Я иногда задаюсь вопросом о том, что значит друг в жизни? И если бы мне сегодня предложили написать сочинение на эту тему, я бы, пожалуй, рассказал историю о том, как неожиданно, порой, завязывается эта самая дружба.
Об истории одной моей очень странной дружбы этот рассказ.
Эпизод первый
С Кобой меня познакомил мой школьный товарищ Колька Брагинский. В тот зимний день я, после очередной ссоры с отцом, убежал из дома. Разругались мы по-серьезному: я обозвал отца «бабником», а он отвесил мне оплеуху.
Колька был личностью, как сейчас бы сказали, «продвинутой». Он водился и со «стилягами», и с приблатненной шпаной, и с фарцовщиками. Меня в нем привлекало то, что он мог доставать дефицитные книги и разбирался в джазе и роке.
На этот раз он повел меня в Дзержинский сад, что раскинулся на Кировском проспекте. Вид у меня был убитый, настроение аховое. Но Колька, называя загадочного «Кобу», подбадривал:
— Коба поможет, он своих в беде не бросает.
Я рос в неполной семье, мама умерла, когда мне исполнилось десять лет. Все заботы о доме легли на плечи старшей сестры. Отец целыми днями пропадал на службе и мной практически не занимался. Своей главной родительской обязанностью он считал, чтобы я был одет, обут и накормлен, остальное его волновало мало.
Когда мы пришли в сад, уже стемнело. На двух скамейках, сдвинутых вместе, сидела ватага парней, наших сверстников пятнадцати-шестнадцати лет, и курила. Среди мальчишек были и две разбитные девчонки. Одну из них мой приятель Колька, видимо, знал. Они мило поздоровались, и девица с любопытством спросила:
– Чего ты этого пижона привел? Посмотри, у него мамкино молоко на губах не обсохло.
Она с форсом поправила, налезшую на лоб, вязаную шапочку.
Колька подвел меня к парню, который был повыше других ростом и на вид постарше. Его отличала густая, вьющаяся черная шевелюра. Он был похож на кавказца. Колька поздоровался с парнем и заговорил:
– Слушай, старик, тут такое дело. Боб — мой одноклассник. С предком своим разругался и соскочил из дома. Хороший пацан. Помоги ему.
Парень внимательно посмотрел на меня и с достоинством протянул руку:
— Коба.
Рукопожатие его было по-взрослому крепким. Я назвал себя.
– Говоришь, из дома сбежал? Дело знакомое! Не боись, все утрясется. Главное, держись своего народа. И мы – победим! Это тебе Коба обещает.
При этих словах я невольно уставился на нового знакомца. Где-то я это лицо видел. Я вспомнил, что углядел похожую фотографию, кажется, в музее Октябрьской революции, нас туда водили на экскурсию. На одном из стендов было фото молодого Сталина — Иосифа Джугашвили в Нарымской ссылке. Та же шевелюра, тот же твердый взгляд, те же черты лица. Только вот вместо усов и бородки у двойника имелась лишь юношеская щетинка на верхней губе и на подбородке.
Чем-то этот парень мне начинал нравиться. Похоже, волевой, наверное, смелый. Я так и стоял в задумчивости. Из этого состояния меня вывел Коба. Он положил руку мне на плечо и дружелюбно спросил:
— Куришь?
Я, смущаясь, помотал головой.
-А как насчет винища, употребляешь?
Я пожал плечами. Нельзя было сказать, что вкус вина мне не был знаком. Когда в доме справляли праздники, а это чаще случалось при жизни мамы, на столе всегда стояло вино. Когда мне исполнилось 8 лет отец, в шутку, дал мне попробовать.
— Мужик подрастает в доме, — заметил за столом папа и протянул мне рюмку, наполненную вином. Он хотел пошутить. А вышло все неожиданно. Я, залихватски, опрокинул рюмку залпом. Мама рассердилась на отца, а меня выгнала из-за стола.
Пауза затянулась. Я решил схохмить:
— Было дело! Во втором классе начал.- И я рассказал ту детскую историю.
Парень рассмеялся и как-то необидно передразнил:
- «Было дело»! Ну, ничего, корешок, с этим делом всегда успеется.
