Платок повязывать не хотелось. И я затянула его тугим узлом на лбу, по-пиратски.
Стиснула зубы. И ринулась в малинник.
Из малиновых зарослей мне помахала рукой Лида, хозяйка дачи, розовощекая, в облачно-белой косынке. Люблю таких людей — заботливых, негромких, уютных, как ночные светильники. Готова за ними бегать, как собачонка, и выполнять мелкие поручения. Моя подруга Лида всегда знает, когда надо обедать, в сумке у нее — хлеб и огурцы, в косметичке — цитрамон от головной боли, на сотовом — достаточно денег, чтобы дать позвонить другим.
Я очень подхожу ей как объект заботы. Частенько хочется прижаться к мягкому ее боку, чтобы ощутить, какая я маленькая и слабая. Хотя она старше меня на каких-то десять лет.
…Малина переспела и при шевелении колючих веток осыпается. С некоторыми кустами у меня завязывается настоящая драка — чтобы отдали ягоды. Они похожи на разъяренных кошек, которых небо схватило за шиворот, и они в отчаянии выпустили когти. Приходится прокладывать дорогу бидоном, как щитом.
— Эй, — окликает меня Лида, — ты поосторожнее. — У меня там птица.
— Малиновка что ли? — мои познания в области орнитологии ограниченные.
— Птица счастья, — ответ Лиды заставляет меня приостановить военные действия. — В мае гнездо свила, мы с мальчишками, Сашкой с Сережкой, под контроль взяли. Представляешь, самец с самкой по очереди птенцов высиживают?! Он — днем, она — ночью. У птиц — все как у людей, только лучше. Надежнее.
Я, прищурив глаз, выглядываю сквозь листья гнездо. Хмыкаю.
— Если птица приносит счастье, то почему гнездо с гулькин нос?
Лида отмахивается: мол, это тебе не курица с золотыми яйцами. Ведро ее теперь стоит
совсем близко, и я умираю от зависти: у нее малины больше. Но продолжаю развивать тему.
— Ну, и что ты попросишь у своей птицы?
— Денег. Надоело, извини за прямоту, быть нищей. Унижаться. Брать в долг. Работать в этой гребаной библиотеке. Хочется человеком себя почувствовать.
У меня язык чешется напомнить Лиде, что еще недавно она называла нашу библиотечную работу высоким служением и обожала родной Зареченск за то, что в нем, как она сама выражалась «можно прожить и на три копейки, имея подсобное хозяйство».
Но тут появляется вторая птичка, с оранжевой грудкой, почти мультяшная, вьется, машет лоскутиками серых крылышек; мне кажется, она вот-вот юркнет в гнездо, но что-то беспокоит ее, и она не садится.
«Представляешь, я даже в городе чувствую, когда малина осыпается», — Лида достает цветную клеенку, раскладывает вареную картошку, огурцы, наливает минералку. — Я до смерти дачу люблю. Сто раз мать говорила мне: брось. Давление хлыщет, а ты из-за ведра ягод таскаешься в эту Тутуновку».
В домике плесенно, прохладно и темно. Окно кое-как затянуто полиэтиленом. Вспоминается из учебника истории: «бедные крестьяне затягивали окна бычьим пузырем». Все окраинные дачи стонут от набегов бомжей и кочевников-алкоголиков.
Любопытство гонит меня на второй этаж. Там — диван с жесткой спинкой, в которую встроена полированная доска, вокруг — детские игрушки: машинки, детали конструктора. Проигрыватель с целой коробкой грампластинок добавляет «домашности». Венчает стопку знаменитая «Женщина, которая поет». Эх, врубить бы на всю громкость, устроить дачные танцы, но нет электричества.
Подхожу к шкафу с книгами — детскими и взрослыми. Достаю одну, обожаемую мною в начальной школе: Мария Прилежаева «Жизнь Ленина». Листаю. Рот до ушей.
В центре комнаты пол подозрительно прогнулся и потемнел — крыша подтекает, с нее какие-то уроды сняли кусок рубероида — и теперь, прогуливаясь по второму этажу, я рискую оказаться у своей подруги на голове.
— Что, уютненько? — Лида следом поднимается по ступенькам, — здесь у меня музей. Все, как было раньше в квартире, когда с мужем жила и мальчишки мои, Сашка, Сережка, были маленькие. Все имущество за десять лет. Сервант, глянь, как новенький. Трельяж. Диван — самый первый, «москвичка». Даже утюг — древний, без регулятора. Тетрадки мальчишкины за младшие классы. На диван сяду — как нахлынет… Всякое, конечно, в жизни было, но больше хорошего. Хотя муженек-то мой не просыхал в последний год…
Многие мечтания Лиды, знаю, связаны с дачей: она переедет сюда, когда уйдет на пенсию. Чтобы жить, как королева: книжки читать, цветы выращивать. Страшновато здесь, конечно, хотя кого бояться-то? Деревня рядом.
