воскресенье
Если бы я жил где-нибудь в Америке, например, в штате Калифорния, я бы уже давно знал что делать и как ко всему относиться. Потому что там нормально и даже модно посещать время от времени личного психолога. Я сразу же представил как бы выглядел тогда мой разговор с женой в субботу утром:
— Норико, милая, нас к обеду ждет тетя Мизуки.
— Осаму, дорогой, мы заедем к ней сразу после визита к нашему психологу.
Представил и поморщился – картина получилась приторная и фальшивая, как дешевое соевое мороженое. Лучше уж самому…
Откомандированная на неделю в Цуругу, Норико сказала, что звонить не будет, и запретила звонить ей: «Давай соскучимся друг по другу». Она уехала три часа назад. Поэтому на ужин сегодня было пиво и чипсы.
На первый свободный свой вечер, я не строил никаких особых планов – просто останусь дома, постираю белье и потом буду смотреть телевизор, гадая – верят ли сами участники ток-шоу в то, что говорят перед камерой, или это свет софитов настолько ярок, что ослепляет даже их мысли.
Я уже вешал последнюю футболку, когда раздался звонок в дверь. На пороге, опираясь на узловатую трость, стоял незнакомый старик.
— Вы проводите меня на крышу? – вместо приветствия спросил он.
— Извините, только … — начал было я, но старик коротко усмехнулся, трость мелькнула в его руке и с глухим стуком приземлилась на мое плечо.
Я вскрикнул – от боли у меня потемнело в глазах.
— Не волнуйтесь, пожалуйста, перелома нет, — глядя в мое перекошенное лицо, вежливо проговорил гость. – Ну так Вы проводите меня на крышу?…
На крыше было пусто, только в левом от двери углу ютилось несколько цветочных горшков и белое пластиковое кресло с планшеткой. В прошлом году Норико хотела сделать здесь оранжерею, и даже купила несколько сортов фиалок, но потом увлеклась поэзией и о цветах почти забыла. Вечерами она приходила сюда и, сидя в кресле, как на троне, красивым почерком выводила в альбоме танка**. Потом вырывала лист, сминала его и бросала в пустую лейку. Раз в месяц она вытряхивала из лейки свое творчество, выносила мусор и поливала цветы. Неприхотливые фиалки быстро привыкли к такому отношению и цвели постоянно.
— Присаживайтесь, — пробормотал я, указывая на кресло.
Старик наклонился, поднял бумажный комок, застрявший между цветочными горшками, и, подав его мне, сел.
— Прочтите, пожалуйста, — сказал он.
Я расправил бумагу и, любуюсь почерком своей жены, прочел вслух:
Покраснел наш клен.
За холодное солнце
Так стыдно ему.
Мысли о новой весне
Меня в стужу согреют.
— Что она Вам сказала? — спросил старик.
— Что хочет соскучиться по мне, — ответил я.
— Иногда случается, что жены заново влюбляются в своих же мужей. Если их мужчины открываются для них с новой стороны.
— Она знает меня всего. У меня нет новых сторон. Я весь уже давно ею изучен, — меня раздражала его манера лезть в мои личные дела, но, помня о трости, которую он вертел в руках, я говорил с ним предельно вежливым голосом.
— Тогда станьте новым полностью. Откройте себя и свой мир заново. И себе, и ей. Если сумеете.
— Зачем мне это?
— Чтобы Ваша жена осталась с Вами, а не ушла к моему сыну.
Не оглядываясь, он пошел к лестнице. Обычно скрипнула третья ступенька, и он скрылся.
Я вернулся в квартиру и достал из холодильника бутылку пива. Ныло ушибленное плечо, и звенела в голове пустота. Я снова и снова переставлял чашки на полке, пока, одна из них все же не выскользнула у меня из рук.
Я убрал осколки и сел на диван. Мысли стали возвращаться, медленно заполняя мой вакуум, потом хлынули потоком, заставив меня забегать по комнате, хватая и отбрасывая то телефон, то карандаш. Тогда я пошел в ванную, сунул голову под струю холодной воды, постоял немного и, вытершись, вернулся в комнату. Норико так и не позвонила.
понедельник
Утром я выпил кофе и поехал на работу. Также, как обычно. Я был совершенно спокоен. Так, во всяком случае, я думал.
В офисе поздравил Куроки Мамору, чей кабинет находится напротив моего, с повышением и с головой погрузился в дела. Весь рабочий день я сидел над отчетом, прервавшись только один раз, чтобы пообедать. Не могу вспомнить что я все-таки ел. Наверное, это было что-то обыденное и не очень вкусное. Я закончил отчет без пятнадцати шесть и отправил его на печать. В кабинет вошел Мамору.
— Как дела? – спросил он.
— Хорошо, а у тебя?
Он неопределенно махнул рукой.
Около недели назад я случайно услышал, как он, разговаривая по телефону с племянницей, запрещал ей ехать на Окинаву. Теребя узел галстука, он шепотом кричал в трубку: «Что ты там забыла? Нечего девушке делать возле военно-морских баз! А вдруг КНДР опять что-нибудь придумает? Ты же знаешь как мы тебя любим… В конце концов, есть же ЗРК вокруг Токио, зачем уезжать в такую даль?!»… Видимо, она все-таки его не послушалась.
— Как ты смотришь на то, чтобы отметить мое повышение?
— Отлично, — ответил я. – Когда ты планируешь это сделать?
Принтер выплюнул последнюю страницу моего отчета и замолчал. Мамору взглянул на верхний лист и поцокал языком:
— Картридж скоро умрет. Нужно включить в смету новый… Я думаю сходить завтра после работы в какой-нибудь бар. Считай, что ты уже приглашен. Что скажешь?
— Спасибо, — сказал я, скрепляя еще теплые после печати страницы, — Я обязательно приду, чтоб еще раз поздравить тебя.