Что-то светлое открылось в его взгляде, когда он смеялся. Возможно, я ему понравился.
Мне показалось, что если бы Коба услышал от меня обычную для уличных подростков браваду умением пить и курить, он бы потерял ко мне интерес. Думаю, и по одежке он меня отличил . Все ребята из его ватаги были одеты небрежно, многие — неряшливо. Надо сказать, что сестра за мной все-таки следила. Осеннее пальто, в котором я был одет, сработано из добротной ткани в мелкий рубчик. На шее повязан серый шерстяной шарф. На голове была, обязательная по тем временам, кепка. Внешне я не особо отличался от других, и все же, что-то — и в одежде, и в поведении — выдавало во мне «презренного интеллигента»
В этой компании я чувствовал себя не очень уютно. Я сидел на скамейке и мрачно думал о том, что буду делать ночью. Домой идти не хотелось. С одной стороны, не пойти, значит, усугубить скандал, а с другой, — пусть отец помучается, в следующий раз «доставать» своими нравоучениями не будет. Тоже мне, воспитатель. Видит сына только, когда сплю, а в выходные дни и вообще, тю-тю! После смерти мамы он сильно изменился, ушел в себя. Он отговаривался занятостью по работе. Но мне казалось, что это было его «отмазкой».
Ко мне подсел верзила, с короткой стрижкой, протянул недокуренную папиросу:
— Держи мастырку, улетная штука. «Звери» с Кавказа привозят.
Как я позже узнал, так, «по фене», называли выходцев из Закавказья, рыночных торговцев. Я посмотрел на папироску и не знал, что ответить. Меня опередил Коба:
— Не трожь пацана. Не хочет — не заставляй! Сам пусть «умку» свою впрягает.
Парень тут же потерял ко мне интерес и примкнул к компании, где вскоре раздалось бренчание гитары.
Начали петь. Верзила, уже подкуренный, затянул блатную «По тундре, по железной дороге…» При этом он фальшивил и глотал слова.
Коба отыскал меня глазами и пригласил:
-Давай, подгребай. Песни петь – не горе горевать. Петь-то умеешь?
Я не знал, что ответить. Голоса у меня особого не было, но слушать песни под гитару я обожал. Одному, нашему с Колькой, приятелю богатые «предки» — так он называл родителей – купили в комиссионке магнитофон «Грюндик» — мечту всех мальчишек. И мы не раз напрашивались к нему слушать записи. Я хорошо запоминал слова песен и потом мурлыкал их в полголоса.
Я не стал врать Кобе:
— Певец из меня — не ахти, но песни знаю. И «Битлов», и наших – Вертинского, Кима…
Женька очень заинтересовался:
— Погоди, а вот эту слыхал: «Все ребята уважали очень Леньку Королева»? Какой-то блатной классно пишет.
Я почувствовал, что настал мой час:
— Так это – Окуджава. «Ленька Королев».
— О-па! – обрадовался Коба. – А я слов толком не знаю. Давай, диктуй. Суфлер!
Говоря это, он забрал у верзилы гитару и начал играть. Мне понравились его четкий бой «восьмеркой» и чистый звук аккордов. С моей подсказкой Коба исполнил «Леньку» один раз, а на второй уже запел в полную силу и с чувством. У него был приятный баритон, с уже мужскими басками. Начали подпевать и другие ребята.
На город надвигалась ночь. У меня не было часов, но видно было, что уже поздно. «Хевра» постепенно расходилась по домам. Ко мне подошел Женька:
— Ты, поди, шамать хочешь?
Я утвердительно кивнул головой. Чего гордого из себя корчить. Как утром позавтракал, так больше в рот ничего не попадало. Хотелось не только есть, но и пить.
— Я тут одну тошниловку знаю, дежурную. Столовка трамвайного парка. Пойдем похаваем. Это – на Петроградке. Ты ведь в тех краях обитаешь?
«Знает, где живу», — удивился я, но кивнул в ответ.
Мы вышли из парка, и пошли по Кировскому в направлении улицы Котовского, где находился трамвайный парк.
