Она работала врачом в больнице небольшого провинциального городка, где все знали всё друг о друге. О ней знали, что она давным-давно разошлась с мужем, тоже врачом, воспитывает дочь и ни о чем другом, кроме любимой работы, и не помышляет. Коллеги уважали ее и как хорошего доктора, и за особую, моральную устойчивость, не в пример другим свободным холостячкам.
Жизнь ее была размеренная, устоявшаяся, напоминающая пруд с неподвижной водой, покрытой зелененькой тиной. И вот в этом «пруду» вдруг завелось Лохнесское чудовище! Только так можно образно выразиться, чтобы вы представили себе всю смуту того, что вдруг с этой докторшей, с этим синим медицинским «чулком» произошло.
Он поступил на ее отделение как закоренелый сердечник со стажем. Ну поступил и поступил-таких в ее бытность здесь уже сотни перебывало! Они получали всё, что им полагалось в заштатной совдеповской больничке: кардиограммы, рентгены, анализы, а дальше — выписка из больничной истории болезни «в зубы» и чеши себе домой , на работу под наблюдение участкового фельдшера.
Он умирать вовсе даже не собирался, хотя был худой, сутулый, с лысиной, возрастом под полтинник, с сердечной одышкой — словом, полным «джентльменским набором» стареющего среднестатистического русского мужичка. Она во время ежедневных обходов перекидывалась с ним шутками, приободряла, так сказать, впрочем, как поступала с большинством пациентов из других больничных палат. Сначала действительно как с большинством, а потом почему-то всё чаше и чаще заглядывала именно в его палату, задерживалась там всё дольше и дольше и даже, вопреки обычной своей осторожности, присаживалась на его койку, хотя ее высокоразвитое чувство сопереживания пациентам вполне с этим действием сочеталось.
С той только разницей, что срок его предполагаемой выписки уже давно прошел, да и собственно все приличные сроки нахождения в больнице непомерших людей с подобными диагнозами, были уже на исходе. Он рассказывал ей о своей жене, двух сыновьях, работе, словом обо всем, что было так обычно, тривиально и достаточно примитивно, как и его внешность, и место работы. Домой он особенно не торопился, не просился как другие, и из этого она сделала вывод, что ничего его там такого особого не ждет — и поэтому не великий грех, дать человеку возможность не- много поваляться на казённой больничной койке…
Что-то упорно не давало ее уверенной руке подписать лист о его выписке и она придумывала все новые и новые аргументы, чтобы снова и снова задерживать его на своём отделении.А однажды и он вдруг задержал ее руку в своей руке, совсем не как сердечник сильно сжал ее, и попросил разрешения проводить ее до дому. Дежурство было поздним, вечерним, никого из других врачей не было и никто не мог бы заметить его короткой отлучки. «Да и собственно что здесь такого, прогулка ему пойдет даже на пользу», — успокаивала она свое же собственное почти прединфарктно бьющееся сердце.
Он подтащил к ее квартире на третьем этаже «хрущёбы» тяжелую сумку, а потом, как водится, отведал за это кофе на ее уютной маленькой кухоньке. Дочь уже давно спала и ему следовало отправляться в недалекую обратную дорогу…
Она сто лет не ощущала голодных и нежных мужских ласк, несдержанности, буйного порыва при виде пышных форм ее столько времени нецелованного тела…
В его объятиях она забыла обо всем: и о своих уже не таких юных годах, о его нескладности, семейном положении, болячках, о том, что она где-то часок назад была его лечащим врачом и делала укол витамина «Группы В» в его жалкую костлявую попу… Ее любимая работа была, наверное, и ее проклятьем, пациенты мужчины не воспринимали ее как женщину, едва завидя белый халат и дурацкий, плохо сидящий на ней колпак, а на другие знакомства, вне больницы, не хватало уже ни времени, ни сил, ни желания. С ужасом она вдруг увидела, как он неожиданно часто задышав, начал задыхаться. Его водянисто-серые глаза выпучились и полезли на лоб, губы, только что так жадно целовавшие ее грудь, побелели и лоб покрылся зернистой испариной, а руки и ноги похолодели…
Она была врачом, очень хорошим врачом, как все считали, а в постели оказалась неопытной как девчонка, но эти симптомы страшного, надвигающегося криза она «зарегистрировала», как на сложном медицинском приборе, своим профессиональным зрением, и никак не могла спутать с проявлениями высшей степени человеческого наслаждения. Или они были его результатом, но таким беспощадно жутким…
Он с трудом приоткрыл помутневшие глаза и бескровными губами прошептал:
— Попробуй перетащить меня куда-нибудь на улицу, чтобы только я не… умер здесь… Она-то еще лучше его понимала, что произойдет, если он помрет здесь, вот так — в ее постели… Эта картина уже как в трагедийном фильме промелькнула в ее воображении: больной-предъинфарктник, женатый мужчина, отец семейства, находящийся на обследовании в клинике под ее патронажем, умирает в постели этого самого врача, под покровом ночи притащившего его домой! Да ни одна газета, ни одна местная телевизионная программа не откажется от такого пикантного и одновременно дикого репортажа, с последующей ее жизнью за… решеткой!
