Морфология русской литературы в эпоху кризиса (рассказ)

Матти Лукконен был живым примером того, как даже самая ненужная специальность может оказаться вполне нужной, если подойти к ней с умом.  Лукконен был специалистом по русской поэзии 18 века.  Казалось бы, не слишком востребованная профессия в солнечной Лапландии.  И продолжал бы Лукконен протирать штаны простым школьным учителем истории, но вот поди ж ты, осенило кого-то в органах образования, что для дальнейшего процветания родной провинции совершенно необходимо открыть в местном университете Русский образовательный центр.  Городок, где он жил, хоть и считается местной столицей, но все там друг друга знают.  Так что быстро вспомнили и о Лукконене:  больше в районе Полярного круга преподавать Тредиаковского все равно было некому.

Теперь, в свои 40 лет Лукконен стал совершенно счастливым человеком:  к добротному двухэтажному дому (правда, на втором этаже жила мама) и завидному (не считая легкого плоскостопия) здоровью прибавилась возможность заниматься любимым делом и еще получать за это вполне презентабельную зарплату.  Не хватало только одного:  молодой жены в этом самом двухэтажном доме.  Нет, как жених Лукконен представлял очевидный интерес не только для своих разведенных сверстниц, но даже для сельских жительниц более юного возраста.  Но ни те ни другие для него интереса не представляли никакого.  Ему нужна была спутница, которая бы соответствовала его представлениям о гармоничном развитии личности, а именно – разделяла бы его любовь к русской литературе, могла бы по достоинству оценить его познания в этой области, и при этом обладала бы необходимыми человеческими качествами, то есть, грудью 3-го размера, хорошо сложенной фигурой, темными волосами и ростом не менее 172, но и не более 180 сантиметров.  Найти означенную гармонию Лукконену все никак не удавалось.  Не помогала и близость к студенческим кругам, тем более, что как на зло, на его курсы записывались почему-то, в основном, парни, да и те далеко не брюнеты.

Поэтому, когда на сайте знакомств он обнаружил анкету Светланы из Петербурга, то понял:  судьба, наконец-то дает ему шанс.  Света училась на последнем курсе педагогического университета, между прочим, на филологическом факультете, любила читать стихи, а также ходить в музеи, кино, и библиотеку, –в общем, соответствовала культурным стандартам Лукконена и, самое главное, обладала, хорошо сложенной гитарной фигурой, смуглой кожей и симпатичной брюнетистой стрижкой.  Чего ж вам более?  Он решил, что надо ехать знакомиться.

–Думаю, вам имеет смысл совместить приятное с научным,–посоветовал ему ректор.—Напишите о новейших событиях в культурной жизни России.  Всем небезынтересно будет узнать, как отразился кризис на духовных наследниках Чайковского.  Лукконен пытался возразить, что он в музыковеденьи не разбирается.

–Ну не Чайковского, а этого … Толстоевского,–был неумолим ректор.—В общем, пишите.

И вот Лукконен прибыл в город на Неве.  Едва успев занести вещи в гостиницу, сразу же бросился на свидание со Светланой и сразу же был удивлен.  Во-первых выяснилось, что ростом она совсем не вышла,–так, сантиметров 160 набиралось, да и то с учетом каблуков.  При таких параметрах преимущества гитарных форм сходили на нет.  Грудь, которая на фотографиях выглядела весьма значительной, при визуальном осмотре оказалась гораздо скромней.  На филфаке она действительно училась, но недолго, потом перевелась на химический.  В остальном Света оказалась девушкой весьма милой, с очаровательной и в чем то даже скромной улыбкой.  «Ладно, посмотрим», – решил Лукконен.