Дверь сзади резко захлопывается. Мы вздрагиваем. Выглядываем — ветер. Похоже, собирается гроза. Быстренько укладываем пучки укропа, щавеля, мелиссы, хватаем ведерки с малиной — и спешим на автобусную остановку.
…Осенью Лида неожиданно уволилась и уехала работать в Москву. Тех, кто отговаривал, посылала на три буквы. Сняла комнатушку. Забрала Сашку с Сережкой. Писала мне по электронке, что впервые ощущает себя женщиной: в мегаполисах, где крутятся большие деньги, всегда больше мужчин — приезжают на заработки. В конце письма упоминала будто вскользь, что пока она расклеивает объявления, так что заработок невелик, но уже есть кое-что на примете.
В начале лета Лида звонила, упрашивала: съезди на дачу, собери ягоды, варенья не сваришь, хоть поешь, пропадает малина-то-то — но я так и не собралась.
…Мы виделись только раз, зимой — я была проездом до Питера. Вечером гуляли по Красной площади. Чопорно розовел Кремль. В витринах серебрились рождественские елки. Лимузины везли дорогих седоков.
Лида гордо несла себя в новом длинном клетчатом пальто и нежно-голубом берете.
— Ну, давай выпьем за твою столичную жизнь, — взяв ее под локоть, предложила я.
Купили бутылку дорогого вина. Нырнули в арку — очутились во дворике. Маленьком и круглом, как норка. Обожаю такие. Если присесть на корточки, полностью видно Кремль, в его окошке можно представить умное и спокойное лицо президента.
Пристраиваемся у чьей-то скромной машины. На капоте — целый сугроб снега.
Я утопила в него бутылку и воткнула пластиковые стаканчики. Лида, немного подумав, произнесла свое, сокровенное: «Давай за то, что «жизнь после сорока только начинается, а?»».
Чокнулись.
Из подъезда вышла женщина с маленькой черной собачкой на поводке.
— Капа, поднимай ногу и пойдем, — строго сказала тетка. Стрела ее взгляда, пущенная в нашу сторону, была начинена брезгливым любопытством.
— Вот опять небес темнеет высь, вот и окна в сумерках зажгл-и-сь, — фальшиво затянула я, стараясь форсировать звук — для тетки-москвички.
Капа в ужасе рванула к подъезду, и они обе скрылись.
— Здесь живут мои друзья и, дыханье затая, в ночные окна вгля-ды-в-аюсь-я, — Лида влилась в музыку удивительно точно. Мне показалось, что песня гнездилась в ее горле и с первыми нотами выпорхнула и полетела.
Со всех сторон оранжевым и желтым вспыхивали окна. На втором этаже появился силуэт женщины с собачкой на руках. Наверное, собаководка вызвала нам милицию и теперь дожидается ее приезда.
…Пока добирались до Казанского вокзала — Лида меня провожала — подруга успела похвалиться, что по приезду купит диван, большой, угловой. Чтобы я «приглядела там подешевле».
— А ты мне присмотри квартиру на Рублевке, желательно не выше второго этажа, — не осталась в долгу я. Она улыбнулась, но как-то невесело.
Поговорили немного о жизни в нашем маленьком Зареченске, о работе, но я почувствовала: думает она о чем-то своем.
И только в метро я обратила внимание, что Лида очень бледная — почти как ее голубой берет.
— Тебе, правда, хорошо в Москве? — проорала я ей в ухо, когда спускались по эскалатору. Она что-то ответила, но я не расслышала — слова украл шум электрички.
…Через полгода Лида тяжело заболела и умерла. Ее похоронили в Москве, на Перепечинском кладбище, несколько десятков километров по Ленинградскому шоссе, за второй по счету городской свалкой. Ее могила в самом конце аллей, там много деревянных крестов, а фотографий нет. Нет цветов. Нет венков.
Я думаю, так хоронят людей без прописки. Бывших библиотекарей, инженеров, учителей, врачей, приехавших в столицу, чтобы почувствовать себя «настоящими людьми». Утыкают их в глиняные грядки вплотную, как огурцы. Оступишься — и окажешься в чужой свежевырытой могиле.
…Каждый год, в середине июня, когда солнце вызолотит небесную синеву, а прохлада свернется под деревьями, сердце мое екает: пора! Отыскиваю ведерко, узнаю расписание рейсового автобуса — Лида просила не бросать участок.
Мне верится, душа ее проделала долгий путь, чтобы вернуться сюда, на дачу, где гуляет ветер и осыпается на землю переспелая малина. И живет теперь на втором этаже, среди книг и детских игрушек. А под окном удивительно поет птица, маленькая и серая.
Много ли нужно человеку для счастья?
