожан. А народу собралось как на праздник: суетились мальчишки, старались быть серьезными пионеры, стоявшие в почетном карауле, радостно переговаривались родственники и знакомые курсантов. И на всех с какой-то спокойной житейской мудростью поглядывали ветераны, чьи гражданские пиджаки походили на иконостасы.
Я увязалась за Риткой, которая чуть ли не в каждого прохожего прицеливалась «Зенитом», щелкала и протискивалась дальше.
— Что я придумала!—остановила свой бег Ритка. — Классный снимочек будет!
Она подтащила меня к двум ветеранам, видимо друзьям, попросила их повернуться лицом к солнцу и принялась щелкать затвором. Так и появилась у ме. ня эта фотография, зафиксированное мгновение того праздничного и чуточку суматошного солнечного дня. На фотографии двое пожилых людей и я, нелепо вставшая между ними.
Еще и еще раз всматриваюсь в лица бывших солдат. Оказывается, я уже видела их раньше у нас в Южном. Один, с этюдником; другой мне встречался по дороге на завод. Были они чем-то очень похожи, может быть, той особой приметой времени, отлитого сейчас в бронзе на площади Славы, или глазами, такими же молодыми, как у курсантов, принимавших присягу.
И вдруг мне очень захотелось найти их.
2.
Осень в Подмосковье не бывает без неорганизованного листопада и затянутой дождливой грусти. И Южный квартал немного грустит. Прохожие спешат, прыгают через лужи, прячутся под зонтиками. Мокрые воробьи кажутся общипанными, хотя и хохлятся для важности. А воздух еще не осенний, в нем сохранились все запахи только что ушедшего лета.
Я иду по улице и всматриваюсь в лица прохожих.
Но вот что-то заставило меня замедлить шаги. Что это? Глаза. Карие, пронзительные. Они приближались. Я сразу не узнала их хозяина, а когда сообразила, он уже был позади. Невольно оглянулась. От меня уходил высокий грузный человек. И вдруг он тоже оглянулся, ответив на мой взгляд. Да, это действительно был тот высокий ветеран с фотографии.
3.
Вот и березовая аллея. Это Моя аллея. Это Мои березы. Я с ними сдружилась, случайно узнав, что вот такие же девчонки и мальчишки, как я, посадили их сорок лет назад. А друзей навещать надо. Вот и хожу, пишу в воображении свои этюды, и, жду новых встреч.
Ровно убегающая вдаль аллея расцвечена радугой листьев. Листья красные, листья желтые, листья зеленые—кому взлет, кому посадка, как те огни военных аэродромов во время событий на Хасане в 1938 году. Для меня моя аллея, как взлетная полоса к моим знакомым с фотографии. Да, я уже с ними познакомилась. Они служили в бомбардировочной авиации на Дальнем Востоке: высокий был командиром корабля, а художник — борттехником,
Я вижу огромный четырехмоторный корабль с размахом крыльев в сорок два метра. И не могу представить, как эту махину можно было держать в воздухе почти сутки, имея в фюзеляже и крыльях шестьсот пробоин. Теряли мощность моторы, и борттехники делали невозможное. Стрелки отбивали атаки.
Командир… Штурман… Восемнадцать часов в воздухе. И наконец:
— Идем на посадку.
ТБ-3 с элегантностью «истребителя заходит на последний разворот. Внизу проплешины знакомых сопок, залитые низко скользящим по самой кромке горизонта солнцем поляны, красные мхи, желтые пихты и заждавшаяся родная взлетно-посадочная полоса.
Четыре винта закончили свою бешеную карусель в тот самый момент, когда лимонное, с красным ободком солнце нарисовало последние тени, и спряталось за дальние сопки.