Она должна была вызвать скорую помощь, если хотела спасти его! Она должна была сделать это как врач, понимающий всю тяжесть происходящего! Телефон был рядом, а она не могла найти даже своих трусиков и бюстгальтера, заброшенных им в порыве страсти куда- то, да и на нем был только один носок, каким-то образом оставшийся на бескровной ноге. Или надо было немедленно оттащить его на улицу, подальше, и уже туда вызвать скорую.
Он был высок и очень тяжел, несмотря на выступающие всюду кости, и она совершенно нагая склонилась над ним со шприцем касаясь его отвисающим животом и грудями. Она делала все почти машинально, плохо соображая, в каком она виде и какой обстановке находится, но она была врачом и очень хорошим врачом, а система первой помощи при инфаркте так многократно была ею за долгие годы отработана и обкатана, что собственно и задумываться было не надо. Но может быть, именно сегодня его спасал не ее профессионализм, а вот эти самые свисающие груди и живот, тепло касающиеся его голого тела, и как бы вливающие в него жизненные силы.
Когда она увидела, что щеки и губы его начали розоветь, мгновенно подумала о том, что если он только выживет, она пойдет в церковь, и будет просить перед Богом прощения за свой грех, и пообещает, что уже никогда не повторит этого.
Он ожил, присел на постели, виновато погладил ее по сумасшедше взъерошенным, всклокоченным волосам и попросил тихонечко отвести в больницу. Она отвезла, буквально на себе отвезла, напялив на него с огромным трудом найденные мужские вещи, которые она уже и забыла как выглядят, так долго жила одна…
Потом она уже редко навещала его на отделении, где он отлеживался после перенесенного криза — передоверила другому врачу, сославшись на занятость. Она действительно в это время консультировала больных на соседних отделениях.
Конечно, причина была вовсе не в этом: он сам избегал ее, решив, что очень… стыдно для мужчины так сплоховать в объятиях женщины… Он даже считал себя импотентом, уже отгулявшим свое, отыгравшимся.
А она и не собиралась разубеждать его в этом, хотя под сердцем носила его… ребенка. Плод той жуткой ночи, когда он считал, что у него ничего не получилось. Он бы все равно ей не поверил, мало ли у нее романов с такими вот пациентами.
Она сделала аборт, потом долго мучилась, лечилась у гинеколога. А его забрала из больницы жена — строгая, неулыбчивая женщина. Она видела из окна как он грустно, еще больше сутулясь, шел с ней под руку домой.
Прошли годы, но она так ничего и не забыла, так никого и не встретила, а может и встречала, но уже смертельно боясь любых, даже самых безобидных связей, обрубала их сразу, что называется «на корню», ведь общалась она и общается только с мужчинами — пациентами…
Правда, она до сих пор шлет ему из Германии, где теперь живет, посылочки с сердечными лекарствами на адрес своей подруги, которая потом ему их потихонечку передает…
А эту историю она поведал мне, когда мы как-то пили вместе с ней кофе в в полупустом скучном кафе, и я попросила рассказать что-нибудь эдакое, веселенькое из ее медицинской практики, и при том про любовь, ведь это всегда наиболее занятно. Она на минутку задумалась и по ее лицу пробежала тень печали…
— Ну хорошо же, слушай, хотя я не знаю, развеселит ли тебя эта история, только я…только я очень боюсь, что потом ты перестанешь уважать меня…