Обычно я еще позволяю себе выпить чашку кофе перед самым уходом, но сегодня просто забыл о ней. «Неделя началась в хорошем темпе», — подумал я, когда женский голос из громкоговорителя поблагодарил всех за хорошую работу и сообщил об окончании рабочего дня. Это была идея начальника службы персонала. Он считал, что таким образом служащие будут испытывать больше удовлетворения от своей работы и выполнять ее с большим энтузиазмом. Я откинулся на спинку кресла и шумно выдохнул. Асобигокоро! — я заслужил отдых!…
После работы я спустился в метро. Здесь, как под чуть теплой водой, с людских лиц медленно смывалось выражение бизнеса, и на них потихоньку проступали «домашние» черты. Такая странная прачечная – спускается под землю сосредоточенный «человек-идущий-из-офиса», а выходит «человек-возвращающийся-домой»… Иногда мне кажется, что люди в метро просто меняют маски. Может быть, скоро в каких-нибудь темных уголках переходов даже поставят автоматы по продаже или обмену таких масок. Кто знает…
В вагоне я вспомнил о старике. «Он, верно, сумасшедший», — вяло подумал я. Пол под ногами чуть качнулся, и поезд тронулся. Рядом со мной стоял обычный клерк, невидящим взглядом смотрящий в окно. Я перевел глаза на стекло и в отражении увидел толпу одинаковых клерков. Одинаково серые костюмы, одинаково неброские галстуки, одинаково уставшие лица, стянутые токийским выражением. Я был среди них. Внезапно я разозлился. Старик был прав. Мне пора меняться. Если не поздно, конечно.
Все еще злясь, я проехал несколько лишних остановок, вышел на Токио-стейшн и направился к отелю. Снял номер на сутки, принял душ и спустился в холл. Ничего не произошло. Иная обстановка, но мои привычки остались прежними.
Я подошел к свободному компьютеру, и, кликнув мышкой на значок Интернета, стал набирать на клавиатуре свой электронный адрес. Потом пароль. У меня простой пароль – мое имя. Забыть или ошибиться невозможно. Но я все же ошибался пару раз. На следующий день после свадьбы и после рождественской корпоративной вечеринки.
Проверив электронную почту, я подошел к дежурной по размещению. Девушка, поклонившись, спросила:
— Чем я могу Вам помочь?
— Я бы хотел продлить номер еще на пять дней, — ответил я.
Она, улыбнувшись, поклонилась и мельком взглянула на мою левую руку. Я не ношу обручального кольца. У меня редкий вид аллергии – аллергия на золото.
Затем я поймал такси и через два часа вернулся в гостиницу с вещами. Оставив свой новый адрес соседке по лестничной площадке, я был вполне спокоен: никаких неожиданностей не случится. Это была очень ответственная и серьезная пожилая дама.
…Несмотря на отдаленность «Lalaport» от отеля, поужинать я решил именно там. Слоняясь по галереям магазина, я дважды прогулялся мимо органа. Потом подошел к самому ограждению и разглядел на средней панели одну небольшую, едва заметную царапину. Она была старой, даже скорее старинной, и очень подходила к его орнаменту, напоминающему паркет. Я попытался представить, как выглядел бы орган без нее, но у меня ничего не получилось — орган в моей голове просто не мог существовать без этой царапины, она словно дополняла его и доводила до логического совершенства. Так мне в тот момент показалось.
Мимо меня прошла семейная пара с ребенком. Малыш что-то щебетал, сидя на руках у матери, его отец нес покупки. Из одного пакета торчала детская бутылочка.
Возможно, тот старик с тростью никогда не пришел бы ко мне, будь у нас с Норико дети. Но она считала, что ей пока рано уходить в декретный отпуск, во всяком случае, пока она не получит повышения и не поработает хотя бы год в новой должности…
Я купил пару носков, поужинал в первом попавшемся кафе — без аппетита, словно про запас побросал в себя все, что мне подали, и пошел на станцию – магазин закрывался. Доехав до Канда-стейшн, я забрел в какой-то бар, и заказал стакан пива. Мне принесли его вместе с подсоленными орешками.
Когда с этим было покончено, я расплатился и побрел в отель. Поднялся в свой номер и, включив телевизор, наткнулся на новости. Рассказывали о затонувшей на днях в Японском море русской атомной субмарине.
Почувствовав досаду, я выключил телевизор и пошел в душ. Постояв под упругими струями минут десять, я растерся полотенцем и вернулся в комнату. Достал фонарик, который на случай аварии был вставлен в бортик кровати и выключил в номере свет. Подсвечивая снизу лицо, я посмотрел в зеркало. В отражении моих глаз промелькнул испуг, и я невольно улыбнулся себе.
В детстве мама говорила мне, что над своими страхами нужно смеяться, и они уйдут навсегда. Я выучил этот урок наизусть, когда она умерла и отец, женившись на другой, отправил меня в интернат. Я приезжал домой только на выходные и тут же отправлялся к бабушке. С отцом я виделся редко. А со страхами, жившими в спальне интерната, — часто. Так часто, что поначалу смеялся над ними почти каждую ночь, пугая своим жалким, с завываниями, смехом, дежурного. Потом я привык к ним и перестал бояться, но привычка улыбаться, испытывая страх, осталась до сих пор. Я как-то спросил Норико, не раздражает ли ее это, и она сказала, что у каждого свои причуды. Я потянулся было к телефону, чтоб позвонить ей, но решил: не стоит.
Засыпая, я подумал, что если мой новый знакомый опять придет ко мне домой, ему придется убираться восвояси вместе со своим посохом – дверь никто не откроет.
Мне снилась Норико. Мы вместе ехали в электричке «Шинкансен». Она смотрела в окно, напевала под нос песенку и дирижировала себе узловатой тростью. В стекле вместо отражения ее лица беззвучно шамкал рот старика. Я знал, что электричка едет по кругу, но молчал. Потом появилась старческая, с пигментными пятнами рука и вывела на стекле: «Заново». Норико прочла надпись и, смеясь, запищала: «Пик! — Пик! – Пик!»
вторник
Я проснулся. Будильник в спинке кровати надрывался, мигая двоеточием между цифрами. Семь десять. Пора было собираться в офис.
«Интересно, что будет на месте этой гостиницы через триста лет?» — перебегая дорогу, подумал я. Мне не было любопытно, просто промелькнула такая мысль. Иногда меня посещают мысли, которые мне не нужны. Они приходят в голову совершенно неожиданно, цепляясь за какие-то смутные образы и, нарастая друг на друга, превращаются в неровный ком. Но стоит тряхнуть головой, как этот ком рассыпается, чтобы через некоторое время опять собраться и рассыпаться вновь.
