Старушенция из восьмой квартиры вызывает во мне двойное чувство страха. Первое – что она рассыплется прямо у меня на глазах, до того она сухая и древняя. Второе – что она превратит меня в камень или в лягушку. Проходя мимо меня, она шевелит губами, будто шепчет заклинания. Готова поспорить, что по ночам она превращается в черную кошку и шастает по дворам в поисках жертвы.
У старушки-колдуньи есть очень подходящий для нее старичок. Фигурой похож на древесную корягу, глаза прозрачные с безуминкой, одет по моде огородных чучел. Про эту парочку еще сотни лет назад написали: «Жили-были старик со старухой», и с тех пор они продолжают жить и быть. Как их зовут, я не знаю, поэтому так и называю – Жили-Были. Старичок выглядит бодрее старушки. Видимо, оттого, что он по утрам в одно и то же время выходит на промысел. Жили-Были роется в помойках, складывает картонные коробки, аккуратно перевязывает их тесемкой и целыми днями дребезжит по улицам своей тележкой, отвозя куда-то картонный груз. Если сложить коробки, собранные им за те три года, которые я с ним соседствую, получится дом в три этажа.
Кроме картона старик собирает хлеб. Но не оттого, что ему нечего есть. Соседки на скамейках шепчутся, что пенсия у него как у участника войны довольно приличная. Старик Жили-Были бережно складывает черствый хлеб в мешочек, дома его размачивает, и в полдень я могу наблюдать из окна, как он кормит голубей. Старик руками разминает в кастрюльке кусочки хлеба и бросает птицам. А те суетятся, наступая ему на ботинки, садятся на плечи бесформенного пальто, на шапку с торчащим ухом. Когда старик ссыпает крошки в кормушки, его невозможно отличить от дерева – так он сливается с древесной корой. Распределив хлеб, Жили-Были стоит неподвижно и улыбчиво, как живой памятник, среди своих пернатых подопечных. Он может сойти с места только для того, чтобы спугнуть наглое воронье или жадного голубя-задиру.
– О! Памятник Кормящему птиц, – говорю я коту, который вместе со мной наблюдает за этой картиной из окна.
У кота азартно дергаются усы: ему очень хочется поймать жирного голубя, которого прикармливает (для котов, конечно) старик.
В это время я как раз прихожу из училища и разогреваю обед в ожидании мамы. Я проголодалась, настоялась в автобусе с пересадками, в животе ноет.
Вот вдалеке показалась фигура с большими сумками. Это моя мама. В одной руке – сумка с тетрадями ее учеников. В другой – тоже большая, тоже с тетрадями и пакет с продуктами. Ну наконец-то! Я достаю тарелки и кладу вилки на стол. Мама останавливается и бросает сумки на снег.
– Ну, началось! – возмущаюсь я, и кот, тоже возмущенно, мне что-то отвечает.
Нам с котом остается только метаться возле окна, наблюдая, как мама выуживает из пакета колбасу, поспешно разрывает полиэтилен и отламывает розовые колбасные куски. Это к маме подбежал бродячий артист. Она не может пройти мимо кота, смотрящего на нее глазами профессионального попрошайки.
– Да быстрее же, – подвываю я, навалившись на подоконник.
Мама стоит, такая нелепая в потертой дубленке, в окружении разбросанных пакетов, с растрепанными волосами, да еще и с разодранной колбасой в руках, что я невольно сравниваю ее со стариком и отхожу от окна.
– Еще один спаситель животных! – вздыхаю я и закрываю крышкой сковородку, чтобы не остыли макароны.
Я встречаю маму гневным взглядом, выразительно смотрю на изуродованные продукты.
– Гринпис явился!
Мама шмыгает носом и растирает руки.
– Представляешь, подбегает кот, весь замерзший, прямо на меня смотрит и мяукает.
– Он только тебя и подкарауливает. Всех не накормишь, – отрезаю я.
Я нарочно долго и придирчиво разглядываю палку колбасы со всех сторон, чтобы мама увидела, что я ума не приложу, с какой стороны к ней подступиться.
– Ну а что, животным сейчас холодно, где им еду найти?
– Вы с соседом расписание бы составили, что ли, чья очередь спасать мир, – смеюсь я. – И как же все эти птички и кошки без вас-то жили?
Горячий обед и рассказы мамы про учеников и учителей, больше похожие на фельетоны, успокаивают меня. Я люблю беседовать с мамой за обедом, в другое время нам разговаривать некогда.
Потом я иду в свою комнату и врубаю музыку на всю катушку. Я не понимаю, почему маме не нравится громкая музыка, и убавляю звук, только если она ложится отдыхать.
Вечером приходят друзья: Ленка, Танька, Гошка. Мы рвем джинсы по последнему писку моды, расстраиваем гитару и орем хиты сорванными голосами. Потом подтруниваем над чудаковатыми Жили-Были. Я выкладываю свою версию о превращении старухи в кошку, изображаю старика, застывшего безумной статуей среди птиц.