Через четверть часа командир доложит о выполнении боевого задания, но прежде, почувствовав под ногами твердь родной земли и развернув плечи до хруста в суставах, он крикнет:
— Эй, земЕля! Не слышу оваций! Чумазый и злой борттехник, вывалится из люка, задумчиво скажет:
— Иди ты, знаешь, куда? — и загнет такую тираду из народного фольклора, что все члены экипажа от хохота повалятся на траву.
Было им тогда почти всем по двадцать лет.
…Кому взлет. Кому посадка. Зеленые, желтые, красные падают листья. Как падают в вечность минуты, годы, столетия. Иду я по тропе, усыпанной листьями, и они помогают мне думать о времени, таком героическом.
4.
Сегодня я шла к ним на встречу пешком.
Мои знакомые авиаторы рассказывали о начале войны.
Через несколько дней после начала войны было объявлено общее построении полка тяжелых бомбардировщиков. Строились, как всегда по экипажам. Все были абсолютно уверены, что вот сейчас зачитают приказ о передислокации полка с Востока на Запад.
На летном поле — стол под красным сукном. Замполит водружает на него ворох дерматиновых туго набитых папок. Командир полка долго не может начать свою речь, потом рубанул воздух рукой, громко спросил:
— Знаете, что в этих папках? А там, за сопками, тоже знаете, что делается? Знаете, что стоит там полутора миллионная Квантунская армия, готовая к броску через наши границы? А здесь, в папках, ваши рапорты с просьбой отпустить на фронт. Все подали, кроме двоих.—Комполка сурово глянул на дерматиновые папки и тише добавил: — мой рапорт тоже здесь. Приказываю: с сегодняшнего дня никаких рапортов, А кто посмеет это сделать через мою голову, будет считаться капитулянтом!
…В морозном воздухе что-то невероятно большое вздохнуло теплом. Я подняла голову. С неба летели первые посланники зимы — пока еще редкие снежинки. Но уже через две—три минуты все пространство над землей превратилось в сплошную кружевную завесу, и от этого не темнее стало, а чище, просторнее, будто земля приподняла меня на ладонях сквозь осень сразу к зиме.
У Вечного огня я замедлила шаги, мне показалось: отлитый в бронзе солдат с автоматом шагнул ко мне ближе, и хочет защитить меня поднятой рукой или сказать что-то. Что? Что он хотел сказать мне?
5.
И снова моя аллея. Ночью был снегопад, а сейчас лес залит голубизной безоблачного неба, на открытых полянках свету еще больше.
За кленами устроился с этюдником художник. На голове неизменный берет, из-под которого топорщатся черные с проседью волосы. Руки широкие в кисти, смуглые и напоминают, что хозяин их всю жизнь был связан с моторами. Глаза живые, детские, почти всегда смеющиеся. Только у добрых людей бывают такие глаза.
Я заглянула через плечо на холст. Те же березки и клены да еще бледно-розового цвета полоса из нижнего угла в дальний верхний — след пролетевшего самолета. Самого самолета на этюде нет, но ощущение его присутствия есть. На небосклоне же медленно таяла растянутым перистым облачком короткая память о промчавшемся сверхзвуковом исполине, и только вдали еще угадывалась падающая к линии горизонта белая стрела.
— Красиво идет, — тихо сказал художник.
— Здрасте, — с запозданием откликнулась я, и кивнула на небесную тропинку.
— Грустите?
— Нет, почему же…. Каждому овощу свое время.
— Вы не говорили, как в авиации оказались. И почему именно…
— Технарем? А в тридцатых годах к технике относились как к реальному чуду. После окончания техникума я работал на строительстве главного корпуса БЛМЗ, да-да, нашего знаменитого литейно-механического завода. И как раз тут призыв ЦК комсомола — молодежь в авиацию и морской флот. Ну, я, как техник, и пошел по этому профилю, только уже в авиацию. Просто все на первый взгляд. А вообще-то с детства мечтал об армии. И форма нравилась, и дисциплина, и какая-то загадочность всех кадровых военных в те годы. Ну вот, после авиашколы и попал на Дальний Восток в тяжелую бомбардировочную…
Когда впервые увидел технику, которую буду обслуживать, не верилось, что это гигантское нагромождение металла, хоть и мудро организованное, может летать. А чувство, что вот от тебя, от многих людей на аэродроме, в экипаже, зависит, чтобы талантливо сработанные десятки тонн металла превратились в грозную парящую в пространстве птицу. А первый вылет… Ошеломляет, конечно. И страх, чего греха таить, и восторг, и гордость. Если с чем-то сравнивать, то пожалуй, с творческим вдохновением…
6.