…Я принес директору отчет на шесть минут раньше обычного. У него на столе лежал план Мамору, уже с отметками на полях. Такими же лаконичными, как кабинет начальника. Господин Хига во всем проявлял сдержанность, граничащую с аскетизмом. Единственное, что хоть как-то оживляло его рабочее место – одинокий кактус, стоящий на подоконнике. Но и тот никогда не цвел. Его длинные полузасохшие колючки злобно таращились на весь окружающий мир. Я вдруг подумал, что господин Хига завел его для того, чтобы можно было к чему-то проявлять жалость, недостойную своих подчиненных. Так, наверное, и было: кактус кололся, когда его поливали, директор жалел кактус и иногда писал на полях наших докладов краткие замечания. Мы благодарили его за внимание к нашим опусам и старались оправдать его доверие.
Доверие – это самое главное. Я не доверяю продавцу из магазина одежды, что напротив нашего офиса, и отцу. Доверяю своему начальнику, своим подчиненным и соседям. В мою жизнь вторгся странный старик с крючковатой тростью, и я поверил ему, и уже три дня пытаюсь смотреть на свою жизнь другими глазами, замечая то, мимо чего я раньше проходил, не задумываясь. Значит ли это, что я перестал доверять Норико? Я пока не могу ответить на этот вопрос.
— Осаму, у тебя что-то случилось? – раздался голос Мамору. Я очнулся от своих мыслей и обнаружил себя перед дверью своего кабинета. – Ты стоишь тут уже минут пять и не заходишь.
Мамору выглядел встревоженным, и я поспешил успокоить его:
— Извини, я что-то задумался. Все хорошо. Планы на вечер не изменились?
— Нет, все в порядке. После работы, как договаривались. Часов в девять вечера.
Он, скрывшись было за своей дверью, вдруг обернулся и серьезно сказал:
— Не пугай меня так больше.
Я кивнул и вошел в свой кабинет. Погрузившись в работу, я чуть не пропустил начало обеденного перерыва. Так и сидел бы, увязнув в бумагах, если бы не все тот же Мамору. Он заглянул ко мне и молча показал на часы.
Вернувшись, я опять засел за документы. Только к вечеру, когда вся стопка бумаг перекочевала с правой стороны моего стола на левую, я налил себе кофе и подошел к окну.
Мандариновое солнце уже нырнуло за соседний небоскреб, и серо-оранжевое, закатное небо как всегда неожиданно стало черным. На Токио упал вечер. Городская иллюминация, захлебываясь в рекламных слоганах, щедро лилась по улицам, купая в неоновом свете спешащие машины, говор прохожих и освободившиеся от листвы деревья вдоль дорог. Все это проступало сквозь мое отражение. Я взъерошил волосы и прижался лбом к прохладному стеклу. Громкоговоритель опять объявил всем благодарность, и я принял это как должное.
До Отемачи-Стейшн я доехал в приподнятом настроении. Одна из каменных коров стада «Маруночи», наряженная в газетные заметки, уныло смотрела мне в спину, пока я переходил улицу. До девяти вечера у меня было немного времени, и я решил зайти в универмаг «Митсукоши».
Быстрым шагом я обошел весь магазин, начиная с бутиков Тиффани и Картье и заканчивая дизайнерскими кимоно на седьмом этаже. Улыбался продавцам и порой ежился от их сканирующих взглядов. Казалось, они прекрасно знают где я покупаю одежду и сколько она стоит. Я поднялся на крышу и осмотрел все растения. Гипсовые скульптурки животных таращились на меня из этих зарослей мертвыми глазами. Продавец хотел было предложить мне семена, но заглянул в мое лицо и ничего не сказал. Я побродил еще немного и направился к выходу – подходило время закрытия.
На первом этаже там, где продают парфюмерию, я увидел Мамору. Я подошел к нему и, кивнув на продавца, заворачивающую его покупку, негромко проговорил:
— Думаю, та женщина, которая получит такие духи, будет очень благосклонна к тебе.
Он улыбнулся:
— Я надеюсь на это. Я купил ее любимые.
Я взглянул на бело-зеленую коробочку. Ca Sent Beau от Kenzo. Такие нравятся моей жене. Я подождал, пока продавец упакует в бумагу «Митсукоши» покупку Мамору, и попросил ее завернуть такие же духи для Норико.
Мамору немного подождал меня, и из универмага мы вышли вместе. Он считает меня своим другом, однако я могу назвать его лишь приятелем. У меня вообще нет друзей, зато есть много приятелей, такой уж я человек. Это не говорит о том, что я не умею дружить или встречаюсь не с теми людьми, просто я считаю это бессмысленным. Мне удобно, когда есть просто приятели, они приходят и уходят, и мне не страшно терять их, потому что они всего лишь приятели. А потерять друга всегда больно. Я не мазохист, поэтому у меня нет друзей. У меня есть только Норико. Не знаю – надолго ли?…
…В баре, куда к назначенному времени подошли еще несколько наших коллег, мы сидели до закрытия, поднимали бокалы за Мамору, за процветание компании, за семьи, которые ждут нас, и просто говорили на всякие мужские темы, от которых у приличных девушек краснеют щечки и блестят глаза. Когда мы разошлись, было слишком поздно, чтобы звонить Норико.
Я брел по пустой улице, и эхо моих шагов мягко кралось рядом. Иногда я запрокидывал голову и рассматривал дома. Все они были разными, каждый жил по своим внутренним законам, не пытаясь навязать их всему району, но в одном общем ритме. В каждом светящемся окне текла своя жизнь, в чем-то похожая на жизнь за другими окнами, но в чем-то, безусловно, разная. Я попытался представить за одним из этих окон себя и Норико, но образы, и без того неясные, сливались во что-то уютное и спокойное. Просто ощущения, и никаких картинок. Я ускорил шаг и свернул к гостинице.
Уже в отеле я набрал номер Норико. Выждал два гудка и сбросил вызов. Она увидит, что я звонил ей, и, если захочет, перезвонит.
Через полтора часа я лег спать. Норико не перезвонила.
среда
Несмотря на позднее возвращение, проснулся я на удивление легко. Через полчаса, выходя к лифту, я увидел висевшую на стене картину. Нельзя сказать, что вчера или пару дней назад ее здесь ее не было, просто я заметил ее лишь сегодня. Подошел лифт, и я сразу же забыл что было изображено на этом полотне. Что-то легкое и умиротворяющее, как субботний вечер первой половины сентября. Или как пятый день отпуска.