В первые же дни они побывали на модном джазовом концерте, слушали в театре оперу «Жизнь за царя», сходили в Эрмитаж на выставку «Золото скифов», и в какую-то частную галерею на вернисаж арт-суггестивистов, а в узбекском ресторане рядом с российской национальной библиотекой поели суши.  Правда, в саму библиотеку Лукконена, сотрудника Русского образовательного центра, не пустили в виду отсутствия регистрации и еще целого списка документов.  Еще по рекомендации Светы они посетили четыре ювелирных магазина, два магазина косметики, три магазина верхней одежды и столько же—нижней.  Дабы приобщиться к новым веяньям в литературе, Лукконен все хотел попасть на поэтический вечер, но рестораны и магазины мешали это сделать.  Как-то после очередного и довольно позднего похода в бар гостиницы Света решила не возвращаться в свою Ржевку и осталась в номере Лукконена.  Стоит ли говорить, что после этого времени на литературные веянья стало еще меньше.

Тем не менее, все складывалось не так плохо, и Лукконен решил, что от добра добра не ищут.  Он пошел со Светой в авиакассу и купил ей билет до Лапландии:  почему бы и нет–вдвоем возвращаться было всяко веселее.

Незадолго до отъезда Света, наконец-то, объявила, что в книжном магазине на Глюковского, больше известном как Глюкдом, состоится поэтический вечер некоего Муркина.

–Это самый прикольный авангардист в Питере,–агитировала она Лукконена.—Он читает под бас-гитару или гармошку.  Там еще и другие поэты будут.  В общем, тебе понравится.

Но агитация не слишком-то и требовалась:  Лукконен, который вовсе недалеко продвинулся в написании ожидаемой статьи, был готов идти на любое чтение, даже если бы там никто и не играл на гармошке.

Когда они пришли в Глюкдом, вечер уже начался.  Полуподвальное помещение было битком набито людьми.  В дальнем углу возле книжных полок возвышалась довольно интересная молодая дама.  Она залихватски что-то декламировала, размахивая машинописными листками и раскачиваясь в такт стихотворению.  Увидев Лукконена, дама почему-то перестала раскачиваться.

– Мужчина, сядьте,–повелительно крикнула она ему.

Лукконен виновато развел руками:  свободных мест нигде не было.

– Перестаньте же спорить, – зашипела на него полновесная дама в очках и фиолетовой кофте с брошкой. — Это же Марьяна Ольгина, ее все равно не переубедишь.

Согнув ноги, Лукконен оперся ягодицами о книжную полку, где красовался цветастый альбом «Пособие для новобрачных».  Света встала рядом и с интересом принялась листать пособие.

–Где мой бокал?–вопросила Ольгина.—И тут же на столе перед ней возник пластмассовый стаканчик с чем-то темным.  Отпив, она опять начала раскачиваться и размахивать листками.

И лишь луна бессонными ночами

Лунатиком бродила за окном.

А мы сгорали сладостным огнем,

Как мотыли сгорают над свечами.

–Извините, а когда будет Муркин?—поинтересовался Лукконен у полной дамы.

–Надеюсь, что не будет.  Хотя куда от него денешься? –вздохнула та и, достав из сумки два куска печенья, отправила их в рот.

–А теперь,–Ольгина гордо вскинула голову,–я хочу представить … но тут у кого-то проснулся мобильный телефон.  Раздался зловещий рингер:  Па-ба-ба-бам.  Па-ба-ба-бам.  Из Пятой симфонии великого Людвига. Ольгина мужественно пыталась перекричать композитора:

–Хочу.  Представить.  Вам.  Еще одного.  Члена.  Нашего лито.  Карину Мамину.  Да выключите вы его, наконец.

–Ой я не знаю, как тут выключается, – воскликнул страдальческий женский голос и тут же вместе с Бетховеном потонул в аплодисментах.

Раздвигая присутствующих, к столу, как ледоход к пристани, стала пробиваться дама в белой блузке.  Она осветила зал улыбкой и хорошо поставленным педагогическим голосом стала объяснять:

–Я пишу, как правило, детскую поэзию.  Видимо, взрослым мне сказать уже нечего.

