— Это просто сахарные окушки! Вкусные! У них глаза — во! Огромные! А сами они темные-темные! Даже полосок не видно! — Лексей Лексеич смешно взмахивал руками, рассказывая о рыбалке на лесных озерах.
— А откуда ты про них узнал? — я пригубил ароматный чай из кружки.
Мы сидели на терраске, любовались видом заката над Ладогой и ужинали.
— Ну, ты тоже спросишь! Да здесь про них каждый пацан знает! — Лексей Лексеич подцепил вилкой кусочек копченого лосося. — Теоретически лучшая местная рыба это лосось. Но темные окушки сто очков вперед перед лососем.
— А как туда добраться? На эти лесные озера?— я погладил Сэра Чарльза, черного хозяйского кота, теревшегося о ноги в ожидании подачки со стола.
— Так теоретически тяжело! На ламбушки, трудно пройти. Там чащоба сплошная, камни, скалы, — Лексеич глубокомысленно приложил левую руку к виску. — Только по этому… теоретически… по азимуту. С компасом. Но лодка нужна. Хотя, у тебя же есть резиновая. Но как ее туда затащишь? Напрягаться придется. Хотя, ты вон здоровяк. Может, и допрешь. Но червя там нет, сплошные камни и сосны. Хотя, и червя можно заранее накопать…
Лексей Лексеич был большой теоретик рыбалки. Да и вообще, теоретик по жизни.
Есть категория мужиков, которые под любое, даже самое плевое, дело подводят сложную технико-теоретическую база. И очень любят давать советы. А собственное исполнение сложного проекта всегда у них страдает. Именно к такому типу людей и принадлежал Лексей Лексеич.
Так, в прошлом году, для того, чтобы поменять выключатель фонаря заднего хода на коробке передач своей машины, Лексей Лексеич два дня что-то чертил, шевеля губами, считал на калькуляторе, а потом из четырех бревен и двух досок соорудил огромного деревянного монстра — эстакаду, ощетинившуюся во все стороны гвоздями-двухсотками.
Когда же он загнал туда свою старенькую пятерку, то бревна покосились, доски треснули, всю конструкцию повело, и автомобиль со страшным скрипом боком сполз на землю. Хорошо, что никто при этом не пострадал. Потом пришлось вызывать бригаду местных автослесарей, которые с помощью двух домкратов и гаечного ключа за десять минут сделали все что нужно. То есть поменяли всего два винта…
Вообще же, все что ни начинал делать по хозяйству Лексей Лексеич потом или быстро разваливалось, или скоро приходило в полную негодность. Его жена, Марья, так за глаза и говорила «опять мой диверсант начудит» и предпочитала всю домашнюю работу делать сама, а не просить мужа.
Если бы Лексей Лексеич попал в тыл к врагу и устроился бы на строительную службу, то этому врагу ох, как туго бы пришлось! Все мосты и коммуникации, сооруженные Лексей Лексеичем, пришли бы в негодность задолго до прихода наших войск. Причем, все его теоретико-технические неудачи были предопределены на генетическом уровне. Лексей Лексеич был настоящий прирожденный диверсант, родом с Вологодчины.
Итак, мой хозяин был совсем не практик, не охотник и не рыбак. Но мужик славный, компанейский и порядочный.
Вместе с тем, рассказ о необычных окуньках заинтересовал меня. Тем более, что мне уже и раньше приходилось слышать об этих странных рыбешках, водящихся исключительно в замкнутых лесных карельских озерках, или по-местному «ламбушках».
На протяжении пяти лет я брал отпуск с середины августа и уезжал рыбачить на северный берег Ладоги. На месяц я снимал комнатку на хуторе Лексея Лексеича, брал лодку и предавался любимому развлечению.
Ловил я в основном щуку на спиннинг в заросших ладожских заливах. И лишь пару раз за все время развлекся ужением на длинную поплавочную удочку тривиальной плотвы и банальных подлещиков, которых можно найти и в ближайшем Подмосковье.
А тут какие-то необычные окуньки. Очень интересно!
Я твердо решил во что бы то ни стало добыть этих странных окуньков. Лексей Лексеич тут же напросился идти вместе со мной.
Здесь, на бывшей финской территории, отошедшей к СССР в конце тридцатых годов, практически не осталось коренных жителей. Перед приходом советских войск, финны ушли, забрав с собой все, что было можно, а остальное затопили в Ладоге. В некогда густо обжитых местах стало голо, пусто и безлюдно.
Новые власти решили поправить демографическую обстановку района за счет неблагополучных деревенских жителей северо-запада России. И теперь в основном на заброшенных финских хуторах живут потомки выселенцев из Вологодской и Ярославской областей.
Народишко так себе — в основном пьяницы, дебоширы, воры и бандиты. Ходить даже вдвоем по лесу в этих местах достаточно опасно.
Согласно же карте, до ближайшей ламбушки, почему-то обозначенной на карте как «оз. Пионерское», но находящейся в глубине лесистого полуострова с финским названием «Хунукка», было не меньше десяти километров.