Я спустился в метро. Уже неделю мне удается ездить на работу сидя, а не повиснув на поручне. Слева от меня цвел яркими красками постер одной из многочисленных турфирм, зазывающий в комплекс Мейджи. Я не был там уже года два, хотя живу совсем недалеко от него. Мне не было совестно или грустно по этому поводу, я отметил это про себя машинально, просто как факт своей жизни…
…Я вошел в кабинет, снял куртку и включил компьютер. Пока монитор по-свойски подмигивал мне огоньком приветствия, я раздвинул жалюзи. Позвонил в справочную и спросил номер ближайшей парикмахерской. Я записался на стрижку, потом раскрыл ежедневник с планом на сегодня и нырнул в новый рабочий день.
Ближе к обеду господин Хига попросил меня зайти к нему. Он никогда не приказывал. Он всегда просил. Но только один раз и так, что не выполнить его просьбу было просто невозможно.
Я поднялся к нему в кабинет. Директор сидел за столом, и перед ним лежал мой отчет.
— Проходите, проходите, — он показал мне на стул напротив.
Я сел и, внутренне собравшись, приготовился слушать. В кабинете у начальника нужно было слушать. Если он хотел услышать что-то сам, он приходил в кабинет подчиненного.
— Куроуки Мамору работает рядом с Вами. Мне интересно Ваше мнение о нем как о работнике, – господин Хига внимательно посмотрел на меня.
— Он очень исполнительный и хорошо знает свое дело… — осторожно начал я и замолчал, потому что не представлял, что можно еще сказать о Мамору, кроме общих слов, и потому что не знал зачем нужна моя оценка.
Директор встал из-за стола и подошел к окну. В стекло упирался колючками кактус, и на его изумрудном стволе иронично поблескивала свежая капля воды.
— Господин Куроки достаточно перспективный сотрудник, но ему недостает опыта. Мне бы хотелось, чтобы Вы немного помогли ему, если он Вас попросит об этом, — сказал начальник.
— Конечно, господин Хига. Я буду рад помочь ему.
Я почувствовал, что увертюра уже закончилась, и сейчас пришло время кульминации. Директор вернулся за свой стол и, глядя мне в глаза, спокойно произнес:
— Больше всего я не люблю разочаровываться в людях.
Тут нужна была завершающая ария, и я сказал:
— Я Вас понял, господин Хига.
Концерт закончился, и я вернулся в свой кабинет. Мне было лестно поручение директора, и, будь Норико в Токио, я непременно бы рассказал ей обо всем, не дожидаясь вечера. Но вместо этого я с чувством пожал рукав собственной куртки и поздравил себя с оказанным доверием директора. Потом я зашел к Мамору. Он ходил от стола к окну и что-то бурчал себе под нос. Увидев меня, он улыбнулся:
— Осаму, ты что-то хотел спросить?
— Нет, я просто хотел сказать тебе, что, если тебе понадобится моя помощь, обращайся, я постараюсь помочь тебе.
— Спасибо, — Мамору кивнул мне и взглянул на часы: — Кажется, пора обедать.
Мы довольно быстро нашли свободную закусочную, поели и вернулись в офис. Мамору опять принялся расхаживать по кабинету, словно и не прерывался. Я начал составлять план на следующий месяц, однако быстро понял, что сегодня все равно ничего толком не напишу, и потому занялся текущими вопросами.
К вечеру я переделал все, что наметил себе с утра и даже отправил пару писем по электронной почте, хотя предполагал сделать это завтра.
Сразу из офиса я поехал в салон, предусмотрительно проверив кошелек. Пора было подстригаться, поэтому побаловать себя руками настоящих мастеров было бы кстати.
Хотелось чего-то неопределенно-нового, но не кардинальных перемен, а так, просто почувствовать обновление в себе. Так я стилисту и сказал. Он задумчиво провел расческой по моей голове, и тут я увидел фотографию мужчины именно с такой прической, какую мне хотелось. Я показал на изображение, и мастер тут же карандашом изобразил мой портрет в ближайшем будущем. Я кивнул и прикрыл глаза.
Когда я взглянул в зеркало, на меня смотрели основательность и стремление. То, что мне нужно. Я рассчитался и вышел на улицу. Навстречу мне шла молодая женщина. Она посмотрела на меня, и ее щечки заалели. Она опустила глаза и прошла мимо, коснувшись моего плеча капюшоном своей куртки. Мой новый облик определенно имел успех.
…С четверть часа я размеренно и бесцельно шагал по улице, потом спустился в метро и приехал к Национальному Центру Искусств. Побродил вокруг стеклянной пирамиды входа и, немного вернувшись, вышел к кафе. Поужинав, я направился в Парк. Ровный мягкий свет словно лился из уличных фонарей, наполняя весь этот островок зелени уютом и спокойствием. Напротив шумел ресторан.
Я увидел скамью и присел, вытянув ноги. Норико любит такие места, которые словно отгорожены от суеты города. Она как-то сказала мне, что хотела бы жить в пригороде, но не может уехать из Токио, потому что он словно держит ее. Тот сад из фиалок, который она пыталась развести на крыше, был ее убежищем, пока она не забыла о нем.
Вспомнив о цветах, я поднялся и пошел к станции. Подземка дружелюбно глядела на меня желтыми указателями. Здесь всегда многолюдно и потому одиноко.
…Дома все было так, как я оставил. Я достал бутылку пива и упаковку чипсов из холодильника и отнес все это на крышу. Наполнил водой лейку и полил фиалки. Потом сел в пластиковое кресло и открыл пиво. Зачем-то заглянул в лейку, и увидел в ней размокший комок бумаги. Я взял его и осторожно развернул. Бумага смотрела на меня полуразмытыми иероглифами танка, написанного рукой Норико.
Лентой от горизонта
Течет разлука,
Притворившись дорогой.
Знаю: расставание —
Это новая встреча.
…Ночевать я остался дома.
четверг
Я проснулся до будильника. Открыл шторы и увидел огромный кусок синего, холодного неба, обрамленный сероватыми облаками. Я собрался и, наскоро позавтракав, вышел из подъезда.
В вагоне метро я искал глазами место, чтобы присесть, но все они были заняты. Я решил подождать до следующей станции. Я проехал еще две прежде, чем место рядом со мной, наконец, освободилось.
… Дверь в кабинет Мамору была распахнута настежь, окно приоткрыто, и сквозняк шелестел на его столе какими-то бумагами. Я заглянул в его кабинет, но Мамору там не оказалось. Внезапно один лист слетел мне прямо под ноги. Я поднял его, с чуть помятыми углами и полосой от давнего сгиба посередине, и хотел положить его на место, но глаза ухватились за знакомый почерк. Почерк Норико.
