Константинов А.П. — Фрагмент романа «Тайна едрёного чемоданчика»

Константинов А.П.

Роман-фантасмагория «Тайна едрёного чемоданчика». – Екатеринбург, Издательство АМБ, 2011. — 396 стр. (фрагмент)

Глава пятая ЧИСТИЛИЩЕ

Часики мои пока шли, как полагается. Маленькая стрелка замерла на цифре «12», а большая неумолимо приближалась к ней. Вот и отлично. Наверное, всё случится ровно в полдень; как говорят военные, в двенадцать ноль-ноль.

Боковым зрением я отметил движение вокруг Лубянки. Что происходит? Так, площадь оцепляют. Ого, как всё основательно! Нагнали кучу гаишников и спецназовцев. И даже бойцы в бронежилетах, касках и с автоматами, целая рота.

Вся площадь – как на ладони. Вчера не обратил внимания: оказывается, мой скверик много выше уровня Лубянки. Сижу, как на смотровой площадке, а вниз ведёт немаленькая лестница.

Похоже – началось. Вон как слаженно действуют, в жизни так не бывает.

Гаишники носились, как муравьи перед дождём. Безошибочно, ни одного лишнего движения. Одни перекрывали проезды, ведущие на Лубянку. Другие сгружали с объезжавшего площадь КАМАЗа и расставляли кругом чугунные столбы на бетонных стаканах-основаниях. Третьи навешивали канат с красными треугольными флажками. Остальные тормозили пешеходов, пытавшихся подойти к огороженному участку.

Спецназовцы строились двойным кольцом оцепления вокруг каната. Они стояли молча, спинами друг к другу, сосредоточенно глядя перед собой: наружу и внутрь огороженного круга.

Бойцы собирались повзводно – в местах, где в Лубянку вливались улицы. Всё, площадь блокирована. Странно: у всех участников оцепления за спиной какие-то ранцы. Интересно, что в них? Не спеши, узнаешь. Гарантия сто процентов. Тут просто так ничего не делается.

Я взглянул на циферблат. Часы стояли. Полдень. Двенадцать ноль-ноль. Действительно, началось.

Со стороны Театрального проезда обозначился исполинских размеров тягач. Такие махины на военных парадах перевозили МБР*. Но этот был ещё крупнее: КАМАЗ, отъезжавший по Никольской улице, выглядел в сравнении с ним пигмеем.

Уродливый динозавр пытался въехать на Лубянку, не задев ограждения. Он медленно выворачивал оглобли, выпуская в атмосферу облака сизого выхлопного газа, но попасть на площадь не получалось. И бойцы, и крутившиеся вокруг гаишники были без пользы: габариты стального чудовища не позволяли совершить маневр. Что-то здесь было не так; возможно, на самом деле проезд тягача и не планировался. Тогда зачем он здесь?

**********************************************************************************************

* МБР — межбаллистическая ракета.

В центре гигантской, больше баскетбольной площадки, платформы тягача, стоял памятник: Железный Феликс. В длинной шинели с кровавым подбоем. И – неподвижная толпа странно одетых людей. Ещё бросался в глаза сверкающий белым металлом альтернативный герб: орёл с двумя головами, увенчанными крупными рубиновыми звёздами. В правой лапе хищная птица сжимала огромный, с человеческий рост, молот, а в левой – столь же устрашающих размеров серп (где-то я их видел – не похожие, а именно эти орудия труда).

А это что за агрегат? От него в грудь Железного Феликса тянулся гофрированный шланг. А к затылку рыцаря революции прилажен щелястый ящик, соединённый кабелем с этим загадочным устройством. И рядом – куча мелких коричневых брусков; похоже – тротиловые шашки.

Дым из выхлопной горловины тягача, темнея, стелился сплошной пеленой, поднимаясь до окон, нет – уже скрывая нижние этажи ближайших домов. Но в ограниченную канатом окружность дым не попадал. Он не доходил даже до оцепления.

И ещё странность: чудище изрыгало выхлопные газы ритмично. И в этот ритм чётко вписалась неизвестно откуда – извне или изнутри – взявшаяся мелодия. Григ, «Пер Гюнт», интермеццо «В пещере горного короля». Эта тема всегда, а сейчас – в особенности, наводила на мысль об абсолютной силе – бездушной и безжалостной; сила олицетворяла власть – жестокую, неумолимую и не по-доброму, издевательски весёлую.

Понял! Таинственный агрегат – это кондиционер. Здорово придумали! Одним выстрелом – двух зайцев: горячее сердце и холодная голова. Тогда коричневые бруски – вовсе не взрывчатка. Мыло, хозяйственное мыло. Чтобы, значит, чистые руки.

