Главный герой повести, Алик, – молодой москвич, консультант по маркетингу. Чтобы произвести впечатление на очаровательную и весьма творческую даму, он говорит ей, что написал новаторский роман. Выдумка сработала, но дама пожелала прочитать произведение, и Алик пообещал ей принести его, как только якобы вернется из командировки. На создание шедевра у него есть только неделя.
Алик взял свою любимую шариковую ручку, положил на обеденный стол несколько листов бумаги и вздохнул. Вообще-то эта ручка всегда приносила ему удачу. Ею он подписывал контракт с корейцами, ею же набрасывал тезисы ответов на уже казалось бы безнадежно проваленном аспирантском экзаменe. А что теперь? К литературному дебюту он пока не готов. О чем писать – неизвестно. Алик вздохнул и щелкнул ручкой – в верхнем углу появились две слегка наклоненные зеленые буквы инициалов: “А” и “Г”.
Алик удивился необычному цвету, но вспомнил, что недавно сам вставил зеленый стержень: черные все кончились. Хорошая была ручка, пальцам от нее приятно делалось. И герб на колпачке такой интересный был—можно сказать, увесистый: на темном металлическом фоне, в центре щерился белый лев, держа в лапе кривой меч—ятаган, наверное; в двух верхних углах пылало по костру, а в двух нижних—плыли парусные кораблики—шхуны, фелуки, или как там их? Что это был за герб, Алик не знал. Он даже не помнил, откуда появилась у него эта ручка. Но писать ею было легко и удобно. С нею нервный почерк Алика, который иногда и он сам не мог разобрать, делался ровным, даже каллиграфическим. Взяв ее, сразу хотелось пририсовывать к буквам какие-нибудь завитушки и вензелечки. Впрочем, сегодня и ручка не помогала.
Конечно, эта литературная попытка не была первой. Алик уже пробовал себя в прозе, но было это давно, в его последнее дошкольное лето. Тогда родители отправляли его в санаторий под Тулой – на все три месяца, после которых начинался первый класс. В том санатории Алик уже был раньше. Был, казалось, давно, очень давно, хотя, как со временем выяснилось, всего лишь два года назад. Алик считался болезненным ребенком, и ему все время нужно было куда-то ездить на укрепление организма. Бабушка вообще относилась к санаториям с большим уважением, при этом называла их почему-то здравницами. С детства из разговоров взрослых запомнились загадочные слова: Трускавец, Боржоми, Ессентуки, Чартак. Слыша их, бабушкины подруги понимающе кивали. Когда Алик научился читать, а читать он научился рано, он был поражен, обнаружив, что эти слова оказались не более, чем пыльными бутылками с минеральной водой в гастрономе. Этикетки, правда, были красивыми, с изображением гор или дворцов с колоннами или тем и другим вместе.
Санаторий, куда ему предстояло ехать, назывался, кажется, «Орленок». А может, и «Чайка». А может, и как-нибудь совершенно иначе: что-нибудь связанное не с орнитологической, а ювенальной темой—«Юный тулич», «Юный следопыт», или даже «Юный почечник» (в детстве у него были проблемы с почками). Санаторий представлял собой пять или шесть деревянных домов, расположенных за зеленым дощатым забором. Дома назывались Корпуса, а пространство, окруженное забором, – Территорией. Была еще и какая-то Акватория, на озере, куда их водили купаться. И еще было несколько игровых площадок с лесенками, горками, и теремками. И зеленый павильон под навесом, где они играли во время дождя. И песочница, куда они вкапывали “секреты”, цветки ромашек или васильков, спрятанные под стеклышками. И скучная лечебная гимнастика на воздухе. И кабинеты физиотерапии с УВЧ, электрофоресом, и противной трубкой, которую надо было засовывать в рот, и из трубки шел невкусный зеленый свет. И были родительские дни—мамины грустные глаза, бабушкин смех, подарки в полиэтиленовых мешках с печеньками и помидорками. В общем, ничего особенного. Самое интересное происходило ночами в палате, когда они с друзьями гоняли страшилки—про красную простыню или синюю руку, а потом ходили пугать девчонок.
Примерно обо всем этом Алик и захотел написать двадцать лет назад, узнав, что опять едет в Носково. Он даже придумал название для будущей книги. Взял у мамы (она тогда еще жила с ними) со стола тонкую зеленую тетрадку в клеточку и большими округлыми буквами вывел на первой странице—«Опять туда же». В творческом порыве создал полторы страницы довольно динамичного повествования, но на этом вдохновение иссякло. Тетрадь потерялась. Потом ее извлекла на свет бабушка, долго удивлялась и неоднократно зачитывала подругам.