–А у меня, кстати, об этом есть стихотворение, об ушедшем детстве и конфликте эпох.—В первом ряду поднялся мужчина в ватнике и убедительной рыжей бородой.  Было в нем что-то от Ивана Сусанина, которого Лукконен недавно видел на сцене.  Мужчина ловко извлек из-под стула мешок и достал увесистый томик в темном переплете.

–Михалмихалыч, сейчас ведь очередь Карины,–возмутились вокруг.

–Да?  Ну тогда я потом, – успокоил он их.  Карина Мамина продолжала пояснять, что детская тема ей интересна своей позитивной энергетикой и непосредственностью, затем читала  стихи.  Были там и такие строчки:

Несчастная, нетрезвая, больная

С растрепанной заплатой на плече,

Она хромала по дворам, не зная

Где жить, с кем жить, и главное—зачем.

Не успели утихнуть аплодисменты, как в зале погас свет.  Правда, у кассы продолжала гореть лампочка, но пользы от этого было намного.

–А давайте пойдем в подсобку,–предложила Карина.—Там гораздо уютней.

–В подсобку, конечно, в подсобку,–подхватили остальные и начали перемещаться в длинный коридор, заставленный коробками.

Света и Лукконен стали перемещаться вместе со всеми и вскоре оказались в помещении, похожем на кухню, но только без плиты.

Мужчины сразу же принялись откупоривать непонятно откуда взявшееся шампанское, женщины заметно оживились.

–Предлагаю тост за хозяйку нашего любимого Глюкхауза,–крикнул кто-то.  Все протянули пластмассовые стаканчики в сторону некой миловидной дамы.  Та смущенно заулыбалась.

Лукконен, который почти никогда не пил, налил себе из стеклянного чайника полную чашку чая, залпом проглотил и … кухня закрутилась вокруг него каруселью, в горле появился гадкий, режущий вкус, а в затылке запульсировала тупая боль, будто кто-то засадил туда ледорубом.

–Лучок, ну кто же так коньяк пьет?–хихикнула повеселевшая изрядно Света.—И вообще что ты только себе, да себе?

И она протянула ему стаканчик.

Когда Лукконен немного пришел в себя, то обнаружил, что стоит у окна все с той же чашкой в руке, в которой теперь плескалось что-то прозрачное.  На подоконнике болтала ногами обаятельная девушка с косичками, на ней была короткая синяя юбочка, белая блузка с вышитым на кармашке котенком и еще более белые гольфики, прямо как у японской школьницы из эротического фильма.  Что-то поедая из пластмассовой тарелки, она быстро говорила:

–Прикольный сегодня вечер получился, я такой не помню.  Я вообще только шампанское пью.  Мы, кстати, на ты или на вы?  Меня Дана зовут.  А ты откуда так русский хорошо знаешь?  Учил?  И откуда такой интерес к русской поэзии?  Или нет—лучше так:  ты гей?

Решив, что обращаются все-таки к нему, Лукконен поставил стаканчик в сторону, вынул из кармана блокнот с шариковой ручкой и старательно—русские слова стали вдруг даваться ему нелегко—произнес:

–Я интересуюсь.  В вашем мнении.  Как кризис оказывает влияние на творческий процесс в России?

Дана задумчиво погладила котенка на кармашке:

–Вообще-то времени стало больше, я только что роман написала.  Про оборотней.  Он выйдет в «Черном квадрате».  А сейчас пишу про семью каннибалов-расчленителей.  Там еще завихрон такой будет:  про чучельника, он своих любовниц потрошил и реальные чучела из них делал.

К подоконнику протолкнулась та самая полная дама с брошкой, она опять жевала печенье.

–Какое влияние, говорите, оказывает?  Никто ничего больше не хочет, все ушли в себя, не до творчества уже.

–Но ведь сегодня пришли много людей.

–Ну да, желающих выпить на халяву у нас всегда найдется.

–Лукич, не слушай ты ee,–обнял его за плечи Михалмихалыч,–Я тебе так скажу:  все от Бога, а настоящий поэт всегда на Руси голоден был и загнан.  У меня как раз про это стихотворение есть.

И он начал что-то читать.  Впрочем, довольно выразительно.  Потом они выпили.