И я мысленно вижу землянку. Экипаж спит. Моему технику снится сон, будто он вернулся на родину, идет берегом Пехорки и ему страшно хочется пить. А на берегу девчонка в цветастом сарафанчике, хохочет, брызжется водой. А потом почему-то голосом знакомого бурята говорит:
— Солнце в закат злое уходит, завтра шибко холодно будет…
Наклонила она голову, подумала, да как крикнет голосом дневального:
— Подъем! Боевая тревога!
Ноги — в унты, куртка одевается уже на ходу, и просыпается техник тоже на ходу, но это уже от жгучего, перехватившего дыхание мороза.
Загудели моторы, и вдруг лопается один из масляных шлангов. Мотор залит. Техник сбрасывает куртку, шапку и в отсек. Чистить, менять шланги, снова заливать масло. Снова на разных режимах гонять мотор.
К рассвету тяжелые корабли в полной боевой готовности, На всякий случай. Ведь там, за сопками, стоят такие же бомбовозы в полной боевой и ждут приказа. И так каждый день из месяца в месяц. Но сегодня боевая тревога. И вылет. Шесть часов в воздухе. В сумерки самолеты возвращаются. Всe повторяется в обратном порядке: снимаются стокилограммовые «игрушки», сливается вода, масло, зачехляются моторы. И это только самое главное. К полночи технари добираются до своих нар в землянке, и валятся с ног.
…Я возвращаюсь домой, и не слышу говора пешеходов, шума машин, ничего.
7.
Мастерская невелика, обыкновенная комната в современной квартире. Два окна. Одна стена ребристая от уложенных и установленных по стеллажам картин, этюдов, картонных заготовок и рам. Две другие стены — галерея в миниатюре авторских работ. Подоконники, полки, стол заставлены ненужными на первый взгляд вещами — старый самовар, березовый туесок, серп, кусок изогнутого причудливого корня, кувшины, иконы, отливки голов из гипса.
На плитке попыхивает чайник. А хозяин колдует над сверхестественной заваркой из разных трав. Сегодня в гостях у художника его бывший командир.
В мастерской пахнет краской и чудотворной заваркой. Вместо стола большая табуретка, накрытая газетой; вместо стульев миниатюрные скамеечки.
— Прошу к столу, — приглашает нас Алексей Николаевич Петров.
Его друг, Александр Федорович Фурсаев, подозрительно осмотрел ненадежное сооружение в виде скамеечки, хмыкнул и сел на диван. Также подозрительно, сначала отнесся и к чаю. Но чай удался. И завязался разговор, который в начале встречи никак не клеился. Фурсаев хмуро отмалчивался, а я боялась задать нелепый вопрос.
— Эх, Сашка! воскликнул вдруг Петров. — Сейчас бы в самолет, да моторчики погонять!
— Да ты теперь и в самолет-то без стремянки не заберешься. А бывало… Помнишь?’
Это «помнишь!» повторялось за вечер десятки раз. И наконец то, что меня интересовало больше всего:
— А помнишь, Алеша, как мы в одном x/б остались да стоптанных кирзачах?
— Зато боевой самолет купили, и попали на фронт. А то бы сидели до конца войны на Дальнем Востоке и… вхолостую гоняли моторчики.
