Рассказ
В воскресный летний день городской рынок кишел. Народу – как в бочке селедки. Лучше бы наоборот, искренне пожелала Серафима, – торговля у нее шла плохо. Под гнетуще нависшим раскаленным солнцем полусонный город словно смирился с незавидной участью, А что ему еще оставалось: на небе – ни облачка, а беспощадные лучи палят и палят. Серафима тоже изнывала, но не сдавалась и звонким голосом каждому предлагала от души посолиться.
– Да кому сейчас нужна твоя селедка, – отвечали утомленные беспощадным зноем горожане и в зависимости от пристрастий прибавляли: – Вот если бы ты предложила холодненького пивка… или кваску, тогда другое дело!
Но Серафима добросовестно отрабатывала свою скромную – совершенно не похожую на нее – зарплату. Неожиданно перед ней нарисовался хозяин – стройный двадцатидевятилетний азербайджанец, у которого пальцы и зубы сверкали золотом. По глубокому убеждению Муслима, этот благородный металл является в определенных кругах свидетельством благополучия и уважения, поэтому не скупился блеснуть излишеством. Взглянув на раскрасневшееся лицо пышной продавщицы и прилипший к ее узкому лбу локон волос, он снова одарил ее богатой во всех отношениях улыбкой и добродушно рассмеялся:
– Дарагая, ты скоро растаешь, как пламбир на солнце или гарячий шакалад. Что я буду делать без тебя? – игриво покачал он аккуратно постриженной головой. – Ничего, скоро всё закончится. Эта бочка паследняя. Так и быть, как прадашь, я тебя сразу павышу, вазьму в новый мини-маркет. Пайдешь?
– Запросто, – не задумываясь, ответила Серафима и озорно подмигнула: – А чем будем торговать? Водкой, наркотиками, оружием, девочками? – весело прошептала она ему на ухо, затем, смешно скривив рот, захихикала: – С тобой, дорогой, на всё согласна!
– Потом узнаешь, – загадочно ответил он и сморщился, прикрывая рукой горбатый нос. – Как гаварит мой земляк, «мое дело пердупердить, а тебе решать». Вот увидишь, всю жизнь будешь меня благадарить.
– Всё. Считай, что я уже там – не подведу. Ты меня знаешь.
Демонстративно отстранившись от нее, он вдруг стал очень серьезным и недосягаемо важным. Несмотря на возраст, в нем уже выработалась манера говорить со всеми женщинами небрежно и самоуверенно. Последние указания он давал ей на почтительном расстоянии – пусть, мол, знает свое место. Она же даже не подозревала, что ее чистосердечная открытость и женская гордость раздавлены и растоптаны его внутренним презрением и нескрываемой неуважительностью. Только перед самым закрытием рынка Серафима с облегчением вздохнула – на дне бочки сиротливо плавали две жалкие дистрофины.
– Наконец-то я добила ее, проклятую! Всё, завтра на новую работу – не такую вонючую. А эти тощие селедины сама возьму. Вот так всегда – что похуже, то себе.
Однако ее приподнятое настроение тут же испортилось. Пересчитывая выручку, она обнаружила фальшивую сотенную.
«Вот черт! Где же это я так лопухнулась? – задумалась она, вспоминая всех покупателей. – Наверное, тот сопляк с бегающими глазками – замучил, сволочь: то ему эту вылови, то другую, и покрупнее, да еще с икрой. А какая сейчас икра – в июле месяце! Идиот! Надо же, сколько лет торгую – уж казалось бы, тертая баба, и то попалась на удочку. Но ничего, он еще встретится мне – я его хорошо запомнила».
Снова подошел важный Муслим – за выручкой. Серафима честно призналась ему. Тот, повертев в руках купюру и придирчиво взглянув на свет, вынужден был признать:
– Надо же, как научились, – от настоящей почти не отличишь!
Затем небрежно бросил:
– Ничего не знаю. Твои проблемы.
– Мои? – возмутилась она. Он был поражен убитым выражением ее лица и снисходительно сжалился:
– Ладно. Раз продала целую бочку просроченной рыбы…
– Как? – нахмурила она белесые брови. – То-то я чувствую – с запашком!
Возмущенная Серафима изменилась в лице и устремила на хозяина негодующий взгляд.
– Хорошо. Считай, сто рублей тебе премия.