— У тебя пахан фронтовик? – неожиданно спросил меня Женька
Я даже обрадовался этому неожиданному повороту. Но с какой это стати, он вспомнил о войне?
— Фронтовик,- ответил я с гордостью. — Две войны прошел: финскую и Отечественную.
Я рассказал Кобе о том, что мой отец воевал на Невской Дубровке, был политруком роты и что от дивизии, которая стояла на пятачке, осталось только шестьдесят восемь человек. Отца тогда наградили орденом Красной звезды.
— А вот мой отец, царство ему небесное, сгинул под Прагой. Простым солдатом был. И память-то от него осталась — медалька «За отвагу» Вот и говори, что евреи от войны косили. Пришлось тут одному кенту втолковать доходчиво. А то базарил, что наши воевали в Ташкенте и за дынями в атаку ходили.
— Чистое вранье, Женька. Я в прошлом году был в Артиллерийском музее, так лично насчитал тринадцать Героев Советского Союза еврейской национальности.
Женька унял мой пыл:
— А я свою нацию не афиширую. У матери корни грузинские. Поэтому я – Коба-Сталин.
Он помолчал и добавил:
— Я, чего про отца спросил. Не уважаю мужиков, которые в тылу отсиживаются.
Он сменил тему:
— А с силенкой у тебя, как? Кулаки-то имеешь? Вмазать по сопатке сможешь?
— Ну, разве только, если за правое дело!
Женька улыбнулся и взял меня под руку:
— Правое дело, братишка, по-разному понимают. Ситуации бывают всякие, и нужно всегда оставаться мужиком, правильным мужиком. И постоять нужно за себя уметь.
В моей голове начинался сумбур. Что за человек, этот Коба? С какого перепугу он стал проявлять обо мне заботу? Нации у нас сходятся, да «племена» разные. Трудно все складывается. С одной стороны от него несет уголовкой, а с другой – задушевный разговор и правильные слова. Чудной какой-то этот парень. И все равно, при всей внешней браваде, чувствовалась в нем внутренняя доброта.
В столовке Женька заказал по овощному салату, две порции сосисок. На столе появились две бутылки: одна с ситро, другая — с пивом. Такого расклада я не ожидал. Но «голод не тетка», я уминал сосиски за обе щеки. Мне было тепло и хорошо. Женька, потягивая пивко, рассказал пару анекдотов «в тему». Я хохотал, забыв обо всем. Никого на свете в этот миг для меня не было лучше него и милее.
Но наш пир закончился, и мною снова овладевала тревога. Если я не пойду домой, то где искать место для ночлега?
Из столовки мы вышли, когда уличные часы показывали время около часа ночи. Поеживаясь от холода, я поднял воротник пальто. Мы подошли к трамвайной остановке. Коба придержал меня за рукав:
— Ну и куда ты сегодня лыжи навостришь? Может, домой вернешься?
Я покачал головой.
— А где кости бросишь?
Мне хотелось показать свою самостоятельность, и я небрежно отмахнулся:
— С этим делом как-нибудь разберусь.
— Ой, ли? — Прищурил глаз Коба. — А ну-ка, посмотри мне в фотографию. У тебя на лбу написано, что врешь. Некуда тебе идти. Ты, вот что. Дом, где 22-е отделение связи, на Кировском, знаешь?
Дом этот был мне хорошо известен:
— Там наша почта, я туда за газетами для отца хожу.
-Вот и лады! Обойдешь дом. В первой парадной спустись вниз, с левой стороны увидишь железную дверь, — Коба вынул из кармана пальто и подал мне небольшой четырехгранный штырек, согнутый буквой «г». – Держи, «золотой ключик». Там бывшее бомбоубежище. За дверью есть выключатель. И во втором отсеке найдешь топчан. Не гостиница «люкс», но все же! Я иногда этой хатой пользуюсь.
Из-за поворота вынырнул последний трамвай, приближаясь к остановке. Женька неторопливо достал портмоне, вынул оттуда сиреневую бумажку с профилем Ленина и протянул ее мне:
— На, возьми четвертак! Вопросы будут, знаешь, где меня найти. В Дзержинке моя «шестерня» постоянно обретается.