Может, этот случай и повлиял бы на дальнейшую творческую судьбу Алика, но необходимого дальнейшего развития он не получил. Родители развелись, Алика стали заставлять ходить на плаванье, хотя он хотел заниматься коньками, а затем записали в кружок рисования, хотя он хотел учиться играть на трубе. В общем «Опять туда же» навсегда осталось незаконченным, и сейчас в качестве писательского опыта пригодиться никак не могло.
Алик подумал и зачеркнул свои инициалы. Литературный дебют—дело, конечно, ответственное, но свою рукопись он с чужой не перепутает.
Впрочем, его писательский опыт не ограничивался санаторной повестью. В классе пятом Алик с успехом писал стихи. Девочки из редколлегии переписывали их красивым почерком отличниц в стенгазету, в рубрику «Наши поэты». Жаль, что ни одного из стихов он целиком не помнит. Один из них начинался, кажется, словами: «Ночь, все в глубоком сне//Лишь в эту ночь не спится только мне». Не так уж и плохо—почти на уровне Байрона в переводе Лозинского. А под влиянием романа Вальтера Скотта «Айвенго» и поэзии Твардовского у Алика родился замысел целой поэмы. Про Ричарда Львиное Сердце. Там в самом начале зловеще били часы на мрачном Тауэре и слышались неторопливые, гулкие шаги одинокого путника. «Суров твой вид и грустен взгляд, – говорилось в стихах, а затем сразу же вопрошалось, – И где остался твой отряд?» Как вскоре выяснялось, «Бойцы лежат в земле чужой//Им не вернуться уж домой».
Что касалось уцелевшего Ричарда, то он был полон решимости бороться за правое дело и освободить английской народ от ненавистного ига норманнов: «Горят огнем твои глаза, идет на норманнов гроза». Почему-то Ричард выступал в поэме как защитник простого английского люда в их мужественной борьбе против франко-норманнских захватчиков. Исторически эта позиция была мало оправдана, ибо героический король занял английский престол лет через сто после того, как Англия была присоединена к норманнским владениям, и к моменту его правления все протесты со стороны дремучих англосаксов в адрес норманнов, людей, кстати говоря, довольно культурных, давным-давно стихли. К тому же и сам Ричард приходился по маминой линии родственником Вильгельму Завоевателю, прибравшему Англию к рукам. Династия же Плантагенетов, к которой Ричард принадлежал, была по сути французской, и вряд ли ассоциировалась с национальной английской идеей. Тем не менее, заканчивалась поэма патриотическим призывом, за который несмотря на сомнительную рифму и явными заимствованиями из классики, Алика похвалил учитель истории, старый фронтовик: «Устал народ терпеть норманнов//Из искр возгорится пламя//Смелей вперед, простой народ//На битву Ричард вас зовет».
После пятого класса Алик поехал на лето в пионерский лагерь. Там он быстро овладел искусством современного танца, начал энергично влюбляться в девчонок, и по возвращению домой стихов уже не писал. Никогда.
– Тоже интересный опыт, – подумал Алик, – но совершенно бесполезный в данных обстоятельствах.
Правда, исторической поэмой его попытки попасть в большую литературу не закончились. Был, так сказать, еще один заход, но Алик старался даже не вспоминать о нем. Пару лет назад, будучи по делам в Сеуле, Алик посмотрел неновый уже фильм под названием «Сорок дней одного месяца». Режиссера он не помнил—японец какой-то. Фильм представлял собой несколько историй из жизни токийских проституток, причём с фрейдистской подоплёкой и в кафкианских тонах. Неплохой, надо сказать, был фильм, запомнился. Так вот, как-то сидя на вечеринке у Леденёвой с филфака, он зачем-то взболтнул, что написал модерновый киносценарий. Леденёва заинтересовалась. По свежим следам Алик конспективно пересказал ей содержание «Сорока дней», перенеся действие из Токио 80-x в современную Москву. Леденева заявила, что это круто, и потребовала дать ей сценарий на прочитку. Затем растрезвонила общим знакомым о его авангардной якобы работе. А пока Алик мучился, не зная, как быть, она неожиданно уехала в дальнее зарубежье. Больше о несуществующем сценарии больше никто не вспоминал. Тем не менее, с подачи болтливой Леденевой, активно тусовавшейся в бомонде, кое-кто стал считать Алика сценаристом-неформалом. И хотя Алик особо эту репутацию не поддерживал, опровергать ее он тоже не стремился. Когда на творческих сабантуях его спрашивали, правда ли, что он сам провел несколько месяцев в настоящем борделе, чтобы изучить жизнь проституток, Алик неопределенно пожимал плечами, как бы уходя от ответа и нагоняя таинственности.
Алик задумчиво потер подбородок. Идея того сценария была неплохая. Но идея была чужая, так что использовать ее никак нельзя. Мы пойдем другим путем. Только вот каким и куда?