– Вот это мудрое решение, по-нашенски, – просветлела она.
– Но в следующий раз…
– А следующего раза не будет: не дура – дважды на одни и те же грабли наступать. Ничего, Муслимчик, сработаемся.
По дороге домой она передумала кормить свою семью такими селединами, напоминавшими дохлых головастиков. Бойко зашла в пивбар и по сходной цене продала пьяницам.
«Они народ проспиртованный – им ничего не будет», – решила она, мысленно одобряя свою искрометную предприимчивость.
Когда Серафима переступила порог своей двухкомнатной «хрущевки», десятилетний сын бросился к ней.
– Что принесла? Фу! Мамк, от тебя тухлой рыбой пахнет.
– Ничего, Вовк, сейчас сполоснусь. А ты пока доставай из сумки продукты. Я тебе мороженое принесла.
Серафима души не чаяла в своем младшеньком. Может, потому, что вынашивала и рожала его очень тяжело. Он с детства был болезненным, но она сделала всё, чтобы выходить его и поднять на ноги. Сделала, казалось бы, невозможное – в первом классе он уже ничем не уступал своим сверстникам. Да и по характеру был добрым и ласковым мальчиком – не в пример старшей дочери. Шестнадцатилетняя Зойка росла избалованной и капризной: всё ей было не так, не эдак. А когда подросла, то совсем замучила мать: дай на наряды, на косметику, на дискотеки… В последнее время уже не просила, а требовала, хотя сама даже не догадывалась, как эти деньги достаются матери, которой, кроме детей, приходилось еще и мужа кормить, а частенько и поить. Где-то хорошо «врежет», покажется мало – и сразу к жене: выручай, мол. Уж больно он был настойчив насчет выпивки, поэтому всегда приходилось уступать – иначе устраивал пьяный дебош и мог позволить себе что угодно, вплоть до синяков. А кому хочется ходить разукрашенной.
Неспешно минул год, как Серафима обосновалась в мини-маркете, где продавалось почти всё, что нужно для души и отдыха жаждущих: начиная от минеральной воды и пива и заканчивая сигаретами и водкой. За это время она стала самой настоящей «акулой» современной торговли: ради денег могла пойти на всё.
«Ведь они не пахнут», – в дело и не в дело повторяла она.
Если раньше у нее и возникали некоторые сомнения относительно продажи «левых» сигарет и горячительных напитков, то теперь, почувствовав вкус легкой наживы, она уже ничем не брезговала. Поэтому без сомнений и угрызений совести всучивала и суррогатное курево, и «паленую» водку, и просроченные продукты, за что довольный хозяин щедро, по ее меркам, поощрял ее. Она даже внешне изменилась – теперь походила на откормленную индюшку!
В один из летних дней к киоску гурьбой подбежали подростки. Когда они протянули мелочь, Серафима с радостью заголосила:
– Голубки мои, прилетели! Ой, вы мои хорошие, ой, пригожие! Вам что, как обычно?
Младшие – на вид лет по десять-одиннадцать – стали обладателями сигарет, а старший – около четырнадцати, – ухватив две бутылки пива, напустил на себя такую важность, словно от этого ему прибавилось сразу лет пять. Довольные подростки уже обсуждали, как будут кайфовать на озере, но тут возмутилась худая женщина преклонного возраста в очках с толстыми стеклами.
– Что же вы делаете? – взволнованно возмутилась она и, словно испугавшись своего голоса, закачала головой. – Они же еще дети!
– А мне начхать – у меня заплата идет с выручки, – с профессиональным азартом огрызнулась Серафима.
– Ну и что? Есть же положение… Да и с точки зрения нравственности…
Но убежденная в своей правоте продавщица не дала ей договорить.
– Ты че, училка, что ли? Вот и ковыляй в свою школу – там и учи своих оболтусов. А тут нечего мне нервы мотать.
– При чем тут выручка? – вмешался крупный мужчина лет сорока пяти в дешевом выцветшем костюме.
– Плевать, – царапнула его душу невозмутимая Серафима, всего одним коротким словом, а так больно, словно острыми когтями, давно уже не знавшими маникюра. Зато ее пальцы хорошо научились считать деньги, а это для нее гораздо важнее всех доводов, доносившихся со стороны оппонентов и казавшихся ей неубедительными. Для нее уже не существовало других аргументов и авторитетов. – А при том – мне надо своих деток кормить! А на чужих как-то по барабану, – так бы ответила моя дочь.