Деньги это были немалые, и они спасали меня, а брать было и боязно, и стыдно. Но я понял, что отказываться нельзя, ведь мне их Король предлагает, как в песне. Я крепко пожал Кобе руку. А на глаза навернулись слезы. То ли себя стало жалко, то ли расчувствовался. Но в эту минуту он был для меня и братом, и Ленькой Королевым, который в беде поможет и в дружбе не предаст.
Коба вскочил в вагон и махнул рукой, а я смотрел вслед ночному трамваю, пока красные огоньки не скрылись за поворотом…
Эпизод второй
… C тех пор прошло около восьми лет. Только что отгремели торжества по случаю полувекового юбилея Советской власти, а в газетах, на радио и телевидении уже заговорили о тревожных событиях в Чехословакии. Что мы знали о них? Только то, что группа заговорщиков, «агентов Запада» пыталась совершить политический переворот и что «руководство братской страны обратилось к Советскому Союзу за помощью». По этому поводу в народе ходило много разных пересудов. Одни одобряли ввод Советских войск в Прагу, другие хранили молчание…
Я в это время трудился литературным сотрудником в одной из Ленинградских многотиражек и продолжал учебу в вузе. За плечами у меня уже был опыт работы на стройке в Сибири. Там я близко познакомился с трудовой жизнью, закалил свой характер, там же впервые попробовал свои силы в журналистике.
Что касается Женьки, то вспоминать о нем мне было просто некогда. Ну, был такой парень. Закрутила его волна, а где выбросила на берег неведомо.
Но, как говорится, если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. На этот раз к «горе» шел я. Вот, как это было.
Я спешил на автобусную остановку. Погода была очень ветреная. У меня с головы сдуло шляпу – головной убор «презренного интеллигента», и она покатилась по тротуару. Впереди шли два акселерата-«волосатика», как потом оказалось, в подпитии. Один из них с хохотом поддал шляпу ногой, как футбольный мяч. Его дружку игра понравилась. И он поддал ногой еще раз. Возмущенный, я подскочил к обидчику и схватил его за грудки. В ответ получил удар кулаком в плечо. Медлить было нельзя: на подмогу дружку спешил второй «волосатик». И обидчик получил «хук» по печени, отработанный когда-то в дворовых боях.
В это самое время по улице шел наряд дружинников. Ребята в повязках и доставили нашу троицу в опорный пункт милиции.
Дружинники начали обрисовывать дежурному старлею ситуацию. Тот потребовал предъявить наши документы. У «волосатиков» — студентов техникума – их при себе не оказалось, а у меня было только журналистское удостоверение. Оно пришлось очень кстати. Моих обидчиков увели в другой кабинет, а мне, как пострадавшему, предложили подождать в коридоре.
Я вышел и в расстройстве плюхнулся на деревянную скамью. Наш поход с женой в кино срывался.
Вдруг я почувствовал легкий толчок в бок. Я увидел сидящего рядом мужчину. Голова его была низко опущена, и лица он не показывал, но продолжал подталкивать меня локтем в бок.
Я еще не остыл от треволнений драки, да и обстановка полутемного коридора в узилище к шуткам не располагала. А мой сосед по скамье, похоже, смеялся. Вернее, он сдерживал смех и только «гы-гыкал». Одновременно он потихоньку стаскивал с головы кепку. И моему взору предстала роскошная черная шевелюра. Правда, уже тронутая сединой.
Вот те на! Да этого не может быть! Я расплылся в улыбке. Передо мной был тот самый Коба — Женька Гольдшмидт, только немного потасканный. Прибавилось морщин, подбородок заострился, да и серые мешки под глазами выдавали его изможденность. И только глаза были озорными, излучая энергию и задор.
Но моя радость мгновенно сменилась тревогой. Я шепнул Кобе:
— У тебя серьезно?
Тот подмигнул и покачал головой:
— Простая проверка, сейчас соскочим.
Кобу вызвали в дежурку. Я слышал, как старлей читает ему нотацию о необходимости устраиваться на работу и грозит статьей за тунеядство. Женька выслушал «проповедь», забрал паспорт и «соскочил».