Сначала нужно было выбрать жанр. Роман, конечно, не подойдет. Лучше уж написать повесть по типу каких-нибудь постмодернистов, чтобы главы были как можно меньше связаны меж собой, продумать сквозную линию. Пусть она даже будет условной—впрочем, именно условной—так проще. Добавить аллюзий из шведских или японских фильмов. Чтобы было много сюжетных линий, и чтобы они где-то пересекались. Взаимосвязь невидимых героев!
– Красивая, ударная фраза!—обрадовался Алик. Размашистыми, плакатными буквами он написал ее посередине страницы и подчеркнул волнистой линией. Посмотрел, потом подчеркнул еще раз, но уже прямой линией.
Конечно же, взаимосвязь! Как у Иоселиани в «Фаворитах Луны». Сюжеты идут параллельно, как бы независимо, а потом тонко переплетаются и передают общий замысел.
А может, и не надо никакой сквозной линии? Может, вообще отказаться от сюжетов как таковых. В рецензии на самого себя можно будет даже написать: «Повествовательная канва у автора не традиционно-последовательная, где события разворачиваются ковровой дорожкой от точки А до точки Б, но представляет собой вневременной холст с беспорядочно набросанными мазками событий».
Мощно . . . То есть время как бы не существует, а если и существует, то не в линейном порядке и не спиральном, а так-вообще вне какого-либо порядка. Такого даже у Борхеса не было. «Сад расходящихся тропок» и ещё что-то про библиотеку … Гений, конечно. Но вот именно такого у него не было. Как бы это показать образно? ОК. Есть традиционная модель: повествование – как бусинки сюжетов на нити—одна всегда за другой, хотя первая все равно следует за последней (можно даже сказать, что каждая является и первой и последней).
На чистых участках листа стали появляться старательно выведенные детали неких бесконечных зеленых четок.
. . . А здесь будет круче: нить лопнула, бусинки упали и перемешались. Какая связь между ними не понятно, хотя связь все равно как бы есть. И название хорошее получается: «Чётки». Нет, это уже было. Тогда: «Лопнувшие чётки». Впрочем, нет, лопается только воздушный шар или шина. Чётки ведь никто не надувает. Но стакан ведь тоже никто не надувает, а он может лопнуть, если от кипятка. Да и вообще—лопается-то здесь нить, а не сами чётки. В общем не получается. Хотя жаль: образ такой интересный был.
Из точечных четок стал образовываться пунктирный глаз во всю ширину листа. Появился зрачок, стали вырисовываться размытые контуры радужной оболочки. Веки и линии надбровной дуги требовали особого усердия. Жгутики ресниц с лихим сабельным загибом. Вот, всевидящее око. Затем в слепом круге зрачка стал появляться череп. Пустые глазницы, впадина на месте носа, зловещий оскал.
На бумаге уже почти не оставалось свободного места. Алик смял листок, скатал его в топорщащийся шарик, и приготовился пульнуть в телевизор, но затем передумал, аккуратно разгладил, и посмотрел.
Черт! Череп в глазу—это же у Эшера картина есть такая. Он как бы смотрит в зеркало и видит свой внутренний труп, наверное. Смерть безглазая в глазах. Такой вот глаз и вырезал Сальвадор Дали в «Андалузском псе». Андалузский пес, бегущий краем моря. Андалузский пес, бегущий по волнам. Нынче здесь, а завтра там.
На смятом листке возникли разливы волн. Волны. Свежесть и вода. А в комнате жара, как у негра под мышкой, между прочим. Вентилятор давно не работал, что было весьма некстати, принимая во внимание необычно душное московское лето. Окна в комнате Алик не открывал: боялся комаров, а купить сетки или тот же вентилятор всё руки не доходили. Алик снял джинсы, футболку, достал из холодильника бутылку «Старого мельника» и уселся за стол.
Взял чистый лист. Опять задумался. В задумчивости начертал на бумаге скорописью иероглиф «хару» (по-японски—«весна»). Потом еще раз, размером уже побольше, потом еще, почти в четверть страницы. Получалось хорошо. Это был его самый любимый иероглиф. Алик всегда и повсюду чертил, писал, и рисовал его: указательным пальцем на запотевших стеклах машин, ложкой на пленке бульона, веткой на снегу, носком ноги на пляжном песке, и даже взглядом в пространстве, мысленно проводя искомые девять линий.
Иссяк и этот лист. Алик сложил его вчетверо, затем еще раз вдвое, сделал из него подобие пробки и воткнул в горлышко «Старому мельнику».
В свое время Алик уделил изучению японского языка целых три семестра. Вольнослушателем ходил к восточникам два раза в неделю. Результаты были весьма ощутимы: он ознакомился с проблемой полипредикативных конструкций в современном японском языке; узнал, чем отличается токийский диалект от киотского; овладел каллиграфией настолько, что мог написать скорописью десятка два иероглифов; и научился бегло произносить несколько витиеватых фраз типа: “Ицумо ки-ни какэтэитадайтэ осорэиримас” (см. след. параграф).