– Неудивительно. Вот так всю молодежь и испортили. И продолжаем совращать и развращать. Плевали, плевали и доплевались! А потом удивляемся, откуда у нас такие дети?! – не удержался худосочный дед интеллигентного вида со скошенными бровями и острым носом.
– А если они утонут после пива?.. Ослабнут и захлебнутся. Да и задохнуться могут от курева, – продолжал басить статный мужчина. – Вы только взгляните на них – доходяги! Будто из концлагеря, а туда же…
Услышав обобщенную оценку своей внешности, подростки откровенно загоготали, а лопоухий блондин повертел пальцем около бритого виска. Они убежали, а взрослые продолжали нелицеприятный диалог. Терпеть подобные нападки продавщица не могла. Чуть подавшись вперед, как экспрессивный оратор на трибуне, Серафима перешла в нападение:
– А мне-то что. Пусть родители смотрят за своими охламонами – я им в няньки не нанималась.
– А если вашему? – пытался вразумить ее интеллигент, покачивая убеленной головой.
– Что моему? – не поняла она, но это слово сразу задело за живое.
Он охотно пояснил:
– Вашему сыну вот такие «добрые» тети будут продавать спиртное, наркоту и всякую другую заразу? Что тогда скажете?
– Мой не такой. Я за ним слежу и каждый день воспитываю. И вообще, не каркай. – Она перевела дух и провела пухлой ладонью по мокрому лбу. – Слышь, мужик, забирай свою пенсионную команду, и дуйте по холодку. Ты меня понял? В другом месте разводите дискуссию… И желательно подальше отсюда, чтобы только не видеть и не слышать вас. А то я женщина впечатлительная – расплачусь еще.
– Да таких, как ты, пушкой не прошибешь. Только о себе и думаешь… – не унимался мужчина, внимательно разглядывая ее. А габариты у нее были привлекательные! – И откуда только такие берутся?
– Знаешь что? – снова вспыхнула она и пронзила его колючим взглядом. – Хотите что-то брать – берите, а нет – вперед и с песней. Проваливайте, не мешайте работать на благо российского капитализма…
«И личного кошелька, – добавила она про себя, чтобы только не заводить полунищих оппонентов, готовых от безделья часами воспитывать ее. – И чего они взъелись на меня?»
Вплотную приблизившись к Серафиме, мужчина уставился на нее более пристально. Убавив свой агрессивный пыл, он выдал:
– Вот смотрю на тебя и думаю: на вид вроде ничего – симпатичная, всё при тебе, а в голове – солома и ветер. Ничего-то ты так и не поняла. А жаль!
Зато дед не снижал напора:
– Смотрите, барышня, как бы пожалеть не пришлось… Еще так может аукнуться! В жизни всё так переплетено и так взаимосвязано…
Но грань непонимания была слишком велика.
– Ну ты, мухомор сушеный, будешь еще учить меня. Иди, пока я не послала тебя к нехорошей матери. Он еще угрожать мне будет, ах ты старая калоша.
Общественным защитникам подрастающего поколения всё же удалось вывести Серафиму из равновесия, которое она до этого наглядно демонстрировала. Но они не добились от нее ни искреннего сожаления, ни раскаяния, ее не захлестнули ни стыд, ни переживания за мальчишек, легким ветерком мелькнувших в ее жизни и исчезнувших. Наоборот, в ней только разбудили ураганный гнев и агрессивность, желание растерзать ревностных обличителей и никчемных обвинителей, уничтожить их дерзкими словами.
Вечером Серафима достала из тайника металлическую коробочку с накоплениями, чтобы добавить скромные двести рублей: день сегодня выдался не очень удачный – и заработала мало, и почти всю личную выручку оставила в гипермаркете. Но она не унывала.
«Плевать я хотела на их завод, на ихние сокращения. Я теперь получаю намного больше, чем раньше. К тому же стала более свободной, независимой и вполне самостоятельной. А раньше – восемь часов за колючей проволокой! И попробуй опоздать!», – в который раз с удовлетворением отметила она и еще раз вспомнила неприятный разговор с невозмутимым, как трактор, кадровиком. Она ему одно: что у нее двое детей! А тот ее абсолютно не слышит – только твердит свое, как попугай: «Ничего не знаю, от меня мало что зависит, указание сверху».