Танька и Ленка – два голубя – кружат вокруг меня, воркуя и размахивая руками.
– О Великий старик! Мы поставим тебе памятник, мы будем на тебя молиться, только корми нас, корми! Мы обещаем никогда не гадить на твое пальто фирмы «Чучеллини».
– Кстати, вы знаете, что сейчас модно… – тут Танька переключается на любимую тему и принимается посвящать нас в тонкости моды.
А на следующий день – те же кадры: учеба, высматривание мамы и наше с котом пережидание у окна.
Но однажды, в конце зимы, случилось странное: старик не вышел кормить птиц. Мама как раз уехала в санаторий подлечить нервы после своих школьных фельетонов, и мне не нужно было никого ждать к обеду. Я уселась поудобнее с книжкой и бутербродами. Долой горячие обеды! Нет ничего вкуснее бутербродов. Хлеб раскрошился на скатерть. Я задумчиво раскатывала ароматный мякиш в пальцах, в третий раз перечитывая одну и ту же строчку. То и дело выглядывала в заметеленное окно, смотрела на занесенные качели, на свежевыстланный снегом двор. Мое беспокойство передалось коту: он тоже стал высматривать что-то, то вскакивая на подоконник, то спрыгивая на пол. Я вспомнила, что в последний свой приход старичок прижался к стволу, обнял его и слился с ним совершенно. Потом отодрал себя от клена, словно древесный нарост, и пошел себе довольно бодрой походочкой.
Я прочитала ту же строчку в четвертый раз. Снова выглянула в окно. Каждый день в это время под окном мелькало, вспархивало, клокотало голубиное семейство. Сегодня была непривычная тишина. На бумажно-белых деревьях не темнело ни одного пятнышка.
Я включила музыку и завалилась с книжкой на диван. Кот уютно пристроился рядом.
Так я и не одолела страницу. Вспомнила, как промерзла сегодня на остановке, как вьюга пробиралась сквозь шубу, и поежилась. Ни за что не выйду на улицу!
По ту сторону окна послышался робкий скрежет. Сизый голубь с фиолетовым нагрудником, царапая железный карниз, заглядывал в окно. Можно крошек ему подбросить через форточку… Только вставать неохота.
Кот моментально взвинтился на подоконник и вспугнул птицу. Но стоило охотнику слезть, как голубь снова приземлился на карниз, вертя головой, моргая оранжевым глазом.
Вздохнув, я поднялась. Решительно одевшись, вышла на улицу и тут же столкнулась со страшной старушкой Жили-Были.
– Прочитайте, пожалуйста, что здесь написано, – тихим, неожиданно добрым голосом феи-крестной попросила она меня. – Феде лекарства выписали, а я что-то ничего не разберу.
«Если бы я была аптекарем, наверняка разобралась бы», – подумала я, кое-как составляя палочки и закорючки в слова. Так, понятно: старичок болен, и птичек кормить некому. Мы вышли из подъезда. Старушка, подняв лицо к своим окнам, произнесла:
– Ищут.
– Кого? – опешила я.
– Как кого? – удивилась она вопросу. – Федю.
На уровне их квартиры в самом деле кружилась пара голубей. Не может быть… Птицы глупые, у них мозгов-то – меньше наперстка, кого они могут искать? Просто есть хотят, инстинкт.
– Я бы и сама покормила, да ноги еле носят, до аптеки бы доползти, – сказала старушка и, как мне показалось, выжидающе на меня взглянула.
Я отвернулась.
Эх, хлеба-то я не взяла. Крошки так на столе и лежат. Нащупав несколько монет в кармане, я зашла в магазин и купила полбуханки хлеба. Не иначе как старушенция меня заколдовала!
Во дворе я оглянулась по сторонам, боясь показаться смешной. Провалившись в сугроб почти по колено, начерпав снега в сапоги, я неловко вытрясла снежные комья из кормушки и, не снимая варежек, стала торопливо кидать хлеб большими ломтями. Неизвестно откуда стали слетаться птицы. Они падали с веток вниз, как перезревшие яблоки. Я отошла в сторону.
Птицы наперебой чирикали, то ли оповещая друг друга, то ли просто радуясь нежданному пиру. Вскоре до меня дошло, что в кормушке могут поживиться только мелкие птахи, а голуби семенят внизу, оставляя под елкой узорчатую тесьму следов.
Пришлось вернуться. Стайка вспорхнула и расселась на ветках. Близко ко мне они не подлетали.
Я сняла варежки, накидала большие куски, но они проваливались в снег, и птицы не могли их расклевать и унести. Пришлось утоптать площадку. Снова накрошила и снова отошла в сторону. Теперь порядок!