Все эти знания пришлись весьма кстати. Уже окончив университет, Алик познакомился в кафе на Арбате с южнокорейским бизнесменом по имени Хон Мён Хи. Когда-то Хон учился в Иокагаме и не мог не отдать должного лихости, с которой Алик вырисовывал на салфетке иероглифами имя Акиры Куросавы. И хотя объяснялись они исключительно на английском, умение Алика поблагодарить на японском за «всегдашнее теплое внимание» (см. пред. параграф) тоже сыграло свою роль. В результате завязались дружеские отношения, скрепленные модным стремлением заработать.
Хон знал правильных людей, желающих представить российским потребителям продукцию южнокорейской обувной промышленности. Алик знал людей, которые имели средства помочь им в этом. Это сотрудничество длилось полтора года, и позволило Алику приобрести однокомнатную квартиру в Сокольниках. Оно длилось бы, наверное, дольше, и могло бы привести к двухкомнатной аж в пределах Бульварного кольца. Но тут Хон влюбился в русскую девушку Свету из Вологды. Узнав, что его брат живет в Лос-Анджелесе, Света стала говорить о своей давнишней мечте—посетить Голливуд. Хон отвечал, что ему хочется отдохнуть от переездов и что ему нравится кататься зимой на лыжах загородом. Памятуя о желании мужа иметь детей, Света сменила тактику и заявила, что станет рожать только в стабильной Америке, и что непредсказуемая Москва для дела продолжения рода никак не годится. Этот аргумент сработал, и супруги покинули Россию. С отъездом Хона башмачный бизнес умер, а другого организовать не удалось.
Хон . . . Алику всегда нравилось это имя, точнее фамилия. Еще в детстве ему подарили книгу «Хон Киль Тон—защитник бедных», сборник корейских народных сказок. Содержание этих сказок Алик давно позабыл, зато хорошо запомнил иллюстрации к ним: горы, пагоды над облаками, злые наместники на тронах, благородные герои-разбойники в белых повязках на головах, драконы, тигры, львы, черепахи.
По сравнению с труднозапоминающимися японскими фамилиями, корейские имели неоспоримое преимущество—краткость. Пак, Сун, Ан, Хван . . . В их односложности было совершенство пингпонговского шарика, непринужденно отскакивающего от стола. Транслитерировались они легко на все языки, и Алику всегда импонировала их космополитичная доступность. А попробуйте выговорить по-корейски Квiтко-Осовьяненко или хотя бы Стрижельчик? Лично сам Алик не пробовал, но слышал, как это делают другие. Жутко было.
Корея … С чем помимо недолгого бизнеса и книги сказок связывалось у него это понятие? Что означало? Конечно, Олимпийские игры в Сеуле, за которыми он внимательнейшим образом следил по телевизору вместо того, чтобы готовиться к первой в своей жизни летней сессии. Эмма, странная немка из ГДР, изучавшая корейский язык в Москве (когда он ночевал у нее в общежитии, она по три раза за ночь вставала – записывала вопросы по грамматике, чтобы задать преподавателю не следующий день). Переносной корейский магнитофон, подаренный мамой после того, как все экзамены в 9-й класс он сдал на пятерки (магнитофон сильно помог произвести адекватное впечатление на неприхотливую деваху из соседнего двора, учившуюся в ПТУ на официантку). Альбом с марками из его старой коллекции, где дорогой и любимый товарищ Ким Ир Сен, одетый в строгий маоцзедуновский френч, осведомлялся о жизни простых рабочих, носил на руках детей, принимал парады доблестных воинов, тоже, наверное, защитников бедных. Ким – еще одна интернациональная корейская фамилия – между прочим, означает золото.
Ким . . . Собственно, с этого Кима все и началось и за какую-то неделю – фантастически насыщенную на события неделю: со встречей с мистическим Жекой, за пятнадцать лет превратившимся из хилого украино-корейского мальчика в очëчках в люксембургского олигарха, с неожиданным, но давно желаемым разрывом с едва совершеннолетней подмосковной Аленой (прощай, хип-хоп по утрам; прощайте, чипсы вместо завтрака), и самое главное – с волшебным вечером на даче в Жаворонках, где он, наконец-то, увидел ту, которую столько лет ждал – так вот за эту самую неделю прожил Алик целую жизнь и оказался там, где он был сейчас, в западне, им же самим себе и устроенной, западне, где сквозь мрак и духоту тянула к нему дрожащие руки неизвестность, добиваясь от него того, что делать он не умел, но сделать был должен. Короче, оказался он в полном пролете, ребята, и выбраться оттуда был только один способ, если был вообще.