Да, было и такое. Написали они всем экипажем Сталину письмо, что хотят полететь на фронт на собственном бомбардировщике. Были тогда уже именные танки, истребители, но чтобы бомбардировщик! Ответ пришел быстро, с благодарностью Верховного главнокомандующего.
Так, на личные средства была сформирована эскадрилья из шести тяжелых бомбардировщиков авиаторами — дальневосточниками. Эскадрилья закончила войну на неделю позже других, добивая остатки гитлеровской группировки на территории Чехословакии.
Я не все понимаю из отрывочных воспоминаний друзей, и не все могу представить. Но мне приятно видеть, как эти два пожилых человека вдруг молодеют, горячатся в споре, смеются. Петров хитровато щурится, вспоминая веселые проделки друга. Фурсаев отнекивается, а сам улыбается своей неповторимой улыбкой, которая сбрасывает ему лет тридцать.
8.
В лесу на Южном квартале гремит музыка военного оркестра. У курсантов марш-бросок на двадцать пять километров. Мне их чуточку жалко, ведь не в спортивных костюмах и по наезженной лыжней пойдут, а в шинелях, с оружием по пересеченной местности.
А моя лыжня к моим березкам-подружкам. То ли музыка, то ли солнце виноваты, но настроение у меня весеннее и хочется найти в лесу приметы весны. Но деревья хитрят, показывают только зимние наряды.
Вот эта елочка похожа на снеговика, нахлобучившего огромный белый берет. А чуть дальше сосна — вылитая продавщица в накрахмаленном халате, на ее ветке, как на вытянутой ладони, задумчивая ворона. Среди нетронутой следами поляны березка, такая чистая и счастливая, ну прямо невеста. Я даже остановилась, и решила подойти ближе. Белая вуаль, на каждой веточке белые рукавички, гибкий белый ствол…
А это что? Черный шрам — след топора. Рана затянулась, но след остался, и еще долго будет темнеть укором любителям березового сока.
Настроение мое сникло. Я поняла, что рано мне еще радоваться, нет на то особых причин. Ходят по земле еще люди с топориками и с топорами, делают зарубки на человеческой памяти. Но есть и пострашнее, которые делают зарубки на памяти целых поколений.
Я родилась лет двадцать после того, как ушли из жизни мои деды: мамин отец, — защищая Москву, а папин — освобождая Европу от фашизма. Вот и стоят по всей нашей земле обелиски памяти, зарубки на дереве каждой семьи.
Я малый побег на ветке, но я уже знаю свое дерево, и корни этого дерева, и землю, что дает жизнь всему лесу. Пока у меня нет еще своего оружия, чтобы защитить свое дерево и свой лес. Художник, чтобы создать картину, пишет сначала этюды, эскизы, наброски. Я же пишу свои этюды, может быть, со временем они лягут в основу очерков, рассказов — основу моего личного оружия.
Нет, не смогли обмануть меня подростки-сосенки, разнаряженные в снежные полушубки. Пригретой смолой пахнуло, птицы кричат не по-зимнему, и солнце к полудню разбрасывает мириады солнечных зайчиков, а они ведь всегда теплые.
Расступается лес. Открывается белое поле и прямая, как стрела, моя березовая аллея. Моя взлетная полоса,
Светлана ТИШКОВА
Публикация газета «Знамя коммунизма» г. Балашиха 1980г.
ВЗЛЕТНАЯ ПОЛОСА II
1. Странно, если дождь льет зимой, растворяя сугробы, обнажая черные корни старых дубов. Но становится еще более не по себе, когда он внезапно кончается. Как-то сразу не хватает его ласкового шелеста. Капли бензина растекаются по асфальту до радужных форм павлиньих перьев. А земля, придавленная низкими тучами, уже не знает, чего ей ждать, дождя или снега.