«Я не смогу прийти сегодня. У Осаму температура. Как только ему станет лучше, я обязательно приеду к тебе. Я приготовила для тебя небольшой подарок. Это совершенный пустяк, но я не могла оставить без внимания нашу с тобой дату. Целую тебя. Норико.»
Я медленно положил бумагу на стол и вышел из кабинета Мамору, плотно прикрыв за собой дверь. Зашел к себе и сел за компьютер.
Я молча, сосредоточенно смотрел на клавиатуру, пока клавиши не начали сливаться в одну черно-белую полоску. Моргнув, я вернул им обычные очертания, положил перед собой чистый лист бумаги и вывел на нем: «Норико». Помедлил немного и рядом приписал: «Мамору». Глупее сочетание найти было трудно. Я смял лист, выбросил его в мусорку и сжал голову в руках. Мамору, тот, чей кабинет напротив моего; тот, кто улыбается мне в глаза и приглашает в бар после работы; тот самый Мамору, который недавно получил повышение, встречается с моей женой.
Все просто. Старик с тростью – отец Мамору. До сегодняшнего дня я все еще надеялся, что он ошибся, перепутал меня с кем-то, и все было для меня просто небольшим отступлением от обычной жизни. Как-то нереально было все, что закрутилось вокруг меня с отъездом Норико. Почему она так поступила со мной?… Мне хотелось выть, а вместо этого я рисовал карандашом квадратики на обложке справочника.
К обеду, чуть успокоившись, я вдруг понял, что у меня есть некоторые преимущества перед Мамору: я в курсе его романа с Норико, его отец на моей стороне, и я лучше знаю свою жену. Подумав, я вычеркнул последнее и набрал номер Норико.
Она ответила сразу же, словно ждала звонка.
— Привет, — сказал я. – Как ты?
— Привет, все хорошо, а ты как?
— Нормально. Я просто хотел сказать, что соскучился.
— Я приеду, Осаму, — голос ее дрогнул. – Сразу, как все решу.
— Только не торопись с этим, — сказал я, — Обдумай все и… в общем, я жду тебя.
Норико вздохнула и положила трубку.
Через пару минут ко мне заглянул Мамору:
— Ты не забыл про обед?
— Иди без меня, мне нужно немного задержаться, — я выдавил из себя улыбку и переложил бумаги с одного края стола на другой.
— Как хочешь, — он пожал плечами, подмигнул мне и скрылся за дверью.
Я выждал немного и вышел из кабинета.
Обед и остаток дня прошли, как в тумане. Вечером я поехал в отель. Добравшись до своего номера, я сразу встал под душ. Вода лупила меня по голове, плечам, я делал ее то обжигающе горячей, то ледяной, выворачивая кран то в одну, то в другую сторону. Тело пронзали тысячи мелких иголок, сливались в поток боли и стекали по ногам вниз. Если бы я помнил как плакать, я бы, наверное, заплакал. Но я не помнил, и поэтому стоял под струями, монотонно стуча кулаком в стену и выкрикивая что-то непонятное даже самому себе. Пару раз мой крик срывался на рык, и я, пугаясь своего голоса, улыбался блаженной улыбкой. Моя Норико встречается с Мамору…
Внезапно раздался стук в дверь. Я подумал, что мне послышалось, но стук повторился. Я выбрался из ванной, замотался в полотенце и распахнул дверь. На пороге стоял мой новый знакомый со своей узловатой палкой в руке.
— Я предполагал найти Вас в подобном месте, — задумчиво проговорил он и вошел в номер. Огляделся и, показывая на складной стул, произнес: — Пожалуй, я посижу тут, пока Вы оденетесь.
Я молча взял одежду и, ретировавшись в ванную, быстро натянул на себя брюки и рубашку. Расчесался и этаким пай-мальчиком вышел к старику.
«Интересно, что он сказал соседке, чтоб узнать адрес, и портье, чтоб прийти без извещения?» — подумал я, а вслух с вызовом произнес:
— Я здесь потому, что моя жена уехала.0
— Знаю. Ей нужно многое обдумать. Она приедет и решит все сама, но Вы должны помочь ей сделать правильный выбор, — старик пристально посмотрел на меня.
— Вы – отец Мамору. Почему Вы помогаете мне? – спросил я его.
Он вздрогнул, погладил свою трость и ответил:
— Потому что я – отец Мамору. Мой сын должен найти себе свободную женщину, а не уводить из семьи чужую жену. Он пока не может понять этого. Потому я и пришел к Вам.
Старик поднялся и протянул мне руку:
— До свидания. Я искренне желаю Вам удачи.
Я пожал его теплую сухую ладонь и проводил его до лифта. Затем вернулся в номер, взял куртку и пошел к метро. Я давно не был в храме.
Я пришел в район Токио-Тауэр и сел на бордюр под пальмы, что росли напротив входа в синтаистский храм. Зайти в храм у меня просто не было сил. Я сидел на камнях, уставившись на двери, и молился так, как не молился с самого детства. Токийская Башня выглядывала из-за крыши храма и, словно подслушивая мою молитву, недоверчиво покачивала шпилем. Я вдруг подумал: если бы я решил прыгнуть с нее вниз – сколько бы времени я летел? Вспомнив школьную физику, я принялся перемножать и делить силу тяжести, ускорение и свою массу. Потом опять взглянул на храм и, поднявшись, пошел прочь. Честно умеют молиться только дети.
Вернувшись в гостиницу, я вспомнил, что так и не поужинал. Но идти никуда не хотелось. Я разделся и лег на кровать, подтянул к груди колени и так, свернувшись, уснул.
пятница
Наутро голова гудела, словно с похмелья. Сквозь этот гул выплыла картинка из детства: бабушка говорит мне, плачущему над разломанной соседскими мальчишками машинкой: «Завтра будет новый день, и все проблемы останутся в дне вчерашнем», и гладит меня по голове. Но я плачу не над машинкой, а потому, что эти мальчишки уехали с родителями на субботний пикник, а я знаю, что никогда-никогда не смогу поехать с моими мамой и папой за город. А бабушка все гладит меня, и я, наконец, успокаиваюсь и беру из ее рук хурму, судорожно всхлипываю, и переспелый плод лопается в моей руке и оранжевыми слезами капает из моей ладони на землю. Бабушка вытирает мне руки салфеткой и повторяет: «Ночь рассеет все печали».
Взрослея, я видел, что каждым годом нерешенные вопросы переползали из прошлого в настоящее все чаще и чаще. Когда бабушки не стало, неприятности совсем перестали исчезать с рассветом.