Теперь совсем другое дело! Несмотря на тяготы унылой повседневности, она не пропала и нашла себя в новой жизни: бойкой и конкурентной. С воровскими законами и правилами: кто кого. Во всем. А для души находила утешение в накопительстве. Зачем? И сама толком не знала. Не было у нее на этот счет ни конкретных планов, ни сокровенной цели. Зато у нее было свое представление о счастье: спокойно жила себе одним днем и копила, копила. Главное, что она находила в этом тайное удовлетворение и самоутверждалась в собственных глазах… И неважно, что за чужой счет. А глаз у нее – ох зоркий! На фоне чужих страданий она чувствовала себя довольной жизнью, не обделенной фартовой судьбой.
Привычно пересчитав деньги – эта процедура всегда доставляла Серафиме особое удовольствие, – к своему удивлению, на этот раз обнаружила недостачу двадцати рублей. Своих, кровных!
– Странно, – серьезно задумалась она. – Муж не мог – он уже два месяца с армянами дороги делает в сельских районах. Дочь – вряд ли, она про мой тайник не знает. А если бы нашла, то вряд ли стала бы мелочиться. Неужели Вовка… Ах, паршивец!
Заведенная Серафима места себе не находила, а разрядиться было не на ком. Ничего не оставалось, как терпеливо ждать. Оказалось, не так-то просто. В висках тупо пульсировала боль, озабоченная мать не находила себе места.
Когда сын заявился, она бросилась к нему и сразу почувствовала запах дешевых сигарет.
– Курил?
– Нет. Это пацаны, а я рядом стоял, – выпалил он, оправдываясь; лицо его приняло обычное для него упрямое и хмурое выражение.
Тогда не на шутку разгневанная Серафима устроила настоящий разнос, а затем допрос, но Вовка насупился и стойко молчал. Так ничего и не добившись, она отправила его спать. Он уже умиротворенно посапывал, а она ломала голову в поисках правильного выхода. На следующий день – в это время дочь подменяла ее – решила проследить за сыном. Сначала он встретился с дворовыми мальчишками, старшими по возрасту. Они что-то оживленно обсуждали, потом вместе пошли в сторону парка. Заинтересованная мамаша на почтительном расстоянии – за ними. Около одного из мини-маркетов они остановились и стали складываться. Сын тоже что-то сунул в общую копилку. Когда они купили сигареты, возмущению Серафимы не было предела. Затем ее обожгла мысль о вчерашнем неприятном эпизоде с назойливыми покупателями. Припомнила и пророчество деда-интеллигента. Не сводя глаз с решетчатого окошка, она распалилась:
– Ах, сволочь, на моем сыне нажиться хочешь? А ты подумала о его здоровье? Ты хоть знаешь, сколько я сил и нервов угробила? Не говоря уж о деньгах! Ну я тебе устрою.
В парке подростки расположились на отдаленной скамейке и вкруговую искурили две сигареты. После первой затяжки Вовка закашлялся и сразу стал объектом едких насмешек. Но ребят не бросил и, как собачонка, бежал за ними чуть сзади. Потом они купались и загорали на озере.
– У всех один маршрут. А больше детям и сходить некуда! – призналась она, обвиняя городские и районные власти.
Когда мальчишки вновь закурили, с азартом провожая глазами струйки сизого дыма, Серафима не сдержалась, вынырнула из кустов и подскочила к сыну как раз в тот момент, когда тот сделал очередную затяжку. Увидев мать, он от испуга чуть не задохнулся. В гневе она действительно напоминала грозу – были и гром, и молнии, да и воды в ее искрометных выражениях тоже хватало. Она тут же нахлестала сыну по щекам и губам, остальные подростки вовремя разбежались, иначе им тоже досталось бы.
Серафима привела зареванного сына домой и, размахивая отцовским флотским ремнем, в последний раз предупредила:
– Еще раз поймаю или учую – излуплю как сидорову козу и на улицу больше не выпущу.