Мою ситуацию со шляпой тоже разрулили быстро.
Выйдя на улицу и запалив «беломорину», я стал искать глазами Женьку. Он помахал мне рукой из скверика через дорогу. Через минуту мы обнялись. Коба хохмил:
— Борух, как тебе не ай-яй?! Мало того, что хулиганом стал, так ты еще и куришь? Эх, отцовский ремень по тебе плачет.
Мы направились в ближайший кабачок. Коба рассказал о себе. Собственно, ничего неожиданного не было в его биографии. За эти восемь лет он успел дважды побывать в тюрьме и отсидеть в общей сложности почти шесть лет. Последний раз вышел по амнистии к юбилею Октябрьской революции.
— Такое оно, мое еврейское счастье, — сетовал на судьбу Коба. — Отец был фронтовиком, мать всю жизнь промантулила медсестрой, а я вырос выродком. Кого винить? Каждый сам себе режиссер.
Я вот старше тебя на четыре года. И что в итоге? В кармане — вошь на аркане. На одном авторитете, да на кулаках далеко не уедешь, как есть, снимут с «поезда».
Меня вдруг взяла досада: считает человек, что все проблемы у таких, как он. А те, кто всю жизнь работает, учится, детей растит, как-будто манной небесной питаются.
Я подначил Кобу:
— Ты же говорил «держись своего народа, и мы победим»? А, что в стране делается и чем народ живет, тебя как-то не волнует.
Вот, смотри! В мире какой-то бардак: Израиль прет на Египет, чехи забастовали, в Москве целую бригаду правозащитников на Красной площади «замели». Опять сажать начали за инакомыслие. Где Сахаров? Где Солженицын?
А наш Генеральный все причмокивает о преимуществах социализма.
Значит не все так хорошо в нашем славном королевстве.
Коба вдруг взъерепенился:
— Фильтруй базар, старик! Вспомни, Сталин принял у лысого страну с сохой, проводили «Усатого», имея в боевом арсенале бомбу. И какую бомбу! Да, народ жил не шибко, но и вождь не жировал. Ходил во френче, из обуви предпочитал хромачи. Чем не аскет? Страну держал в страхе? А ты как думал? Да русскому мужику кнут нужен и не хилый. Все хотят многого, а ничего при этом делать не хотят.
И с чехами нечего чикаться, пусть живут по понятиям. Пускай уж всем будет кисло, зато стабильно. Уравниловка – дело хреновое, отнимает стимул, ну а гребаный капитализм, чем лучше? Сплошная частная собственность и у каждого по винчестеру. А тут – «все кругом народное и все вокруг мое»!
Вот ты, наверное, кипятком ссышь, когда говорят, что евреи в Египте навели шороху? Как же, патриот нации! Небось, тоже прицеливаешься, как бы рвануть на «историческую родину»?
А я помирать буду здесь…
Разговор явно уже переходил в свару. Для разрядки я предложил:
— Давай, Женька, закажем еще коньячку? В кои веки встретились.
Коба покачал головой:
— Нет, братуха! Я свою норму знаю. Озадачил ты меня. Вот такие, ромашки вялые.
Женька встал. На лице его промелькнуло недовольство. На клочке бумаги я написал свой служебный телефон и сунул Кобе в ладонь.
И еще долгие годы от Женьки Гольдшмидта не было никаких известий.
Эпизод третий
Разменяв пятый десяток, я… остался без работы.
В стране вовсю шла «перестройка». В результате, предприятия останавливались, полки магазинов пустели. Журналистику я забросил еще в начале семидесятых. На зарплату газетчика трудно было прокормить семью. Бывали моменты, когда подумывал об иммиграции. Некоторые знакомые подавали весточки, что жить за «бугром» можно. Но что-то меня удерживало.
Я ушел туда, откуда начинал свой старт: на стройку. Дело у меня ладилось. В СМУ я прошел все ступени служебного роста и даже выбился в руководители.
О Кобе, в житейской круговерти, вспоминать было некогда. Но он сам о себе напомнил. Привет от него принес мне молодой паренек, досрочно освобожденный из колонии. Адресок мой, как я понял, Женька узнал от нашего бывшего работяги, осужденного за хулиганку.