Я собрался и спустился в холл. Отрешенно глядя, как в пластиковый стаканчик наливается вода и концентрат апельсинового сока, я вникал в это утро сквозь шелест утренних газет и шорох отодвигаемых стульев. Мир рухнул, но он не изменился. За стеклом мимо проезжали машины и спешили на работу люди. Это было похоже на аттракцион в Диснейленде: движение по кругу загнанных в карусель лошадок.
Мы с Норико ездили в Disney Sea на пятую годовщину нашей свадьбы. Она тогда радовалась, как ребенок, и я, глядя на нее, был вполне счастлив…
Выйдя из метро, я зашел в цветочный магазин и купил фиалку с бледно — розовыми цветками. Сорт «Зима улыбается». Принес ее в офис и поставил на подоконник в своем кабинете. Уборщица, наверное, удивится.
План на следующий месяц все еще не был написан, и часть сегодняшнего дня мне предстояло потратить именно на него.
Я пролистал свои пометки в ежедневнике, выписывая некоторые из них на чистую страницу, потом включил компьютер и стал из набросков верстать черновой вариант.
Около полудня в мой кабинет вошел Мамору. Он скомкано поздоровался и, чуть помедлив, сказал:
— Осаму, я хотел бы поговорить с тобой. У тебя будет сегодня после работы немного свободного времени для меня?
Я посмотрел ему в глаза и подумал, что было бы неплохо вмазать ему по физиономии. Но в интернате учительница по биологии говорила нам: «Все, что решается кулаками, можно решить словом». И я всегда верил ей.
— Я найду время для разговора, Мамору. О чем ты хочешь поговорить?
— Мне бы не хотелось обсуждать это на работе, — уклончиво ответил он.
— Ну, вечером, так вечером.
Мамору вышел, и его незаданный вопрос метнулся от закрывающейся двери к моему столу, ударился о монитор и скатился к листу бумаги, лежащему передо мной. Тогда я взял синий маркер и написал: «Да, я все знаю». Потом до хруста в пальцах сжал этот лист и выбросил его.
…После обеда я отнес готовый план на утверждение директору. Господин Хига принимал у себя партнеров, поэтому я оставил бумаги у секретаря. Она кивнула мне и, прижимая плечом трубку телефона, продолжила что-то печатать, изредка повторяя за собеседником отдельные слова. Я вернулся к себе и до вечера наводил порядок в документах, расставляя папки в новом порядке.
Едва громкоговоритель начал объявлять благодарность за последний на этой неделе рабочий день, в дверь постучал Мамору:
— Осаму, я буду ждать тебя через полчаса в баре через дорогу, — сказал он.
— Мы могли бы пойти туда вместе, — ответил я.
Мамору сдержанно кивнул, и мы вышли из офиса.
В баре было на удивление свободно. Заказав по стакану пива, мы с выжиданием смотрели друг на друга. Наконец Мамору сказал:
— Осаму, мы с Норико любим друг друга.
Я почувствовал, что меня стало двое. Один «я» готов был броситься на Мамору и зубами порвать ему горло, а второй «я» смотрел на происходящее, словно со стороны, и вяло думал, что сейчас, наверное, подойдет официантка и спросит что еще мы будем заказывать. Я услышал свой голос:
— Мамору, Норико — женщина, и потому могла подумать, что любит тебя. Это ее ошибка, но она останется со мной, вместе со своими заблуждениями, ошибками и страхами. Она моя жена, Мамору.
— Осаму, она приедет из Цуруги и…
— И решит все сама, Мамору. Дай моей жене право решать самой.
Я откинулся на спинку стула и жестом попросил у официантки счет. Мамору, глядя на мои ботинки, прошептал:
— Когда ты узнал, Осаму?
— Это неважно.
Я рассчитался и вышел на улицу, оставив Мамору переживать. Норико я звонить не стал. Я был уверен, что ее номер сейчас занят.
Я поехал в гостиницу, поднялся в свой номер и стал собирать вещи. Их было немного, и я вполне мог бы сделать это завтра, но мне нужно было чем-то занять себя. Включенный на канале BBC телевизор что-то бубнил про финансовый кризис. Мне не хотелось думать о нем.
Когда все вещи, наконец, были собраны, я поставил готовую сумку к столу, взял куртку и поехал на пристань.
…От причала, деловито вспенивая воду, отходил теплоход. Веселые голоса, наполнявшие его пузатый корпус, выплескивались на верхнюю палубу и растекались неровными мазками по вечернему воздуху. Я смотрел в мокрое отражение пристани, которое лениво шевелилось под легким бризом, и не хотел уходить. Плохо, когда тебя никто не ждет. Есть в этом какая-то безысходность.
Рядом кто-то вежливо кашлянул. Я оглянулся и увидел пожилую женщину. На ней было пальто и шляпка, и она была похожа на продавщицу принадлежностей для вязания.
— Добрый вечер, — поздоровалась она.
— Здравствуйте, — ответил я.
Она подошла немного ближе и спросила:
— Как Вам кажется, стоит ждать теплоходы, если на них не приезжают твои родные или знакомые?
— Я не знаю, — ответил я.
— Если я вижу, что теплоход возвращается, я всегда дожидаюсь того момента, когда пассажиры будут спускаться на землю, — сказала она и извиняющимся тоном пояснила, — Мне приятно видеть их счастливые лица. А им приятно, что их кто-то встречает на берегу.
Она взглянула на деревянные ступеньки причала и тихо произнесла:
— Может быть, кто-нибудь встретит и меня.
И она пошла вдоль пристани, изредка посматривая на воду.
Я постоял еще немного и поехал обратно в отель. По дороге завернул в магазинчик «Мини Стоп», что стоит напротив гостиницы, и, взяв пиво и пару салатов, пошел в номер. Включил телевизор и попал на новую серию мультфильма «Лилу и Стич». Досмотрев его до конца и расправившись с ужином, я лег спать.
Норико так и не позвонила.
суббота
Ровно в восемь утра я вышел с вещами из гостиницы. Домой я решил ехать на метро. Открылись двери полупустого вагона, я вошел и сел с краю. Машинально взглянул на свое отражение в окне напротив. Из стекла на меня смотрел человек с модной стрижкой и складкой на лбу. Я с усилием расслабил лицо. Отражение исказилось жалостливо и недоверчиво. Я нахмурился и отвернулся. Мягко закрылись двери.