В киоск пришла чернее тучи – даже гроза не облегчила ее – и обнаружила, что около дочери вьется чересчур любезный Муслим. Но удрученная Серафима не придала этому серьезного значения, поскольку все мысли были о сыне. В тот же день нашла выход: всю неделю брала его с собой на работу и держала около себя. Ей казалось, что если он будет у нее на виду, то не допустит ни малейшей шалости, ни серьезного проступка, да и от плохих друзей отвыкнет. Вовка охотно помогал матери: подносил и открывал бутылки, коробки, пакеты.
– Опора моя, добрый помощник растет, – с гордостью повторяла она, душа ее не могла нарадоваться.
А когда он, пристроившись на ящике, читал учебники и книги, ее сердце трепетало от счастья.
«Вот умница! Богатым будет – хозяином, не хуже всяких там Муслимчиков! Нет, пожалуй, еще выше!» – она представляла сына банкиром или крупным бизнесменом, который каждый день будет приносить ей по пачке долларов – мечтать же не вредно, тем более бесплатно. А он, словно улавливая ее внутренний восторг, широко раскрывал свои светлые, вдумчивые глаза и устремлял на счастливую мать. Ей казалось, что он озаряет лучистым, радостным светом не только ее, но и весь мир.
Торговая жизнь продолжалась. Иногда Муслим привозил в мини-маркет своего сына – на год старше Вовки. Мальчики подружились. С тех пор часто проводили время вместе. Дочь тоже предлагала матери свои услуги – не бескорыстно, конечно: кто ж откажется от денег. Понравилось, стала приходить ежедневно. Теперь дело пошло на широкую ногу – Серафима сознательно нарушала правила торговли, лишь бы больше заработать. Рисковала, конечно, побаивалась, но по-прежнему действовала решительно и смело, что особенно нравилось ее предприимчивому Муслиму. А изменения в поведении дочери и проявленную вдруг с ее стороны заботу о матери Серафима объясняла обыкновенным взрослением и элементарным желанием иметь карманные деньги.
«Что там говорить, девчонка уже совсем взрослая! Конечно, ей хочется хорошо одеваться, обуваться, развлекаться, – рассуждала Серафима. – А может, ей просто стало жаль свою мать, которая ишачит с утра до позднего вечера? Почему бы и нет. Не такой уж она и бесчувственный человек – видит, как мать надрывается».
Однако вскоре Серафима стала замечать, что Муслим всё чаще наведывается в киоск, особенно когда дочь находится там – как сговариваются. Но запрещать или перечить хозяину не будешь. Он приветливо улыбался ей, заискивал и шутил. Но чувство юмора никогда не числилось среди достоинств прямолинейной Серафимы – другое дело алчность, зависть, – поэтому она не воспринимала его остроты. А внешне привлекательный, с карими ласковыми глазами Муслим не стеснялся на соблазнительные комплименты:
– Какая она у тебя красивая! Работящая, добрая, заботливая, раз матери помогает. Люблю таких. Хорошая из нее выйдет жена.
После окончания рабочей недели домашняя сверка показала, что в коробочке-тайнике не хватает трехсот девяноста рублей. Серафима забеспокоилась и серьезно задумалась, после чего крепко досталось и сыну, и дочери. Оба убежали в слезах. Вовка вернулся, когда стемнело: он был какой-то странный и сразу завалился спать. Зойка вообще двое суток не появлялась дома.
С тех пор с сыном творилось что-то невероятное и настораживающее: замкнулся, стал дерзить, дома его не удержать. Серафима закрывала его на все замки, но он всё равно умудрялся убегать. Даже по веревке спускался со второго этажа. После очередной пропажи денег предусмотрительная Серафима уже хранила их у преданной соседки. Тогда стали исчезать вещи. Сначала вазочки, статуэтки, а потом и более крупные. Каждый раз Вовке доставалось здорово, порой дело доходило до синяков, но он был неисправим и неудержим. Книги он уже не читал, у любимого телевизора не сидел, ничего не просил и с матерью не делился, как раньше, за короткий срок одичал, из ласкового домашнего мальчика превратился в уличного. Но самым страшным для Серафимы был его взгляд – взгляд затравленного звереныша. Сколько было в нем злости и ненависти! Он стал ей сниться по ночам. Она пугалась его, но как спасать сына, не знала. Пробовала с ним говорить и по-хорошему, пыталась узнать, что с ним происходит, под чье дурное влияние попал. Но тот, тупо уставившись на грязные ботинки, молчал. Сверкнет исподлобья и опять сверлит глазами свои носки и пол. А когда хваталась за ремень, истерично орал во всё горло и грозил выброситься из окна.