Но что за люди на платформе? Военно-революционный прикид, одни обмотки чего стоят. А сколько их? Ага, двадцать шесть. Да это же бакинские комиссары! Хм, латышские стрелки были бы уместней.

«А может, – прозвучал ехидный голос внутри черепной коробки, – подать ещё и Анку-пулемётчицу? До кучи? А пива холодного в постель тебе не надо?»

Я сразу увял.

Тягач изрыгал маслянистые клубы дыма, выталкивая их в такт убыстряющемуся ритму. Музыка звучала всё громче. Холодное и мрачно-весёлое неистовство искало выход, пытаясь вырваться наружу. Тяжёлые тучи тёмного дыма с хлопьями сажи заползали в соседние улицы, дальше и дальше. Чад выхлопных газов доходил уже до скамейки, меня мутило. Чёрная метель кружилась по Лубянке. Мертвенное мерцание ярко высвечивало платформу и белый круг площади, словно сцену в гигантском театре.

Похоже, тягач с Феликсом – лишь прелюдия. Иначе не стоило огораживать площадь: как раз канат и мешал проехать на Лубянку. Нестыковка.

Злорадствующие ритмы плавно перешли в разухабистый финал в необычном исполнении группы «Делириум тременс»:

Ух ты, ах ты –

Все мы – космонавты.

И – тишина. Резкая, внезапная, как удар, тишина. Всесокрушающая сила так и не вышла наружу. В чём дело?

И ещё несуразность: большая часть платформы тягача – пустая. Зачем же было занаряжать такое чудовище?

«Понты дороже денег», – мелькнула мысль,– и в тот же миг раздался сухой щелчок. Железный Феликс бесшумно вспыхнул, на секунду ослепив меня. Запахло горящей серой.

Наконец зрение вернулось. Всё, что находилось снаружи оцепления, исчезло в кромешной мгле, возникшей из сгустившегося дыма. Похоже, менялись декорации.

Тьма, пришедшая из Театрального проезда на смену ослепляющей вспышке, накрыла всё вокруг Лубянки. Исчезли улицы и переулки, исчез во мраке застрявший тягач и всё, что было на нём. Исчезли двадцать шесть бакинских комиссаров. Исчезла куча мыльных брусков. Пропал нелепый и страшный герб, как будто не существовал на свете. Всё пожрала тьма, напугавшая всё живое на площади и в её окрестностях.

Стоп! Я уже слышал или читал подобное, насчёт тьмы пришедшей. Мне стало стыдно. А когда вспомнил, г д е это читал – стало о ч е н ь стыдно. И страшно. Может ничего, обойдется? Как это я потерял бдительность? А, вот почему: слишком легко мне удалось взломать первый код. Отчего же так легко?..

«Значит, нужные книги ты в детстве читал!»*, – раздался внутри меня хриплый, родной для нашего поколения голос Володи Жеглова. О, блин! Час от часу не легче! Такая идиотская осечка!

На сей раз жестокая кара последовала немедленно.

У, ё!.. Страшный удар молотком в правый висок, и ещё серия, уже отбойным.

Не надо, я уже понял…

Я не нарочно…

Не хочу…

Я же не успел…

Птицы смерти в зените стоят…*

Летят самолеты – крандец мальчишу.

Ну, всё, уже всё?.. Нет, просто пулемёт заклинило. Возврат каретки – и по новой:

Не хочу, мать вашу!

Мозгоклюй долбаный…

Мама!..

И вдруг отпустило… Даже не верится. Ещё немного – и в самом деле – всё. Инсульт-привет. В грунт, на минус полтора. Нет, не хочу. Нам не нужны трупы на скамейках.

Ох… Сам виноват. Тщательней надо. И пока неизвестно – сполна мне навешали или ещё осталось, с ореховым вкусом.

**********************************************************************************************

*Владимир Высоцкий. Баллада о борьбе

* * *

Мгла рассеивалась, и на площади зачиналось новое действо. Оставаясь сидеть на скамейке, я встал и на ватных ногах подошел к самому краю площадки.

Летнее солнце стояло высоко, но по асфальту метались блики. В их мерцающем свете всё размывалось: очертания окружающих площадь зданий, машин, людей.

Вдруг обнаружилось: все, стоявшие в оцеплении, делали одно и то же. Они одновременно сняли ранцы. Потом достали из них какие-то предметы, похожие на спаренные зимние шапки. И напялили эти штуковины на головы… Что же это?

Наушники! Огромные наушники, очевидно, для звукоизоляции. Вот сволочи! Предупреждать надо!

Я успел широко открыть рот и плотно прижать ладони к ушам. Над площадью с зелёной клумбой посередине возникло дрожащее знойное марево. Зарябило – противно, до тошноты, до занудной боли в глазных яблоках. Мелкой трясущейся волной закачался асфальт, зыбкой пестротой замелькало изображение, и площадь… вмиг исчезла.

