А попадают в череп поэта. Очерк.

Так уж заведено: стреляют в толпу , а попадают почему-то в череп поэта.
Вглядеться в нашу историю, покопаться в ней, и с тяжелым вздохом согласишься: да, так оно и есть.
Хотя, почему только в нашей истории? А что, в истории других стран мало стреляли в толпы, а пробивали черепа поэтов…
Речь сегодня не об этом. Хотя, и об этом…

14 марта день рождения поэта-фронтовика ФЕДОРА ГРИГОРЬЕВИЧА СУХОВА. Светлая память ему и вечный покой. То, чего в жизни его было вовсе немного.

Нет смысла повторяться, расписывать биографию этого поэта, созданного войной.
А начиналось его время так:

Провожали меня на войну,
До дороги большой провожали.
На село я прощально взглянул,
И вдруг губы мои задрожали.
Ничего б не случилось со мной,
Если б я невзначай разрыдался, —
Я прощался с родной стороной,
Сам с собою, быть может, прощался.

Фамилия соответствовала его внешности. Невысокий, тихий, суховатый. Глаза любопытные, внимательные, смотрят как-то исподтишка. Даже не смотрят — наблюдают оценивающе. Вглядываются. В них нет ни восторга, ни осуждения, а одно тихое, спокойное любопытство.
Прошло немало времени после наших встреч. В 92 году Федор покинул этот мир войн, революций и перестроек. Мир любви к ближнему и не меньшей степени ненависти к ближнему.
Манера Федора говорить, слушать, глядеть до сих пор мне представляется верхом мудрости и человекоуважения.
При первом же знакомстве, немало зная творчество Федора Сухова, я подумал: » Как пронзительно пишет о войне, а на фронтовика вовсе не похож. Те, кого знал я, как правило, напористые, горячие, хоть сейчас им или шашки наголо, или винтовку в руки и на передовую. А этот вроде бы самой природой создан для тихой, мирной жизни. Для созерцания. Для сочинения душевных стихов.»
Федору и мне достался один номер в гостинице, в котором прожили мы три дня. Вернее, не три дня, а три вечера и утра.
Федор приболел немного, поэтому к нему редко заходили товарищи. А кто заходил ко мне, я тихонько выпроваживал — не можется человеку и нечего беспокоить его. А сами тихонько разговаривали, каждый рассказывая что-либо о себе.

А оказались мы вместе по случаю собрания писателей в столице. Время было тревожное.Страну трясло перед развалом. Генералы от литературы часто собирали писателей больше для того, чтобы конъюнктурно использовать общее мнение в соих целях.
А писателям из провинции, можно сказать, многое было до лампочки, главное, собрались, пообщались, пображничали да и поехали во свояси.

Вечером мы уже лежали на своих койках, я рассказывал Фелору, что да как было на собрании, так как он в этот день решил отлежаться, отдохнуть.
Федор слушал меня. А когда я все рассказал, он тихо так промолвил:
— Да, времена… А знаете, мне уже в пятидесятые годы, после смерти Сталина, нет-нет да и подумывалось — то, как ведут себя партийцы, руководство, идеологи — долго продолжаться не может.

И стал рассказывать о своем пребывании в Волгограде.

— В пятидесятые годы работал я в газете. Понимаете, ставят вопрос так: надо осудить творчество Пастернака, в частности, его роман «Доктор Живаго». Сам роман мало кто прочитал, но — осуждай то, чего не знаешь. Я воспротивился. Назвал Пестернака отличным поэтом, а роман его — прекрасным. Ну, на меня кинулись со всех сторон. Я на своем стою: не обсуждали роман, так как же можно его осуждать.
Дальше — больше. Уперся я. Дело дошло до обкома партии. Вызывают туда, и без дальних обиняков — ты же фронтовик, сам поэт, неужели тебе не понятна вся зловредность романа.

— Нормальный, — говорю, — роман.
— Ах, так, клади партийный билет на стол.
— Билет этот мне в окопах вручили, — говорю, — а не в кабинетах. Вот когда не станет меня, то он вместе со мной в землю ляжет.

— На том и разошлись., — вздохнул Федор, — но нервов они мне не мало потрепали.

Рассказ Федора врезался мне в память. Главное, сам-то Федор неказистый, не похож на буйного, а глчди ты какой кремешек. Это в те годы то.

Время шло.Не стало Федора. Ушел из жизни поэт-фронтовик, артиллерист — сорокапяточник, подвластный одной идеологии — обостренной человеческой справедливости.

Не так давно стал меня интернет информировать обо всем, о чем пожелаю. Вышел на Федора Сухова. А там этот эпизод из его жизни обозначен. Вот он :

В 1958 г. в Волгоградском отделении Союза писателей СССР прошло собрание, участники которого подвергли осуждению писателя Бориса Пастернака за его роман «Доктор Живаго», получивший Нобелевскую премию. Федор Григорьевич отказался от участия в осуждении и резких оценок в адрес Б.Пастернака, назвав его большим поэтом, чем вызвал негодование сторонников официальной линии. Еще не раз поэт вызывал своим поведением неудовольствие областного руководства, поэтому своевольного поэта решили упрятать в психиатрическую больницу. Вот как об этом событии Федор Сухов рассказал своему однокурснику по литературному институту Евгению Карпову: «Их трое пришло. Я сразу сообразил — из дурдома. Сообразил и говорю, товарищ доктор, нормальный я. В том-то и дело говорит он, слишком нормальный…. Читал я ваши стихи, коллеги мои тоже читали…. Одним словом, мы не застали вас дома. Приедем завтра. Вы поняли меня?» Ночным поездом Федор Сухов уехал в г. Горький. В стихотворении «Я покидаю Волгоград…» он с горечью написал:

Я покидаю двадцать лет
Не очень-то веселой жизни.

И еще эпизод, которого я не знал:

В 1987 г. книга стихов «Красный Осёлок» была выдвинута на соискание Государственной премии РСФСР. Но Федор Григорьевич удивил многих своих собратьев по перу, послав в комиссию письмо с просьбой, чтобы его сняли из списка, так как он считал, что этой премией обойдены многие достойные литераторы. Письмо не напечатали, как просил поэт, положили под сукно, а премию получил один из «генералов от литературы».

Да, мужчину украшают поступки. А поступки Федора Сухова — это венец мужества и порядочности.

Стреляют в толпу, а попадают почему-то в череп поэта.