Несколько раз Серафима пыталась следить за ним, но он ловко убегал от нее или терялся в толпе прохожих.
Наступил школьный сентябрь. Серафиме казалось, может, теперь он образумится. Но она ошиблась – классный руководитель с глубокой озабоченностью жаловалась:
– Не узнаю вашего Вову. Стал замкнутый, заторможенный какой-то. Часто прогуливает, с последних уроков сбегает. Я уже устала с ним… Примите меры.
Расстроенная мать не знала, что предпринять, – вроде бы всё испробовала. В первых числах октября приехал с заработков муж – худой, загорелый и довольный.
– Мать, теперь мы богатые! Я столько заработал! – ты в руках таких денег сроду не держала.
– Ошибаешься. Я сейчас такими деньжищами ворочаю.
– Так то – чужие, а это наши! Такие бабки! На, смотри – там ведь у нас «сухой» закон!
– Деньги – это хорошо! – как-то безрадостно выговорила она, чем очень удивила насторожившегося мужа. – Но в погоне за ними, кажется, мы упустили сына. Я даже не знаю, Федь, что с ним происходит и откуда ждать беду. – В ее голосе чувствовались усталость, безнадежность и полное безразличие ко всему на свете… кроме сына, совсем отбившегося от рук. А ведь еще два месяца назад он был счастьем ее жизни.
– Где он? – муж встал из-за стола и бросился к окну.
– Там его нет. Для него это уже пройденный этап. А где сейчас – не ведаю. Знаю только, что придет поздно.
– Ничего, я живо с ним разберусь… Я из него душу вытрясу. А дочь где?
– Как всегда, у подруги.
Вовка вернулся в одиннадцать. В темноте он проскочил в ванную, но закрыться не успел – туда ворвался отец. Раньше сын с искренней радостью бросался к нему и целовал. На этот раз всё было иначе: испуг в глазах и потупленный взгляд говорили, что эта неожиданная встреча не доставила ему удовольствия.
Отец долго не раздумывал и задрал у сына измятый рукав рубашки – на локтевом изгибе обнаружил красные точки: три старые и одна совсем свежая. Стиснув зубы, Федор по-звериному простонал, будто ему только что сделали укол в самое больное место. Грозно уставившись на Вовку, он глыбой возвышался над этим маленьким сгорбленным существом, безропотно ждавшим своей участи. Отец был вне себя, но сдержался, поскольку рука у него тяжелая и в гневе мог убить или искалечить сына.
– Марш спать, – скомандовал он и вышел, громко хлопнув дверью.
В постели Федору и Серафиме было не до сна, каждый думал об одном и том же: «Дождались. И почему это случилось именно с их сыном? Ведь еще совсем недавно он для них был – всё, а теперь… Что же делать с ним?» Распаленная Серафима еще долго бухтела относительно непутевого сына. Пока не вдруг заметила, что ее муж забылся глубоким сном.
Утром злющий отец молча за руку отвел сына в школу и обещал после уроков зайти за ним. Однако после занятий учительница сообщила, что с третьего урока он сбежал, даже портфель оставил.
Возвращаясь с траурными мыслями домой, Федор встретил старых друзей. Настроение было прескверное, и он не удержался. Они хорошо выпили, но показалось маловато – растревоженная душа действительно горела. Деньги быстро кончились, и Федор пошел к жене. Увидев его с портфелем, Серафима получила двойной удар в сердце: печальное известие о сыне и муж опять сорвался – что хуже, она еще не знала. Федор у нее не задержался и тихо смотался. В конце смены она обнаружила пропажу двух бутылок – как раз из того ящика, который привез Муслим накануне его прихода.
«Вот дурак, я б ему лучше чистенькой дала – чай, мы не бедные какие, можем себе позволить и подороже. А впрочем, пусть травится, если у родной жены воровать вздумал». В ней уже прочно закрепилась привычка к сплошной неудовлетворенности и к ворчливости. Домой пришла не просто уставшей, а измотанной. Несмотря на позднее время, никого не оказалось. Приняла бодрящий душ. Вытираясь, взглянула на себя: показалось, что кожа имела нездоровый сероватый оттенок. Это всё из-за табачного дыма, решила она. Серафима не выглядела полной, но тело казалось мягким и дряблым. Совсем нет времени на себя, недовольно отметила она, но осуждения не последовало. Да и кого судить? Себя?!