Мария, жена Лексея Лексеича, узнав о предстоящем походе за сахарными окуньками запричитала: «Ох, тюкнут вас где-нибудь и камнями закидают! Сидели бы лучше здесь. Вон Ладога рядом, можно и утром, и вечером рыбу удить. Сколько хочешь! И все время на виду!»
— Молчи, женщина! Не встревай! — прикрикнул на нее Лексей Лексеич. — Это настоящее мужское дело. Благодарить потом будешь за уху. Небось, не теоретически рыбку-то уважаешь?
И рано утром во вторник мы отправились на озеро Пионерское за сахарными окуньками. За спиной у меня висела сложенная надувная резиновая лодка «Нырок-2», а в рюкзаке Лексеича был провиант, рыболовные снасти и запас червей. Ориентировались мы по командирскому компасу Лексея Лексеича.
— Теоретически надо идти на север. По этому… как его… по азимуту. Я точно знаю, как раз упремся в Пионерское. Никуда оно от нас не денется, — теоретик Лексеич был весел и бодр, поскольку вырвался из-под опеки жены и теперь наслаждался свободой.
Я же скоро почувствовал, что по лесу тащить на себе семнадцать килограммов резины, и еще алюминиевые весла, якорь со свинцовым набалдашником и насос очень тяжелое дело.
«Недаром байдарочники предпочитают выбирать сход к воде близко к железной или автомобильной дороге» — мой свитер под штормовкой был насквозь мокрый от пота, острые края весел натирали поясницу, а шея и плечи онемели.
— Лексеич, послушай-ка, а почему вы своего кота так странно назвали «Сэр Чарльз»? — я решил разговором отвлечься, чтобы забыть о заплечной ноше — может быть, полегчает.
— Так то Мария назвала, — Лексеич вышагивал слева, изредка сверяясь с наручным компасом. — Был по телевизору фильм такой. Там английские мужик и баба то поссорятся, то помирятся. А когда помирятся, то вместе так умильно песенку поют про голубка и горлицу. Мария, как увидела сразу прослезилась и говорит, мол, точно наш котище в марте, когда с кошками вожжается. Ну, а мужика того английского сэром Чарльзом звали. Так к коту нашему и прилепилось.
Лиственный лес сменился хвойным. Стало легче дышать. Вокруг стояли замшелые огромные ели. Ноги почти по щиколотку погружались в мягкий мох. Где-то совсем недалеко перекликались рябчики, и во время беседы поклажа действительно не казалась такой уж тяжелой.
На третьем часу нашего похода рельеф местности изменился. В лесу, между деревьями, на расстоянии двухсот-трехсот метров друг от друга появились каменные гряды, словно очень давно гигантский бульдозер прошел по этим местам и специально собрал обломки скал в параллельные тяжи, а потом окрест беспорядочно рассадили ели и присыпали все вокруг серым лишайником. Эти аккуратно собранные камни являлись следами движения древнего ледника.
Согласно «азимуту» Лексея Лексеича нам все время приходилось перелезать через каменные гряды.
«Но ведь ледник шел с севера. И озеро Пионерское тоже на севере, если верить карте», — я засомневался в правильности выбранного направления.
— Ну-ка, Лексеич, давай сюда свой компас, — мы остановились передохнуть и перекусить на небольшой полянке.
На поверку оказалось, что стрелка компаса вращается вместе с корпусом. Прибор врал.
— Так я всегда им пользуюсь. Никогда не подводил, — Лексей Лексеич обескуражено почесал в затылке. — Теоретически ведь все правильно.
— Значит так. Идем вдоль каменных гряд. А компас свой спрячь подальше, — я опять надел лямки заплечного мешка с лодкой.
И действительно, уже через сорок минут ели сменились соснами, лес впереди поредел, появилась кустарниковая поросль, в лучах утреннего солнца засверкала водная поверхность, и наша экспедиция как-то резко, словно вывалилась из леса, оказалась на болотистом берегу озера.
Противоположенный нам берег почти идеально круглого озера был каменистым. Опушенные низкорослыми соснами темные скалы, омываемые такими же темными водами, поднимались там почти вертикально вверх на три-четыре метра, и, конечно же, на том берегу спустить резиновую лодку на воду было бы затруднительно. Поэтому мы не стали огибать ламбушку, а здесь же, рядом с местом нашего выхода из леса, нашли место посуше, вытоптали прибрежный тростник, быстро накачали лодку, погрузились и выплыли на открытую воду.
— Думаю, надо ловить у камней, — я греб, весло мягко погружались в воду, а Лексей Лексеич доставал из рюкзака снасти.
— Так теоретически вся рыба должна быть у растительности, — Лексеич приспосабливал кивки к зимним удочкам.
Еще дома мы решили, что попробуем ловить на мормышку с червем. Кроме того, коротким зимним удилищем удобнее действовать с надувной резинки, важно только выбрать место, где тень от лодки не падает вертикально вниз.