…Квартиру заливало солнце. Оно смотрело в окно дома напротив, и его отражение бликами врывалось в нашу комнату, пробираясь отдельными полосками до прихожей.
Я разобрал сумку и принялся за уборку. Норико любила, когда вокруг нее был порядок, и все вещи лежали на своих местах. Я думал о ней, когда мыл посуду, и о Мамору, когда вытирал пыль с книжной полки. Я вспомнил о старике с тростью, и пошел на крышу. Расставил фиалки, повернув их цветами к креслу, и щедро полил их. Потом спустился вниз, взял бумагу, тушь и кисточку, и вернулся. Я как мог, аккуратно написал по памяти стихи Норико, которые я нашел за эти дни. Остался еще один чистый лист, и я вывел на нем первое, что пришло в голову:
На небо смотрю
И не вижу там солнца –
Ты уехала.
Сквозь пустую синеву
Я кричу: Возвращайся!
Исправлять ничего не стал.
Я сходил в магазин и купил две рамки. Вставил в них стихи Норико и повесил над кроватью. Свой «шедевр» я положил на ее подушку.
В холодильнике я нашел немного овощей и соорудил из них простенький обед. Поев, я включил телевизор. Реклама увещевала и давила на чувство превосходства, хотя речь шла всего лишь о готовых завтраках для детей.
Запищал телефон, я взял трубку, и сказал:
— Слушаю.
Женский голос растерянно произнес:
— Здравствуйте, это говорит Тахакаси-сан?
— Да, — ответил я, и сразу же представил, что у нее упрямый подбородок и детская челка, на которую не нужно по утрам тратить время.
— Меня зовут Куроки Касуми, — сказала она, — я племянница Куроки Мамору. Я звоню с Окинавы. Дядя оставлял мне Ваш номер на случай, если я не смогу дозвониться до него.
Разочарование накатило на меня волной, и, чтобы мой голос не выдал его, я пошел на кухню и, придерживая трубку плечом, стал складывать из салфетки журавлика.
— Тахакаси-сан, мне неловко просить Вас, но не могли бы Вы зайти к нему домой? – Я очень волнуюсь. Я не могу дозвониться до него со вчерашнего вечера.
Примерно этого я от нее ждал. И ответил:
— Я постараюсь найти для этого время. На какой номер Вам перезвонить?
Она суетливо продиктовала номер и, поблагодарив меня, отключилась.
… Я позвонил в дверь квартиры Мамору. Никакого шевеления. Я подождал немного и позвонил еще раз. Потом ударил кулаком по дверной ручке, и она, щелкнув, вильнула вниз. Дверь распахнулась. Я вошел в квартиру, и знакомый неприятный запах выплыл мне навстречу.
— Эй, Мамору, — позвал я.
Мне никто не отозвался. Я прошел в комнату, и на диване увидел Мамору. Он лежал лицом вниз.
Я бросился к нему и перевернул его на спину. Он вздохнул и обдал меня запахом перегара. Я принялся трясти его, но он только что-то мычал и пьяно улыбался. Вдруг его горло сдавил спазм. Я, морщась от подкатившей тошноты, схватил его и поволок в туалет.
Перекинув Мамору через бортик ванны, я включил холодную воду и сунул его голову под струю. Он безвольно висел на бледно-зеленом акриле, а я продолжал поливать его ледяным душем и гнал от себя желание утопить его. Это было бы очень просто – набрать ванну, толкнуть в нее Мамору и подольше подержать его голову под водой, потом протереть кафель, барашки смесителя, дверную ручку, кнопку звонка, и уйти домой…
Наконец Мамору задергался, елозя босыми ногами по полу, и стал осыпать меня проклятиями. Тогда я выключил воду и растер его полотенцем. Потом открыл в комнате окно и вскипятил чайник. Мамору с видом побитой собаки пришел на кухню и сел на стул. Я протянул ему кружку свежего кофе и сказал:
— Тебя ищет Касуми. Она уже почти сутки не может до тебя дозвониться. Позвони и успокой ее.
Он кивнул и заплакал, спрятав лицо в ладонях.
Я вышел из дома Мамору и поехал в район Токио Дом. На душе было гадко. Под вопли пассажиров американских горок я зашел в ресторанчик, стилизованный под фильм «Форест Гамп», и заказал большой стакан пива с креветками. Официантка перевернула стоящую на столе красную табличку с надписью «Stop, Forest, stop», и вместо нее на синем фоне металла забелели буквы «Run, Forest, run». Я видел этот фильм дважды, но до сих пор не понимаю почему жизнь обычного человека проходит темой жизни дурака.
Сидя за столом, я видел, как включившаяся иллюминация обозначила вечернее время. Я заказал еще стаканчик пива, и, когда тот опустел, рассчитавшись, вышел на улицу. Перешел площадь и сел за столик возле большого дерева. Почти сразу же фонтаны озарились подсветкой, и их струи стали танцевать под льющуюся из динамиков музыку. Вода, рассыпаясь на миллионы капель, принимала то форму вееров, то каких-то диковинных растений. Фонтаны резко вырастали и тут же обрушивались вниз, подчиняясь невидимому дирижеру, пока мелодия, наконец, не затихла. Кто-то зааплодировал, а я сидел под деревом и просто смотрел на светящиеся от влаги каменные панели. Когда Норико приедет, мы с ней обязательно придем сюда вместе.
Я решил пройтись до отеля, в котором прожил неделю, и который сейчас почему-то тянул меня к себе. По безлюдной улице я дошел до русской церкви, совершенно непохожей на храм. На массивных воротах что-то было написано на русском языке. Некоторые буквы напоминали английские. Я подергал ворота – они оказались заперты. Тогда я пошел дальше, мимо мерцающих витрин магазинов одежды, мимо отелей – поскромнее того, в котором жил я, повернул на углу от «Seven Eleven» направо и вышел к гостинице. Она возвышалась надо мной, глядя квадратными глазами окон на улицу. Ей, каждый день принимающей все новых постояльцев, конечно, было уже не до меня. Я постоял еще немного и пошел на Канда-стейшн.
Приехав домой, я принял душ, расстелил свою сторону кровати, и лег спать. Завтра моя жена вернется.
воскресенье
Я не мог понять что именно, но что-то разбудило меня так внезапно, что я буквально спрыгнул с кровати. Пытаясь вспомнить причину, я лег обратно в постель. Проворочавшись минут тридцать, я включил свет. Соседняя подушка была теплой, будто на ней совсем недавно спала моя жена, но не было ни одной складочки, которая говорила бы мне о присутствии Норико, и бумага с моим стихотворением лежала на том же месте. Я встал, открыл окно и посмотрел на часы: четыре тридцать утра. Уснуть все равно уже не получится.