Раздался телефонный звонок – тут же бросилась. С волнением взяла трубку.
– Наконец-то дозвонились до вас, – послышался приглушенный женский голос. – Это из больницы. Муж вместе с друзьями доставлен с отравлением. Один умер, двое в тяжелом состоянии. Ваш пришел в себя и просил предупредить.
Последовали частые гудки, а Серафима еще надеялась что-то услышать. Только через минут десять к ней пришла ясность: ее охватил дикий ужас, на лбу выступил пот, а в висках застучала барабанная дробь. В растерянности она замерла, соображая, с чего начать. Потом спохватилась и бросилась к двери. Машинально схватив сумки, помчалась как угорелая, но не в больницу, а в киоск – она поняла, о чем хотел предупредить муж. Забрав остатки «паленой» водки, она понеслась с бутылками домой. Там ее ждал новый, более страшный сюрприз. По телефону ей сообщили, что ее сын тоже в больнице.
– Что с ним? – вырвалось у нее. Она хотела узнать подробности, но в ее голосе появилась неуемная дрожь, губы не слушались.
Ответ, как молния, и точно в ее сердце:
– Передозировка, доставлен вместе с другим мальчиком. Его отец у нас, он и дал ваш телефон. Состояние обоих критическое.
Больше Серафима ничего не слышала – она временно умерла: в слезах сидела на полу и не обращала внимания на ритмичные гудки в трубке. Когда вернулась к жизни – не помнила, не знала. Вернувшись из туманного небытия, вдоволь выплакалась, затем умылась и взглянула на свое красное опухшее лицо. Больше всего ее поразили глаза – в них отражались безутешное отчаяние и горесть. Казалось, что жизнь летит в бурлящую воронку и что-то изменить или остановить это засасывающее падение невозможно. Оставив записку дочери и, прихватив все свои сбережения, Серафима отравилась к сыну – ее сердце подсказывало, что она еще может ему помочь. Домой вернулась поздно, еле сдерживая набегавшие слезы. Вскоре забылась в глухой пелене сна: без видений и памяти.
Последующие трое суток показались ей испытательной вечностью. Взмыленная Серафима днем работала, а вечером бегала то к сыну, то к мужу. Всё в ней отупело от физической, душевной и умственной усталости. Ее состояние было ужасное: голова как в тумане, руки и ноги ватные, спать и есть не могла. Закроет глаза, и сразу в табачном дыму начинают мелькать стаканчики, тарелки, вереницы бегущих по конвейеру бутылок, а потом больничные койки с пострадавшими, которые в мучительной истерике кричат и стонут… И все протягивают к ней скорченные руки, просят помощи. Она убегала от них и не могла: зловонный коридор жаждущих был бесконечен.
А если она и засыпала ненадолго, то сразу в поту просыпалась от вихря кошмаров и до утра маялась без сна. Но в своих смутных представлениях она не различала лиц – они давно размылись: ведь для нее все клиенты казались абстрактными: кто с толстыми, кто с тощими кошельками, но все с ненасытными горлами. Не замечала она в них ни личностей, ни конкретных людей, ни их индивидуальных особенностей, а только темно-серую массу.
За эти дни Серафима сильно изменилась: осунулась, веки опухли, глаза покраснели, виски поседели. Но работу не бросала. К вечеру объявилась пропавшая дочь. Она пришла в киоск и устало опустилась на ящик с водкой. Вид у нее был не только измученный, но и какой-то понурый, не просто извиняющийся, а виноватый. Но ругаться с ней у Серафимы не было ни сил, ни желания.
– Мам, – начала Зоя, пряча глаза. Она начинала говорить, а слова застревали у нее в пересохшем горле. – Что мне делать?
Застывшая Серафима сразу зябко вздрогнула и опасливо уставилась на нее.
«Ну вот, и про маму вспомнила», – мелькнула беспокойная мысль, которая тут же нашла подтверждение.
– Я жду ребенка. Уже четвертый месяц.
– От кого? – упадническим голосом спросила Серафима, готовая в любую секунду разреветься от навалившихся на нее бед.
– От Муслима.