Так и меня в тот день растревожил звонок из прошлого. Тихим шелестом дождя просочился он в обыденность моей жизни. Алексей Николаевич Петров пригласил меня на встречу в совет ветеранов 218 –й Ясской Краснознаменной бомбардировочной дивизии.
Я отложила в сторону дела. Достала из личного архива папки с вырезками рукописей 20-ти летней давности. Документальный рассказ «Взлетная полоса», напечатанный в газете «Знамя коммунизма» в 1980 году, уже пожелтел, но не утратил какоq-то детской непосредственности и наивности. Мягко скажем, не лишенный патриотического настроения, рассказ занимал целую полосу. По сути – первое серьезное произведение, написанное в 16 лет. Как оказалось, оно явилось и моей взлетной полосой. Я писала о двух летчиках. Тогда меня удивила и потрясла их история. Двадцатилетние мальчишки, во время войны, попавшие на Дальний Восток, рвались в бой. Но угроза со стороны Японии не давала командованию подписать их рапорта. Тогда 27 человек – 9 экипажей купили на свои сбережения боевые бомбардировщики с целью попасть на фронт. Остались ребята в стоптанных кирзачах и гимнастерках. Лично от Сталина пришла телеграмма с благодарностью, а бригада вошла в состав 218-й авиационной дивизии. Алексей Николаевич Петров был тогда борттехником, а Александр Федорович Фурсаев летчиком. На этот раз они сами нашли меня, и просили о встрече. Детский альбом почти случайно открылся на странице, где мы втроем.
2. И снова не то снег, не то дождь. Скользкая ледяная корочка на дороге. Долго блуждаю в лабиринтах Москвы. Ищу 360-ю школу. Наконец – долгожданная дверь. Сразу попадаю в объятия старого знакомого. Впрочем, он выглядит молодцом. В процессе беседы удивляюсь – время его почти не изменило. Алексей Николаевич – личность уникальная. Здесь, в Совете его называют «последним из магикан», т.е., из той легендарной дивизии в СССР, которая воевала на самолетах, купленных за свой счет. В уме вертится вопрос, а жив ли Фурсаев, но я боюсь его задать.
Мы поднимаемся в музей, где собраны документы, фотографии, книги, личные вещи участников героических событий из 22-го гвардейского Краснознаменного, ордена Суворова 3 степени бомбардировочного авиационного полка, 650-го Бранденбургского, ордена Красного Знамени, 453-го Будапештского, ордена Александра Невского, 452-го ордена Богдана Хмельницкого, 48-го Венского, 889-го Новороссийского, ордена Кутузова 3-й степени ночного легкобомбардировочного авиационного полка, 46-го гвардейского Таманского Краснознаменного, ордена Суворова 3 степени легкобомбардировочного авиационного полка, где служили смелые, отчаянные девчонки, прозванные «ночными ведьмами».
В 1983 году Совет Ветеранов 218-й Ясской Краснознаменной бомбардировочной авиадивизии взял шефство над школой № 360 в Москве, что на 15 Парковой улице.
К поиску материала по созданию музея были подключены ветераны и ученики. И к 40-летию Победы, 8 мая 1985 года музей был торжественно открыт. Ленточку перерезал первый командир дивизии генерал Дмитрий Попов. С тех пор все торжественные мероприятия происходят в музее. Регулярно проводятся тематические занятия по школьной программе, на которые приезжают ветераны из Костромы, Ленинграда, Бреста и Кубани. Приезжают в полной форме, с наградами Родины на груди. Благодаря такой дружбе, на выпускных экзаменах почти все ученики взяли свободную тему и писали сочинения о боевом пути дивизии. Это тронуло и преподавателей и ветеранов. Об этом событии даже писали в газетах…
Директор школы Ирина Степановна Широких встала на защиту музея, когда власти пытались его ликвидировать. Сейчас героико-патриотическое воспитание в школе ведет Виктор Маркович Домащенко, преподаватель риторики.