Мой напарник-теоретик продолжал рассуждать:
— Хотя, это окунь. Причем необычный окунь. Он запросто может клевать и на камнях, особенно если глубина. Пожалуй, ты прав. Надо грести к тому берегу. Там теоретически должны быть омута, — видно, вечный спорщик Лексеич был все еще смущен неудачей с компасом и поэтому так быстро согласился с моим предложением.
— Значит, договорились. Поплыли к тому берегу.
Заякорившись у почти отвесной скалы, мы отмерили глубину, насадили червей и забросили удочки. И почти сразу же у нас синхронно дернулись кивки. Я подсек, перехватил леску руками и почувствовал тяжесть рыбки.
Это был действительно необычный окунек. Характерное горбатое тельце было темно-зеленым, почти без полосок, с бордовыми, вместо красных, перьями плавничков и огромными черносмородиновыми глазами навыкат, которые тускло блестели, завораживали и прямо-таки уводили в какие-то совсем не рыбьи глубины. Это были глаза раненой лесной птицы…
— Ч-ччертова леска! Да помоги же мне его отцепить!
Рассматривая окунька, я отвлекся и забыл о Лексее Лексеече. Весь потный он сидел напротив со спутанными леской руками, а на коленях у него подпрыгивал такой же окунек с гипнотическим птичьими глазами.
Достав нож, я быстро освободил Лексеича от пут и посоветовал ему быть поаккуратней.
— Это… Я лучше пока ловить не буду. Я просто посижу и тебе помогу, — мой напарник убрал снасти в рюкзак.
А я сосредоточился на ловле, тем более, что клевало почти беспрерывно — только успевай забрасывать. В течение полутора часов мне удалось вытащить семьдесят четыре окунька. И все, как на подбор, примерно одного размера. Восторгу Лексея Лексеича не было предела!
В общем, обратная дорога нам показалась вдвое короче. И даже мокрая спущенная лодка не натирала плечи. Еще до заката мы вернулись домой, отдали рыбу Марии, перекусили и легли спать.
А утром я проснулся от громких причитаний жены хозяина:
— Господи, миленький мой котик, не умирай пожалуйста! Ну, пожалуйста! Ты такой хороший! Ну попей водичку! А хочешь молочка? Ну, сэрик мой, Чарльзик мой! Господи, что же это такое!
Я выглянул во двор и увидел, что на около крыльца на корточках сидит Мария и держит на руках закатившего глаза кота. Сэра Чарльза безудержно рвало. Что-то ярко желтое пузырилось на синей юбке хозяйки и стекало на землю.
— Что случилось, Мария?
— Да вот, ваших окушков почистила, а потроха коту отдала, — Мария вытерла тряпкой морду несчастного животного. — Вишь, какая штука, Сэр Чарльз-то похоже отравился. Эти окушки-то, похоже, несъедобны. Ох, как же я без котика жить буду?
«Странно. Ведь Лексеич сам говорил, что они очень вкусные. Сахарные» — подумал я и решил с пристрастием допросить хозяина, когда проснется.
Скоро на дворе появился сам заспанный «диверсант» и с изумлением уставился на кота в конвульсиях.
— Слышь, Лексеич, а ты сам-то пробовал этих окушков раньше? — задал я вопрос после того, как жена рассказала ему в чем дело. — Отвечай честно, не увиливай! А то я тебя знаю!
— Не-а. Не ел я их. Только любовался, когда мне их старый Аймо принес.
Аймо это восьмидесятилетний старик, здешний реликт, пожалуй, единственный на всю округу коренной карел.
— А почему же ты решил, что они должны быть очень вкусные?
— Так теоретически…
Я не поленился и на следующий день пошел на хутор Аймо.
Старик сидел на крыльце, грелся на солнышке и чистил старое шомпольное ружье.
Когда я ему рассказал историю про несъедобных сахарных окушков, то он долго хохотал, а потом, вытирая выступившие слезы, сказал:
— Да уж, Лексеич мастер пыль в глаза пустить! А вы все еще хорошо отделались. Эту рыбу, между прочим, ловят совсем не для еды. И совсем не рыбаки. А заядлые охотники. Они ее варят и выбирают глаза. Эти глаза для охотников очень ценны. Они называют их «рыбья дробь». Если много наковырять таких «дробин» и снарядить в патрон, и пару раз выстрелить, то после охотничье ружье будет бить всегда без промаха. Такое поверье у местных финнов было. Я когда-то его сам проверил. Вот, например, моя берданка бьет точнехонько в цель, — Аймо любовно погладил приклад ружья.
— А кушать ту рыбу нельзя, — добавил он, улыбаясь. — Это вы зря. Нет, конечно. Там из скальных пород какие-то вредные вещества вымываются. Ну, и рыба, которая в ламбушках водится все на себя и забирает. Поэтому и цвет у нее другой. А, может быть, там и радиация повышенная. Кто его знает? Ведь никто никогда не проверял.
Сэр Чарльз все-таки выжил. День провалялся полумертвый на солнце, потом ушел из дома и вернулся через неделю отощавшим, но вполне здоровым. Наверное, травами вылечился.