–А ты знаешь, когда будет этот … Муркин? Спросил Лукконен.

–Муркин?  Ааа.  Не Муркин, а Миркин.  Лева Миркин.  Так ведь он вчера выступал.  Но так, ничего особенного. Нет в его стихах Бога. Еще коньячку?

Лукконен согласился, а потом согласился еще раз и еще.  А потом и сам начал предлагать.  Трудно было понять происходящее.  Всё перемешалось и растворилось в каком-то мистическом континууме и, влекомое безумным течением, куда-то неслось, неслось.  Время от времени течение это выбрасывало знакомые лица.  Лица улыбались, жали ему руку, всучивали визитки, афишки, брошюрки, бумажки с номерами телефонов.  Появилась, а потом исчезла, а потом опять появилась Света, совершенно уже раскрасневшаяся и и ставшая еще меньше ростом.

Затем в какой-то момент на пороге подсобки вырос высоченный парень чайльдгарольдовской внешности в черной псевдоковбойской шляпе, очках и длинном белом шарфе.  На шее у него почему-то болталась блок-флейта, а на каждой руке висело по девице в джинсовом костюме.

–Эдька,–закричала Света и через всю кухню бросилась к нему.  Она вцепилась в его пальто и, не смущаясь присутствия ни девиц, ни Лукконена начала решительно карабкаться по белому шарфу вверх, по направлению к шляпе, а, вскарабкавшись, прилипла к флейтисту долгим и не самым целомудренным поцелуем.  Лукконен с удивлением отметил, что поступок этот совершенно не вызвал у него ревности и, более того, в течение вечера интерес к Светиной личности у него вообще заметно понизился.

–Сюрприз, господа, сюрприз,–объявил Эдуард.—Сейчас тут будет,–он сделал эффектную паузу, поставил Светку на пол и взмахнул рукой.—Сама Стелла.

–Стелла, придет,–заволновалась подсобка.

–А что пишет эта Стелла?—с трудом спросил Лукконен.—Язык его то ли онемел, то ли раздвоился, то ли вообще выпал куда-то изо рта.

–Она давно уже ничего не пишет,–ответила Карина Мамина.—И именно поэтому ее так все уважают.

И действительно, не прошло и минуты, как вошла совершенно очаровательная, бесподобно красивая женщина—высокая, со вкусом одетая брюнетка.  Подсобка одобрительно загудела, кое-кто даже зааплодировал.  А Лукконен только охнул.  Это была она.  Та самая.  Та, которую он хотел, искал.  Все в ней было идеально:  и тонкие черты лица, и смуглая кожа, и рост, и гитарность фигуры, и … ну в общем, все.

Лукконен встал со стула.  Надо было действовать, надо было что-то делать.  Ведь этого момента он ждал всю жизнь.  И значит не зря приехал он в этот странный город и не зря пришел на этот вечер.  Судьба в неожиданном порыве милосердия послала ему шанс, единственный шанс на понимание, на тихий домашний свет покоя, на воскресный обед после похода в кирху, на прогулки по их уютной улочке зимними вечерами, на любование вечносеребристым небом в полярный день, когда поют иволги в березовой роще за речкой, у нас там, знаете ли такая есть речка, и в ней плещется форель, моя мама готовит изумительную уху из форели, я вас с ней обязательно познакомлю, не с форелью, конечно, а с мамой, она живет на втором этаже, но нам, но вам это совершенно не помешает, маме вы понравитесь, у нее спокойный характер, она прекрасно ладит с людьми, 30 лет на почте проработала, а места у нас тоже спокойные, все друг друга знают, и соседи у меня спокойные—Кухонен, Лахтинен и Тиихонен, и все у нас близко, до центра 15 минут на машине, а я в университете в Русском центре, меня все уважают, мы будем читать стихи, я готовиться к лекциям, вы мне помогать, а в отпуск можно на Майорку, я знаю одно спокойное место, там почти нет туристов из России, а вам известно, что такое настоящие чувства, у меня вот настоящие, и я верю что…