Я неспешно собрался, вызвал такси и поехал на Токио-стейшн. Взял билет до Ниигаты, бутылку воды и пошел на платформу. Через некоторое время подошла электричка, я спустился на первый этаж вагона, занял свое место – оно оказалось у окна, и закрыл глаза. Через полтора часа я буду в Ниигате.
Я дремал до самого вокзала, пока парень с соседнего места не окликнул меня:
— Мужчина, проснитесь, пора выходить.
Я поблагодарил его и вышел на перрон. Оглядевшись, я увидел справочную, и девушка за стойкой объяснила мне как доехать до Яхико.
С пересадкой я добрался до деревни, и пошел сквозь нее к храму. Слишком глухое после Токио место, словно отрешенное от его суеты и спешки. Норико бы здесь понравилось.
Я видел золотых карпов, старые деревья и местных жителей, я видел оленей и петухов Наганаки-тори. Я вошел в храм и взглянул на меч Шида но Отачи, по канатной дороге доехал до вершины горы, и вся равнина Эчиго легла передо мной, раскрывшись, словно взмокшая от жаркого одеяла девушка, и желто-зеленые простыни полей, и скомканные подушки гор вокруг меня – все это завораживало своим безмолвным величием. Море с другой стороны Яхико холодно синело внизу до самого горизонта, и даже солнце не делало его менее суровым.
Я еще немного побродил по горе, и поехал вниз, прошел через парк к вокзалу, и уже через час вернулся в Ниигату. Пообедал в привокзальном кафе и пошел искать велопрокат. Я спустился вниз и, заплатив сто йен, взял старенький велосипед. Вывез его на улицу, перешел дорогу и поехал к набережной. Велосипедный звонок не работал, зато тормоза скрипели так, что пугали прохожих, и они поспешно отходили в сторону, пропуская меня. Я доехал до реки, обошел вокруг белого камня и повернул обратно. Сдал удивленному служащему велосипед и пошел на вокзал.
В Токио я вернулся уже к вечеру.
Я поднялся в квартиру, открыл дверь и увидел Норико.
— Привет, — сказала она.
— Привет. Я хотел встретить тебя через три часа.
— У меня получилось приехать раньше. Извини, что не предупредила тебя. Просто не хотела тревожить тебя по пустякам.
Я снял куртку и вошел в комнату. Чемодан моей жены неразобранным стоял у дивана. Кофта и брюки, в которых она приехала, висели на стуле аккуратно сложенные, но все еще хранящие изгибы ее тела.
Норико надела зеленое платье, которое, она знала, очень идет ей, накинула плащ и, стоя у зеркала, поправляла волосы.
Я подошел сзади и посмотрел на наше отражение.
— Когда ты вернешься? – спросил я.
— Не знаю. Я хочу пройтись. Может, загляну ненадолго к Томико.
-Ты уже созвонилась с ней?
Руки жены на миг замерли, потом метнулись от трюмо к прическе, от волос к сумочке, остановились, наконец, на шарфе, и тонкие пальцы в нерешительности стали перебирать шерстяные кисточки.
— Думаю, она мне обрадуется, — сказала она. – К ужину я приду.
Она взяла сумочку и, ушла, оставив после себя повисшие в воздухе ответы на незаданные вопросы.
Постояв у окна, я взял мобильник и набрал номер Мамору. Занято. Позвонил Норико. Тоже занято. Я не знал как ее вернуть. Но догадывался, как ее удержать, если она все же придет обратно. Я сел на диван и обхватил руками голову. Мне просто нужно ее дождаться.
…Уже стемнело, когда ключ робко скрежетнул в замке, и дверь, распахнувшись, впустила Норико. Она сняла плащ, скинула туфли и, прислонившись к стене, медленно съехала по ней на пол. Я принес ей из холодильника пиво и вернулся в комнату. Она встала и пошла на кухню, оставив бутылку в прихожей. Привычно поставила на стол тарелки, и застыла, вглядываясь в их знакомый рисунок. Потом взяла одну из них и с силой ударила об пол. Черепки звонко разлетелись под аккомпанемент ее всхлипов. Я до боли сжал в ладонях пульт от телевизора. Через пару минут Норико успокоилась. Потом она умылась и пришла ко мне. Я встал и обнял ее за худенькие плечи.
— Я хочу показать тебе Токио, — гладя ее, словно маленькую девочку, по голове, проговорил я, – Мне бы хотелось, чтобы ты увидела его таким, каким за эту неделю его увидел я.
Норико внимательно посмотрела на меня и села на диван.
— Знаешь, я очень устала. Лучше расскажи мне о нем.
Я сел рядом с ней, прижал к себе и стал рассказывать. О храмах, Токийской Башне, о магазинах, метро, прогулочных теплоходиках и фонариках на Сакура-стрит; о промышленных районах и о Диснейленде, о танцующих фонтанах и самолетах, которые взлетают через каждые две минуты. Я говорил о том, как чувствовал этот город, что я думал о нем и о тех, кто живет в нем, о тех людях, которые каждый день идут мне навстречу или рядом со мной. Я говорил о нас, вспоминая наше знакомство, мимолетные встречи и взгляды, те кафе, в которые мы забегали на минутку, и те улицы, по которым мы бродили часами.
Норико слушала меня, затаив дыхание. На ее лице, как на экране, мелькало все, о чем я говорил: умиление, задумчивость, нежность и ожидание.
Я рассказывал долго. Когда я, наконец, умолк, Норико еще немного посидела рядом со мной, потом спустилась на пол, обхватила мои колени и сказала:
— Я хочу завести детей.
«От кого?» — чуть не сорвалось у меня с языка. Но я сдержался.
— Это хорошее известие, — сказал я и поцеловал ее.
понедельник
…Утром я пришел на работу и узнал, что Куроки Мамору уволился. Говорят, он уехал на Окинаву.
_______________
* 雑じえる — смешивая
** Та́нка (短歌 танка, «короткая песня») — японская стихотворная форма. Танка не имеет рифмы. Техника танка основана на сочетании пяти- и семисложных стихов с двумя семисложными заключительными стихами. Большинство японских танка состоит из пяти строк по схеме — 5-7-5-7-7 слогов в строке, что в общей сложности составляет 31 слог.
