Вот и свиделись, Отче…

 

Вот и свиделись, Отче. К тебе я последним предвестником,

Как вернувшийся с трудного боя усталый солдат.

Расстегну гимнастёрку над старым серебряным крестиком,

Ты когда-то давал мне её напрокат.

Напрокат…

Эта грубая ткань сквозь века проходила дремучие,

То плащом обращаясь, то гладью заморской парчи,

И меняла хозяев, скитаясь от случая к случаю,

Выгорая от света костра и свечи.

И свечи…

Кто носил до меня, был, наверно, заядлым охотником.

Он в подкладке оставил тяжелый отточенный нож

И цветок с одурманенной жаром и ветрами Корсики.

Исцарапали оба мне грудь. Ну и что ж?

Ну и что ж…

А другой был поэтом, беспечным и дерзким парнишкою,

Он в Париже гулял, только был одинок меж людьми.

Он чернилами залил манжеты с нарядной манишкою,

Я не смог разобрать ни строки, извини…

Извини.

Мой черёд наступает… Да только не гневайся, Господи,

Не умею носить осторожно такую шинель.

Вся на дерганых шрамах, в прорехах, заплатах и копоти,

Истрепалась душа. Ей бы жить не теперь,

Не теперь.

Не ищи, умоляю, хозяина старому платию,

Сам ведь знаешь – жестокие ветры шумят впереди.

Не защита она, не доспехи ему и не мантия.

Ну кому Ты такую отдашь? Пощади.

Пощади.

Ну а если решишь отыскать ей другого хозяина,

Как уйду я к последней реке искупаться нагим,

Ты отдай ему крестик мой, слышишь, Отец, обязательно

Вместе с этой рубахой. Он брат мой навеки.

Аминь.