Серафима даже не удивилась, перед глазами замелькали эпизоды, когда он ласково улыбался Зое и ужом извивался вокруг нее. Обычно плохие вести вселяют в сердце боль, смятение и испуг, но Серафима, которую по чьей-то злой воле словно засосало в мощный поток трагических событий, всё это уже пережила, поэтому восприняла очередное нерадостное известие более спокойно, чем ожидала ее дочь.
– Какая же ты дура! Загляни в свой паспорт. А то паспорт заимела, а ума так и не набралась.
– Он сказал, чтобы я не поднимала шума. Тогда этот мини-маркет будет нашим. Ты понимаешь – теперь это всё наше! Мы хозяева!
Но мать это известие не обрадовало, она только печально покачала головой и изрекла:
– Иди домой. Мне сейчас не до денег, не до богатства… Тем более такой ценой!
Работала без настроения. Все ее мысли были смыты бурными волнами воспоминаний. Она всё припомнила себе: оказалось, всё ее внешнее благополучие нарисованное. Рекламное! Враз рассыпалось на ужасные осколки.
Спустя два часа прибежал взволнованный муж. Обрадоваться не успела, услышав:
– Что, доигралась? Чуть мужа родного не отравила! Чуть сына не потеряла!
– Феденька, что с тобой? Твое лицо напоминает цирроз печени. Помнишь, нам в музее показывали?
– Я тебе сейчас такое покажу!.. Да я этот киоск взорву к чертовой матери.
Продолжая изощряться в угрозах и проклятиях во всю мощь своего гулкого голоса, он в ярости схватил ящик с водкой и швырнул на пол, затем второй, третий. Раздавленная таким яростным напором Серафима не шелохнулась, стояла как вкопанная и стеклянными глазами наблюдала за разъяренным мужем – в ее голове была полная мешанина из обрывков разговоров, обвинений, собственных мыслей. Федора уже нельзя было остановить, она и не пыталась. Он чиркнул спичкой и бросил в смертоносную лужу. С удовлетворением выпустил какой-то дикий звук, потом спохватился:
– Меня тут не было. Проводку замкнуло. Запомнила? – шепнул он и шмыгнул в дверь.
Голубоватое пламя уже хозяйничало в углу киоска. Серафима с каждой секундой ощущала жар, но и не думала следовать за мужем. Она тупо смотрела на огненные языки пламени, охватившие занавеску, коробки, пол. Затем достала из кассы деньги и стала бросать в бушующий костер.
– Эх, деньги, деньги, – шептала она, еле подвижными губами. – Оказывается, не в них счастье.
Ей казалось, что она давно уже осушила свою чашу терпения и унижений, а ее всё втаптывают в грязь: вот твое место, вот… Охваченная тяжелыми раздумьями, она и не думала покидать киоск, хотя дышать становилось невозможно. В голове мелькнула сумбурная мысль сгореть вместе с этими грязными деньгами и бутылками, которым безропотно служила и поклонялась последние годы. Перед мутными глазами замельтешил страшный кошмар, который, словно удар шаровой молнии, возник в ее памяти из ночной полудремоты. А вокруг полыхало – всё вдруг стало как в том сне, только намного ярче.
Мужики насильно вытащили ее, когда она уже задыхалась в кашле. Пожарные приехали поздно – тушить уже было нечего. Собравшиеся словно по команде клиенты с горестью смотрели на дымящиеся останки гостеприимного заведения, куда они ежедневно приходили отвести жаждущую душу и утолить свои горящие трубы. Немного придя в себя, Серафима попросила у представительного мужчины сотовый телефон и позвонила Муслиму:
– Киоск сгорел. Замкнуло. «Паленые» деньги спалились.
– Какой киоск, какие деньги?! У меня сын умирает, а ты с такими пустяками…
Обезумевшая Серафима упала на землю, вырвавшееся горькое рыдание сотрясло всё ее тело. Сгорело синим пламенем ее «счастье», в которое она только-только поверила, а оно раз – и исчезло. Выходит, оно оказалось обманчивым, призрачным? Теперь ничто на свете не может утешить ее. Да никто и не пытался. Любопытные прохожие останавливались, пожимали плечами и с сочувствием смотрели на нее, но ни одна душа даже не догадывалась об истинных причинах ее безутешного горя, которое сама же и породила.