В музее временно стоят парты. Совет Ветеранов проводит рабочее заседание. А я просто поражаюсь, ведь в каждом из присутствующих заложен заряд потрясающей энергии. В основном, это военные летчики, штурманы, борттехники. «Сколько Вам лет?» Они шутят: «Девятнадцать», потом добавляют с улыбкой: «До ста осталось». Каждый из них работает до сих пор. Кто на преподавательской ниве, кто испытывает вертолеты, кто в ракетных войсках, кто в НИИ.
Наше общение благоприятствует лирическому настроению. Под конец встречи они читают свои стихи. Читают пылко, горячась, стихи эти о Родине и о Гражданском долге.
3. В 360-й школе – урок. Тема более чем странная. «Тарас Бульба и герои 218-й дивизии». Увязать эти события между собой даже видавшему виды литератору не представляется возможным. На встречу с ребятами приехал герой Советского Союза Анатолий Иванович Спиридонов. Во время войны его называли пацаном. Смелость, граничащая с безрассудством, на тонкой грани мастерства и высшего пилотажа рождала в его мальчишеском уме мгновенные импровизации. Что он вытворял на фронте! На самолете типа «Бостон» пристраивался к группе немецких самолетов, сбивал ведущего или провожал их до конца, и бомбил вражеский аэродром. Маленький и худощавый… Он встал – и как перезвон колоколов торжественной музыкой отозвались на пиджаке ордена и медали.
Но урок – есть урок. К доске вышла девочка. Она начала читать монолог Тараса Бульбы. Точки соприкосновения найдены. Патриотизм. Лицо ребенка меняется. Заученные дома фразы оживают в воображении, приобретают законченность формы и смысл. В классе все затаили дыхание. Розовеют щеки. Горят глаза. Возрастает волнение. Девочка не выдерживает. Голос срывается. Она замолкает. Учителя думают, что она забыла. Но она не забыла. Нет. Она, может быть впервые в жизни, здесь, в музее, где со стен глядят лица молодых солдат, понимает, как горда она за свое Отечество, за людей, беззаветно ему преданных. Она пробует читать дальше. Но не может. Слезы любви к Родине застилают глаза.
4. Весь путь ветеранов от порога школы к музею на 4-й этаж – в цветах, улыбках, овациях. «Все выше и выше и выше… — шутит кто-то, — а нас все меньше и меньше…»
В начале их собиралось 240 человек, а в этом году только 42. И не только потому, что дивизия несет «потери». Потому что государство сужается, подобно шагреневой коже… И приехать из соседней республики – целая проблема!
Но вот, в музей зашла бабушка, она держит за руку внука. Женщина привезла его из Риги всего на один час! Специально, чтобы тот смог посмотреть на боевых товарищей своего покойного деда, вобрать в себя всю значимость его жизни, его подвига, пройти путем его славы через цветы и овации.
Всего на один час! Это сродни гражданскому подвигу.
5. Но мне не дают покоя мысли о Фурсаеве. Уговариваю Петрова поехать к нему. Да. Он жив. Но очень плохо себя чувствует. Уже 8 лет почти не выходит из дома.
Его жена Нина колеблется – пустить к больному, или не пускать. Приходится быть бесцеремонными и настойчивыми. Тусклый взгляд Александра Федоровича постепенно оживляется. На щеках появляется румянец.
Вы меня помните? Я – Света. Я писала о Вас репортаж «Взлетная полоса».
И снова я невольно попадаю в прошлое. Приятно видеть, как старички превращаются в мальчишек, и начинают подначивать друг дружку, деловито советуя, какие «боеприпасы» (так они называют лекарства) помогают лучше. На лице Фурсаева проявляется тот уверенный пронзительный взгляд и с высокими скулами прекрасная улыбка. И в этой встрече столько теплоты!
Мы пьем чай, приготовленный Ниной. И поем песни. Фурсаев не выдерживает. Садится. Просит надеть на него рубашку и пиджак. Мы фотографируемся, а потом он читает свои стихи.