Парень рассказал, что Женька тянет очередной срок в зоне под Питером, неподалеку от поселка Металлострой. Мол, он в авторитете, и все у него хорошо. И просит Зуб помочь этому пареньку показаться «артистам». «А, что ты умеешь?» — спросил я парня. И тогда он запел. Голос у него был свободный и чистый. В двери моего кабинета столпились сотрудники. Такого душевного исполнения «Леньки Королева» больше уже я никогда не слышал.
Парня мы, через знакомых, отправили в филармонию, где за него сразу ухватились.
А Союз, тем временем, трещал по швам. И дела в госсекторе шли все хуже и хуже. Фонд зарплаты Стройуправления опустел, и ждать было нечего.
В один прекрасный день я собрал свои вещи в кабинете и присел за опустевшим столом, думая нелегкую думу: как выживать? Вспомнил о своем приятеле Василии. Не так давно он работал у нас прорабом. Мужчина энергичный, деятельный, он уверовал в «перестройку» и едва не поплатился за это. За его инициативы с бригадным подрядом начальство решило выжить смутьяна «с волчьим билетом». Тогда я ему помог выделиться в отдельный экспериментальный участок. Теперь на его базе он организовал строительный кооператив.
Я решил позвонить Василию:
— Пишу плакат «Ищу работу», — уныло пошутил я. – Могу каменщиком, могу плотником. Не откажусь и от должности снабженца.
— Борис, да со всем нашим удовольствием, — откликнулся приятель. – Только дело плохо идет, заказов мало, хвастаться нечем. Но появись, потолкуем.
Через пару часов мы сидели с Василием в его «офисе» — отгороженном сеткой-рабицей закуте в огромном металлическом ангаре. В помещении работала пилорама, по стенам высились штабеля досок.
— Вот, гоним доску, — рассказывал «бизнесмен». – А сбыт хилый. И навара – только на хлеб. Лес – дефицит, аренду начальники дерут. Надо, что-то придумывать.
Вскипел электрочайник – «фирма», Тайвань. И красивая стеклянная банка кофе «Нестле» — тоже тогда была в новинку. Василий разлил по кружкам кофе:
— Такие дела, старик..,- сказал он и замолчал. Он что-то не договаривал.
— Ты, чего такой хмурый-то? — спросил я у Василия напрямую. Тот замялся:
— Да неспокойно тут у нас, проблемы..,- с этими словами он начал привставать, глядя в сторону ворот ангара. – О-о, кажется, опять «металлисты» наехали,- протянул он невесело.
«Металлистами», как я уже знал, называли рекетиров из поселка Металлострой. Группировка состояла, в основном, из бывших зэков, живших там на поселении. Меня пронзила мысль: «Мистика! Значит, недавний привет от Кобы-Зуба был неслучайным?»
«Ну, Коба, помоги ты мне еще разок!» — шаманил я. А Василия подбодрил:
— Не дрейфь, старик. Я для этих «металлистов» знаю одно волшебное слово.
«Терщик» от рэкетиров вел себя грамотно, базар «фильтровал»:
— Пора, уважаемый, лавэ платить, — обратился он к Василию.
Я встрял:
— Вы, братки, передайте своему бригадиру, что за эту точку Зуб слово скажет…
Троица рэкетиров переглянулась. «Терщик» с сомнением глянул на меня:
— Ты, мужик, понимай, что за базар отвечать надо.
— Отвечу. А Зубу передайте привет от Боба с Петроградки.
Рэкетиры старались не показать, что кликуха «Зуб» произвела на них впечатление. Но наезжать не стали:
— Добро, разберемся, — подытожил «терщик». И «братки» уехали.
Василий смотрел на меня в недоумении:
— Ну, ты даешь, Боб с Петроградки! Прямо – мафиози! – и мы с облегчением рассмеялись. Я стал работать замом у приятеля.
Но на этом «чудеса» не закончились. Через несколько дней нас вызвали в один строительный трест. В проектном отделе нам вручили кипу чертежей, а в экономическом – какие-то расчеты. И там, и там сказали: «Просили вам передать».