Страшный удар обрушился, как выстрел. Будто одновременно врезали доской: по голеням и в уши. И, что поразительно – удар был бесшумным. Инфразвук, очевидно. На какое-то время слух забила тишина.

Стараясь удержать ускользающее сознание, я всматривался в площадь, которой не стало. Большая часть огороженной канатами поверхности ушла в небытие. В памяти всплыли древние слова: небеса содрогнулись и земля разверзлась. Именно разверзлась, образовав огромную круглую шахту, уходящую вниз, в бездну. Из глубин подсознания всплыло имя этой чудовищной дыры: ПРОВАЛ. Именно так: Провал – с прописной буквы. От ограждающего каната до среза Провала по окружности оставалось не больше десяти метров.

Я перевёл взгляд на оцепление. Его участники корчились на земле. Все, кроме одного, стоявшего ближе ко мне спецназовца.

Невысокий крепыш, удивительно похожий на командира СОБРа из «Антикиллера». Он даже не надевал наушники! Стоял, широко расставив слегка согнутые в коленях ноги, смотрел в сторону бывшей площади и… улыбался.

Почувствовав взгляд, он повернулся ко мне, отдал честь рукой в чёрной перчатке со срезанными пальцами и этой же рукой сделал приглашающее движение в сторону жуткого Провала. Только жест был необычный: вытянутая рука с четырьмя сжатыми пальцами и направленным вниз большим. Так римские граждане в Колизее приговаривали к смерти побеждённого гладиатора.

А там, в глубине Провала, что-то происходило. Из бездны доносился сильный гул и странные, немыслимые в центре Москвы звуки. Нарастающий рокот, могучий удар, долгая тишина, и через мгновение – опять гул, громче и громче, и новый удар огромной жидкой массы в стену шахты.

**********************************************************************************************

* Марина Цветаева. Ветер войны

И снова тишина, и это повторяется снова и опять, и всё ближе и громче. И запах – древний, как мир, запах истинной, не городской жизни. И вот показались из бездны пенистые гребни самых высоких волн. Где они успевали разогнаться, чтобы взметнуться в такую высь?

Я догадался: ОКЕАН. Не знаю уж, почему. Но именно Океан – опять же с прописной буквы. Даже не море. Хотя, конечно, глупо: как можно отличить море от океана, стоя на берегу?

Но в дыхании Океана был изъян, едва заметная аномалия. Вдох – пауза – резкий выдох. Дыхание Океана было жёстким. Волнам не хватало свободы, пространства для мягкого сброса огромной энергии на берег, и они всё мощнее обрушивались на стену Провала…

Да, так и есть! Океан повышался – медленно, но неумолимо. Судя по всему, его уровень сравняется с поверхностью через полчаса. А ещё через час Москва исчезнет. И не только Москва.

Медлить нельзя. Спуститься по ступенькам – уйдёт две-три минуты. Как раз перевести дух и осмыслить происходящее. Но стоило встать на край лестницы – случилось неожиданное. Я вдруг заскользил на пятках вниз. Прямо по ступенькам, плавно и неудержимо, как бывает лишь во сне.

Через миг я был внизу, на берегу Лубянки. Рёв Океана бил в уши, солёные брызги тут же пропитали одежду. До ограждения оставалось метров десять, и ещё столько – от каната до края бездны. Я шагнул к Океану, но тут дикая боль пронзила правое колено. Вцепилась бульдожьей хваткой – и не пускала ни на шаг.

Эх, мне бы трость или костыль… Я не отказываюсь идти, но дайте хоть что-нибудь!

– Лю-у-у-ди! – беззвучно на всю Лубянку. – Дайте опору! Я никуда не денусь, ведь я уже здесь.

Сквозь рёв Океана меня могли слышать лишь ближайшие участники оцепления. Откликнулся на зов сержант-гаишник – низенький, пузатенький, в коричнево-серой униформе. Он поднялся с земли и непрерывно, как заводной, отдавал мне честь. Я достал бумажник, вытащил из него все деньги: и рубли, и баксы – любимые двадцатки с президентом Джексоном:

– Скорее, любую палку, сдача твоя.

Но он не брал купюры, продолжая отдавать честь. Гаишник не брал денег! Чёрная фантастика, в жизни так не бывает.

Но вот… А, братец, оказывается, ты просто очумел от звукового удара. Так, жвачное заинтересовалось.

Любишь «зелень», по ручонкам вижу: любишь. Да что же ты суёшь? Какой прок от твоей палки полосатой, я тебе кто – кот Матроскин, что ли?! Точно, очумел.