Не знаю, как они, а я настолько счастлива, что мне кажется, если бы рядом был волшебник, он бы непременно превратил это светлое чувство во множество лет жизни и здоровья для моих друзей. По крайней мере, мне бы этого очень хотелось.
6. И снова мастерская художника. Алексей Николаевич Петров на удивление бодр и подвижен. Выстроившаяся галерея, длинною в 20 лет, представила новые творческие находки. Отмечаю, что путь в творчестве пройден большой и плодотворный. На холстах и Подмосковье, и места боевой славы. Портреты взъерошенного повесы Пушкина… И, наконец, то, что я так хотела увидеть. Во всей своей красе и летчицкой амуниции молодой Александр Федорович Фурсаев. Так и хочется назвать его Сашка! И соколиный взгляд карих, всегда молодых глаз, и лучезарная, неповторимая и, я бы сказала, благородная улыбка…
Чуть не сорвалось с языка: «Эх! И почему я не родилась лет на сорок раньше! Обязательно бы пошла в «ночные ведьмы», чтобы своими героическими подвигами заслужить внимание этих теплых глаз!»
7. Переполненная впечатлениями не сплю до четырех утра. Брожу, как сомнамбула по квартире. А, прикрою глаза ресницами – вижу Байкал и сопки. Мы служили там 8 лет. А Дальний Восток еще дальше… Прокрадываюсь на цыпочках в детскую, вытаскиваю из портфеля школьный атлас.
Дальний Восток. Хабаровск. 9 экипажей. Всего 27 человек. Их собрали в штабе Дальневосточного фронта. Выписали аттестаты, выдали новую форму, и отправили в Москву на пункт формирования. С собой, как положено, недельный паек, да не простой. Летчицкий! Заехали домой, к родным. Продукты оставили. Им предлагали Север Архангельск, и Юг – Кировобад. Выбрали Юг. Некоторое время пришлось переучиваться на американские самолеты. И время пришло. Им позволили ( ведь за свои же деньги!) самим выбирать технику.
На борту большими буквами золотой краской вывели «Подарок ВВС Красной Армии от…» и имена.
Сколько стоил тогда бомбардировщик «Бостон»? 43 тысячи. Зарплата средняя 110 рублей. Дальневосточники получали больше. А чтобы попасть на фронт, продали личные вещи – фотоаппараты, мотоциклы, у кого-то была пасека. Помогли родственники… А потом путь через Румынию, Венгрию, Чехословакию, Австрию…
Понятно? Не понятно. Как-то перевернулось сейчас все во времени. Если зимой вместо снега, вот уже неделю льёт дождь. Если собираются родственники и продают все, только чтобы «откосил» от армии их зеленый компьютерный заморыш. Если даже у Совета Ветеранов не хватает денег на конверты, и приходится маркировать письма сослуживцам солдатскими треугольниками в воинских частях.
Эти мысли не дают мне покоя. Фотографии военных лет. Мелким почерком письма любимым. Пожелтевшая телеграмма с благодарностью Сталина под стеклом в школьном музее…
8. А на утро пошел снег. Снова зима стала зимой. Земля встречала его, как причастие. Как бережно укладывает в верхний ящик саван старушка, как принимает фату невеста, как замазывает холст белым грунтом художница.
И все встало на свои места.
На площади Славы, в Балашихе вечный огонь и знакомый памятник погибшим воинам. Я только теперь поняла его жест, поняла, что он тогда хотел сказать мне. Это защита прошлых поколений. Но это и предостережение. Это ответственность, могучий образ созидателя и хранителя нашей земли.
Мне навстречу идут мои знакомые ветераны. Я понимаю, что это они и есть символ вечного огня, неисчерпаемый кладезь любви к нашему Отечеству.
Светлана Савицкая
Публикация газета «Факт» г. Балашиха 2000 г.