В бумагах мы разобрались, это оказались проекты и расчеты по производству дачных садовых домиков из деревянных щитов-блоков. Завершил загадочную эпопею звонок из… администрации уже названной колонии. Мы впервые услышали новое иностранное слово:
— Из отдела маркетинга Вас беспокоят. Мы хотели бы провести переговоры о сотрудничестве с Вашей фирмой. Когда Вам удобно встретиться?
И я, и Василий поняли, что Коба-Зуб ведет нас по тропе российского бизнеса. Значит, дошел до него привет от Боба с Петроградки. Собирались мы недолго и отправились в колонию.
— Пропадать, так с музыкой, — усмехался Василий.
— От сумы, да… от дачного домика не зарекайся,- добавлял я.
На воротах промзоны колонии нас встретил зэк, лет сорока, который представился: «Ваш менеджер». Мужичок был непростой: держался, как дипломат на брифинге, и говорил протокольным языком. Он объяснил, что предложение по производству садовых домиков – ноу-хау нашей, с Василием, фирмы. По нашим прогнозам, сборные дома будут пользоваться ажиотажным спросом в связи с послаблениями в выделении дачных участков. Производству нужны объемы работ и сбыт, а госзаказ стремится к нулю, спецконтингент простаивает. Наш «менеджер» вальяжно завершил:
— Думаю, господа, теперь вам ясно в каком ключе следует вести переговоры! – Довольный произведенным впечатлением, он добавил. – В натуре!
Лагерное руководство приняло наше предложение на «ура». Производство пиломатериалов, которым здесь занимались, с трудом находило сбыт для продукции. Контингент осужденных был большой, а работы на всех не хватало.
В короткий срок было сооружено два быстровозводимых ангара и, наконец, наш филиал начал выпуск щитовых блоков. Руководил работами в зоне наш «менеджер». Мне же доводилось там бывать наездами. В один из майских дней мы, с Василием, с утречка пораньше, приехали в очередной раз в эту колонию. Сразу же мы пошли поглядеть, как действует производственная линия.
До самого полудня бегали по рабочим местам и наблюдали как зэки аккуратно, дощечка к дощечке, собирают блоки из заготовок. Возле ангаров, на поддонах, уже лежали штабеля готовой продукции.
Пришла пора обедать. Василий пошел к машине, съесть, взятый из дому «тормозок» с какой-то диетической похлебкой для язвенников, а я — прямиком в столовую для персонала. Не успел я завернуть за угол ангара, за которым, тропинка вела в пищеблок, как передо мной, словно из-под земли, вырос высокий сухощавый мужик в синей зэковской робе. Я опешил.
– Здорово, чувачок! – Коба широко улыбался, сверкая золотой фиксой.
Мы обнялись и рассматривали друг друга. На меня, с легкой грустинкой, смотрел, похудевший и заметно постаревший, но тот же неунывающий Женька Гольдшмидт.
– Что, не узнал, братуха? В этом казенном прикиде и мама родная не узнает. Женька снял с головы матерчатую кепку с козырьком и показал свой стриженый череп. Куда же девалась та знаменитая густая «сталинская» шевелюра?
– Нет больше Кобы. Ушел в туман. Разошлись мы с «вождем народов» по идейным соображениям. Остался осужденный Гольдшмидт. Мне еще три года здесь париться. Надежду на досрочку я похоронил.
Женька обнял меня за плечи и негромко предложил:
– Ты, если временем располагаешь, уважь меня. Тут рядом есть один закуток. Я оставлю тебя на пару минуток и сразу примчусь ракетой. Только ты никуда не линяй.
Коба-Зуб озабоченно перешел дорогу и скрылся за поворотом, а я потянулся к пачке «Беломора». И в правду, не прошло и трех минут, как появился улыбающийся Женька. В руках он нес маленький чемоданчик, с которыми раньше на вызов ходили слесари-сантехники:
— Сейчас мы с тобой попируем!