Глядя, как голуби снуют по утоптанному снегу и воркуют, а воробьи, будто воришки, утаскивают кусочки подальше, я почувствовала радость, словно изнутри окатило теплой волной.
На следующее утро я не забыла прихватить мешочек с хлебом и наполнила кормушку, чтобы птицам с самого утра было чем согреться. После учебы мне пришло в голову, что надо как-то разнообразить птичий рацион. Примерно в тот час, когда птицы встречали старика Жили-Были, я уже раскладывала пшено и развешивала по веткам корки сала.
В один прекрасный день меня за этим занятием застукали друзья. В своей яркой одежде слиться с онемевшим от инея двором я бы никак не смогла. Я поджала губы, решив не пускаться в объяснения, а они озадаченно молчали. Тогда я протянула Ленке кусок хлеба.
Через какое-то время Ленка, разгорячившись, топала ногой на пышногрудого голубя.
– Я не тебе кидала! – орала она. – Ты уже третий кусок отхватил! Дай голодному поесть. Видишь, он инвалид, на одной лапе скачет!
Тут же от Ленки досталось и бестолковому голубю-калеке.
– А ты чего зеваешь? Тебе кидают – лови, не стой как болван! Вот так. Молодец.
Наконец Ленка успокоилась. Гошка, все это время молча и хмуро топтавшийся возле нас, сказал, словно сам себе:
– Да-а… Все как у людей. Кто шустрее, тот и сыт.
Потом Ленка заявила, что кормушка никуда не годится и она попросит отца сделать деревянный домик. На следующий же вечер мы всей компанией старательно разрисовывали домик. Как объяснила Лена – чтобы птицам было веселее.
– Нужно им твое веселье! – усмехнулся Гошка. – Им нужно…
И Гошка приделал деревянное крылечко, чтобы птицам удобнее было входить.
Каждый день я неслась к своим подопечным. Они уже не так боялись меня, слетались к домику, не дожидаясь, пока я уйду, а смельчаки-голуби топтались по ногам. Каждый раз я испытывала непонятное чувство – то ли радость, то ли гордость, наблюдая за простыми птичьими делами: клевать, порхать и трещать без умолку.
– Глупые вы созданья, – выговаривала я им, стараясь не шевелиться. – Ведь вам все равно, кто вас кормит, забыли вы своего деда Федю.
В соседних дворах не было кормушек, и я уже ворчала: что за люди, некогда им позаботиться о голодных птицах, даже покормить не могут, безобразие!
Однажды утром я услышала странный шум. Выглянув на улицу, я увидела стаю, нет, целое полчище птиц! Голуби чертили круги над нашим домом, галдели на ветках и на моем подоконнике, доводя моего кота до сумасшествия.
– Совсем обнаглели! – воскликнула я.
«Что-то случилось» – заныло внутри.
Я выбежала на улицу с уверенностью, что ничего не могло случиться. Разве что – весна! Разомлевшие сугробы скособочились, кое-где развалились и имели неопрятный вид, но все-таки из последних сил блестели на солнце.
Возле подъезда толпился грустный народ с цветами. В конце улицы выстроились несколько машин и мрачный автобус.
Смутная догадка показалась мне такой нелепой и несвоевременной среди весенней кутерьмы… В ушах еще звонче зарыдала капель, еще бешеней заплясал среди веток ветер, как бы противясь тому, что случилось.
Четверо мужчин вынесли из подъезда небольшой гроб. За гробом, беззвучно шевеля губами, шла старушка Жили-Были. А старик, казалось, задрав лицо к небу, улыбался. Он был похож на игрушку, вырезанную из дерева.
Я хотела побыстрее уйти домой, но меня остановил тревожный гул, поднявшийся в небе. Надо мной, над игрушечным стариком, над всей толпой кружили голуби. Их было много – сотни, а может, тысячи. Весеннее заплаканное небо вскипело голубями. Всю дорогу, пока шагала печальная процессия, над стариком пестрой волной шумела стая. Птицы то внезапно дружно опускались к нему с высоты, то снова взмывали. Они провожали его и вскрикивали: «Жили-Были! Жили-Были!»
Все с молчаливым восторгом глядели в небо. А я смотрела то вверх, то вниз. Вверху, на белом, – голубиная волна, внизу, тоже на белом, – красные гвоздики.
Мужчины, несущие гроб, остановились. Тогда голуби, словно с размаху, упали вниз, едва не задевая старика крыльями, и стройными рядами, не сталкиваясь друг с другом, взлетели высоко-высоко, чтобы сделать последний прощальный круг.
Зажав в руке мешочек с пшеном, стараясь обойти красные метки гвоздик на снегу, я вошла во двор. Первое, что мне бросилось в глаза, – небольшое ответвление сбоку от дерева с кормушкой. Как же я его раньше не замечала? Оно было похоже на фигуру старика с раскрытой ладонью.
Памятник Кормящему птиц.