А что же мой спецназовец? Тот, из «Антикиллера»? Он улыбался, но уже презрительно. Неожиданно зашагал в мою сторону; нет, не в мою. Подойдя к сержанту-гаишнику, выхватил у него жезл и вернулся на место. А потом из ножен на поясе достал финку. Я узнал бы её из тысячи: финка Белого, та самая.

Он строгал полосатую палку. До этого я думал: гаишные жезлы – резиновые, двойного назначения. Нет – крашеное дерево. Крупная стружка падала на асфальт, чёрный спецназовец поглядывал на меня нехорошо. Я всё понял, оставалось ждать. Значит, не обошлось.

Отбросив исструганный остаток, он повернулся ко мне. Финку он держал как надо: вытянув руку вперёд, лезвие прямо и чуть вверх.

«Следите за его бедрами», – вспомнилось мне. Его бедра начали разворот – то самое начало разгона, после которого сделать ничего нельзя. Он не торопился, он утрировал вращающее движение, повторяя его многократно, – как это делал Белый. Но теперь это был не Белый. Чёрный человек – прекрасный в своем совершенстве живой механизм смерти.

А я стал лёгкой добычей. Почти обезноженный – идеальная мишень. Господи, но ведь я не готов! Семья ничего не знает, и ещё нужно написать книгу, и… «Сошейте мне бронежилет», – всплыли в памяти смешные слова моего маленького сына.

Я увидел себя, сидящего на железной скамейке, и как хватаюсь рукой за грудь, бессильным мешком валюсь вниз, люди проходят мимо, мимо; развелось этих бомжей, скоро в Кремле устроят ночлежку, куда смотрит Лужков, да нет, на бомжа не похож, одет вроде прилично, ну, значит алкаш, небось раньше такого в Москве не было; щупают мой пульс, пульса нет, вызывают «Скорую»; меня, нет, моё бездыханное тело увозят; всё ясно: инфаркт; неясно другое – прекрасная кардиограмма за неделю до этого.

Я взглянул в глаза исполнителю: ну, давай уже, хватит кошек-мышек. Его тело, закрутившись до упора, взвилось, как распрямившаяся тугая пружина; раздался страшный, резкий крик: и-Й-Я!!!, переходящий в короткий свист – и почему-то оглушительный звон разбитого стекла со стороны Провала.

Всё…

Я… я живой!

Живой, но по-прежнему пришпиленный к месту жуткой болью в колене.

Чёрный спецназовец помогал подняться приходящему в себя сослуживцу, потом ещё одному; и вот уже все они стоят, и все на одно лицо – просто статисты.

И вдруг откуда-то сверху раздался Славкин голос:

– Что, брат, вляпался? А разгребать кто будет? Дядя? Добрых дядей не бывает! Чего застыл? Первый – пошёл!

Славки пять лет, как не было в живых; да нет, какие там пять – уже все шесть; но сейчас это не имело значения. Главное: настоящий друг поддержит тёплым словом отовсюду. Боль в колене прошла.

* * *

До Провала было метров двадцать: десять – до, и десять – за канатом. Ясно: важное скрывается за передним срезом шахты, нужно подойти ближе. Зачем тогда канат по всей окружности? Это не ленточка, что перерезают ножницами в торжественную минуту. А, будь что будет! Я медленно тронулся с места.

До каната оставалось три метра, когда воздух над ним заструился. Ещё шаг – и канат передо мной раскалился докрасна. Шаг – он вспыхнул и перегорел; дымящиеся концы упали на асфальт, открывая проход к Провалу.

Рёв Океана стих. До обрыва – около десяти метров, это двенадцать шагов. Закрыв глаза, я пошёл вперёд. Один, два, три… семь, восемь… одиннадцать, двенадцать… «Ложки нет», – вспомнил я «Матрицу», – и тут же: «Готов ли ты увидеть то, что должен?»… Не открывая глаз, я двинулся дальше. Океан дышал еле слышно. С неба, от далёких звезд, невидимых днём людям с неверно открытыми глазами, доносилась доверительно-грустная, рвущая душу мелодия. Брамс, третья симфония, аллегретто. Изумрудные округлые льдинки катились по звёздным лучам; льдинки струились гирляндами, гирлянды свивались и расходились веерами, соединяясь в узоры неземной красоты. Льдинки светились внутренним светом, подтаивали на горячих лучах, скользили, превращаясь в аквамариновые капли, мерцающие золотистыми искрами; капли сливались в нежно-зелёные ленты и ручейки, а те, что слиться не успевали, яркими искристыми брызгами ниспадали в ручьи и реки. Ручьи и речушки переливались оттенками бирюзового цвета, журчали на отмелях, звенели порогами и гудели водопадами; и все эти божественные цвета и звуки вливались в Океан. Океан дышал этими потоками, вбирал их в себя, вздымая грудь – потом обрушивался вниз, отдыхал – и вновь наполнялся до краёв.