Женька постучал в дверь, возле которой мы стояли. Нам открыл пожилой зэк. Зуб пошушукался с ним о чем-то и тот учтиво проводил нас в закуток, где стояли топчан, стол и тумбочка с местным бездисковым телефонным аппаратом. Мы уселись на топчан. Старик-зэк разложил на столе небедную закуску и, мастерски сбив бескозырку с коньячной бутылки, наполнил стопки. Выпив с нами, он удалился. Все здесь было предусмотрено. И вилочки, и тарелки, и банка растворимого кофе с сахаром. Больше всего я удивился, когда Коба достал из чемоданчика палку финского «Сервелата». Его глаза светились гордостью, он приговаривал:
— Вот видишь, и здесь можно жить. Главное, поставить себя. А водочка или коньячок с закуской – дело не проблемное, были бы деньги.
Есть мне хотелось сильно, я ушел из дома рано и не позавтракал. Коньяк обжег мне нутро. Сжевав один кружочек колбасы, я почувствовал себя виноватым: как же так, пришел с воли и объедаю зэка.
Женька как бы угадал мои мысли:
–Ты особливо не грузись. У нас у каждого есть своя ниша. Есть она и у меня. Тут четко налажен бартер. Да и при делах я. Каких — это не имеет значения. Важно, что я всегда и при шамовке, и при деньгах.
И выдохнув воздух после очередной стопки, добавил:
– Не очень больших, зато стабильных.
После третьей рюмки Женька разоткровенничался. Так, я узнал, что первые две ходки невезунчик сделал за воровство, а что касается третьей, тут он мне поведал прямо- таки романтическую историю. Рассказ он предварил словами:
— Понимаешь, ни за что попал! Любовь-злодейка подвела. Такие дела делал! А тут на фуфле повязали.
Он продолжил:
— Появилась у меня зазноба, красоты необычайной. А у таких без брюликов чувства тускнеют. Поиздержался я с ней. Вот и решил по-быстрому, на шару, у «Березки» куклу сломать. Дело-то сделал, кинул какого-то лоха почти на кусок. Да клиент оказался засвеченным. Повязали обоих.
Ничего, три года в остатке — это не червонец! Меня здесь не особо кантуют, выдержу. Да и на воле меня уже никто не ждет.
Я предложил старому приятелю денежную помощь, вытащил кошелек.
Женька лукаво улыбнулся, расшнуровал ботинок и из-под стельки вынул сложенный бумажный конверт. Развернув его, я увидел несколько сотенных бумажек.
– Как видишь, с башлями у меня все нормалек. С гревом тоже тип-топ. И в баньке моюсь, с женским полом тоже общаюсь. Здесь много работает вольнонаемных бабенок.
Послышались шаги. Пришел зэк-охранник, шепнул: пора.
Мы вышли на воздух. Я сокрушался:
— Опять, Женя, я у тебя в долгу. И за фирму нашу, и за стол…
– Нет, дружище, ты свое дело сделал, — успокаивал меня Коба. — Ты оставил добрый след в моей душе. По крайней мере, я знаю, что есть, кореш, который меня никогда не сдаст.
Но я сказал ему то, что давно хотел сказать:
— Все же, Коба, возьми у меня четвертак! Помнишь, ты меня выручил? Мне этот четвертак спать не дает.
Женька рассмеялся:
— Помню, смутно. Но, коли спать не дает, возьму…
Кстати, по фирме, вот, что скажу. Сколько смогу, вас прикрою. Но и я не всесилен. Закон такой: кто ворует, должен с ворами делиться. А в вашем диком «рынке» многим хочется «куклу» сломать. У буржуев пять-десять процентов навара считается нормой. А наши «бизнесмены» хотят в сто раз больше. Кто зарывается, тоже платить должен.
Вот и кумекай…
В колонии я пробыл до конца рабочего дня. Мы, с Василием, наблюдали за погрузкой на «Камаз» готовой продукции. И все время казалось, что за мной следит глаз-оберег.
Вечером, выйдя из проходной на волю, я подумал: «Бедный Женька! Как он хорошо держался. А ведь, наверное, у него на душе совсем кисло было». И я уехал.
Ничем я не смог ему помочь в этой жизни.
Кельн, 2009 год.