Тут Лукконен остановился.  Только сейчас он заметил, что в помещении стало тихо.  Все с интересом смотрели на него, и Карина, и Ольгина, и Дана, и Светка, почему-то пристроившаяся у флейтиста на коленях.  А еще Лукконен к ужасу своему понял, что всю эту речь он по какой-то причине произнес на своем родном финском языке.  Но это было еще не все.  Реакция Стеллы оказалась совершенно неожиданной.  Помолчав мгновение, словно еще раз обдумывая услышанное, она (на русском, естественно) ответила:

–Спасибо, но у меня в жизни уже есть человек.

Сраженный мощным ударом копья, Лукконен упал.  Обагряя кровью песок ристалища, он сумел приподняться на локте и протянул свободную руку к Стелле, моля о пощаде:

–Что вы говорите?  И как же его зовут?—Из последних сил прошептали побелевшие губы.

–Ее зовут Альбина,–гордая амазонка взмахнула мечом, и клинок по самую рукоять исчез в изувеченной плоти, пронзив сердце жертвы.—И вообще, какое вам дело?

–Давай лучше выпьем, Лукич,–взял со стола бутылку водки Михалмихалыч.

Вряд ли стоит рассказывать о дальнейшем:  слишком уж бессмысленным и скомканным оказалось оно для Лукконена.  Сразу после его речи Светка увела флейтиста за шарф в коридор.  Лукконен даже успел заметить, как они целовались возле коробок с книгами.  Потом флейтист, бросив своих джинсовых девиц, вообще исчез вместе со Светкой.  Потом Лукконен читал Карине Маминой свои переводы из Тредиаковского на финский, а она его утешала и говорила, что все это вздор и что все обойдется.  Потом полная дама с брошкой отпаивала его крепким чаем и зазывала к себе в гости показать редкие книги с автографами Гумилева и Ахматовой.  Кстати, к этому моменту брошки на ней уже почему-то не было.

Как ответил Лукконен на ее приглашение—не имеет принципиального значения.  Важно лишь то, что на следующий вечер он улетел в Лапландию.  Совершенно один.  Светин билет даже не удалось сдать.

Вернувшись домой Лукконен еще целую неделю не выходил на работу и мама кормила его ухой из форели.  А осенью он женился.  На дочери аптекаря из соседнего городка.  Она была миниатюрной блондинкой, с неопределенной фигурой и не слишком разбиралась в русской поэзии, тем более 18 века.  Но зато обладала спокойным характером, была хорошей хозяйкой и готовила уху из форели даже лучше, чем ее новая свекровь.

Да, зимой в ежемесячном журнале Lappalainen kirjallisuus, “Литературная Лапландия” вышла статья Лукконена под названием «Морфология русской литературы в эпоху кризиса».  Там в частности говорилось:

«И все-таки внушает оптимизм тот факт, что после постмодернистской стагнации 90-х и периода становления, начавшегося в путинскую эпоху, литература России встретила кризис плодотворным порывом творческих исканий.  Вряд ли было бы оправданно определить этот порыв как явление гомогеничное в жанровом отношении.  Морфологическая палитра современной русской литературы—и особенно ее поэтического компонента—весьма пестра и (я не побоюсь этого слова) в чем-то эклектична.  Но, как это ни парадоксально, при всей своей эклектичности она и гармонична, и уникальна.  Лирические нотки Марьяны Ольгиной, выпестованные в лучших традициях Серебряного века, альтруистический дискурс Карины Маминой, патриотические стансы Михаила Михайлова, экспериментальный деконструктивизм Даны Бекберовой, созданный в неокафкианской парадигме,—вот наиболее интересные составляющие российской литературы эпохи кризиса.  На этом фоне следует выделить творчество Льва Муркина, выступление которого произвело на автора этих строк особое впечатление.  Хочется верить, что кризис продолжит свое благотворное влияние на российский Парнас и уже в ближайшем будущем подарит миру новые имена».