Из цикла: Притча о писателе. Номинация: Проза.
Говорят, что годы всегда оставляют свои следы в виде глубоких морщин,обвислых мешков под глазами и белого снега волос.Иван Николаевич Пупков, гляделся в зеркало и прихорашивал свою густую, чуть подернутую пеплом, шевелюру. Настроение у него было мажорным. Еще бы! Далеко не каждый литератор может похвастаться такой плодовитостью, о чем свидетельствовали все два ряда книжных полок, висевших над письменным столом литератора. И большинство этих самых авторских книг были изданы в советскую эпоху. Он очень не любил , когда его называли прозаиком, так назывались мастера пера, пишущие прозу.
-Да не про заек я пишу, а о людях. И не о простых, а о легендарных и исторических личностях, которые заняли свое место в истории. В библиографии писателя было много публицистических и литературоведческих статей, несколько исторических монографий, романы, охватывающие вехи становления Российского государства.
Сейчас Иван Николаевич работал над завершением романа о вожде пролетариата. С прихдом к власти демократов наступили для мастеров слова тугие времена. Канули в лету все былые заслуги. Да и корочка члена Союза писателей уже не кормила. Кончилось сладкое время, когда творения писательской элиты были в регулярном плане государственных издательств. Просто Иван Николаевич считал тему Ленинианы вечно модной и всегда востребованной. Тем более, что шеф издательства посулил неплохой гонорар.
Главный редактор издательства «Прометей», куда Пупков принес свою нетленную рукопись, встретил его обнадеживающе:
-Наберитесь терпения, дружочек! Надеюсь, что с приходом позитивных перемен в жизни общества, Вы по новому взглянули на творца Советской истории. Вы -достаточно опытный автор, поэтому, в целом, я полагаюсь на ваше острое перо и понимание сегодняшнего политического момента. Из Ленина сделали в свое время Бога. Пришла пора показать пролетарского вождя как простого смертного, со всеми человеческими пороками и недостатками. Без купюр, как говорится. Народ хочет знать всю правду о вожде! Заходите недельки через три. Нам будет с Вами о чем поговорить.
Очередная встреча с издателем настроения автору нового романа не прибавило.
Петр Антонович Приспособленцев сидел в своем царственном кожаном кресле и просматривал пахнувший типографской краской какой-то литературный журнал. Автора он встретил тусклым взглядом.
— Ознакомился, дружище, с Вашим опусом. Изюмина, в целом, получилась. Вы, безусловно, добавили новые факты из жизни вождя. Однако, коллега, Вам следует не забывать,что Горбаческая перестройка нацелила нас на плюрализм мнений, а новая демократическая волна, захлестнувшая общество, еще раз подтвердила тот факт, что нельзя, никак нельзя, лакировать белые пятна истории.
— Вот Вы тепло пишете о друзьях Ленина. А знаете ли Вы, милостивый государь, что школьный друг Володи Ульянова Александр Керенский не разделял его свободолюбивых авантюрических взглядов. Да и вообще! Хоть Ильич рос и разбитным малым, понятие о дружбе у него носило лишь прагматический характер. Кто ему был выгоден, с тем он и якшался. А дружба, как известно, не должна замешиваться на корысти.
Так что, милок, коли Вы замахнулись на такое художественное полотно, давайте эту сторону перенесем на задний план. Ведь, как водится, товарищи,зачастую, становятся друзьями, а , эти самые друзья-соратниками по партии. А между прочим, ученик вождя пролетариата «бронебойный» Коба выписал постоянный пропуск в преисподнюю почти всем политическим и советским деятелям, кто входил в ближний круг Председателя Совнаркома.. Подчистите это, голубчик мой, и приходите! А в основном, очень занимательная вещица, скажу я Вам… Не затягивайте. Сейчас на дворе лето, а к осени издадим, обязательно издадим в красочном твердом переплете, не извольте сомневаться…
-Но как же без друзей, пытался было возразить автор романа.
-Ни тебе не выпить, не закусить. А поговорить? Ну ладно,эмиграция-Лондон, Цюрих. Города цивилизованные. Есть кафешки всякие , трактиры. Можно и рюмку рома выпить, музыку послушать. А в Шуше, задрипанной глухомани? Там без друзей совсем одичаешь.
— Неправда Ваша!
Петр Антонович встрепенулся и стал, теребя пальцами, нервно ходить по кабинету.
— О каких это друзьях Вы заговорили? Если речь идет о той пресловутой ссылке,то Ленин от народа и не отрывался. Он прекрасно общался и с охотниками, и со ссыльными интеллигентами, и с местными крестьянами, наконец!
Все, дружочек! Не мешайте мне работать. Если Вы, милый, начали копать этот глубинный исторический пласт, делайте это жизненно, без всяких фантазий. Успехов Вам в творчестве,коллега!
Каково же было удивление Пупкова, когда через пару недель издатель встретил писателя с лучезарной улыбкой.
-Ну мастер, настоящий мастер, чувствуется крепкая рука романиста. Все схватываете на ходу.
Редактор обтер носовым платком вспотевший лоб и продолжил:
-Только, если Вы думаете, что теперь все в ажуре, напрасно думаете. Давайте вернемся к периоду становления материальной состоятельности вождя. Ведь Вы, дружочек, как никто, знаете, что Ильич в своей недолгой жизни практически не работал. Был, правда эпизод его короткой юридической деятельности, когда его приняли на службу в адвокатскую коллегию в качестве помощника присяжного поверенного.. Больше этот юрист нигде и никогда не работал, сидя на иждивении матушки, которая исправно посылала ему денежные переводы за сдачу в аренду имения в Кокушкино.
Приспособленцев повертел в ладонях остро отточенный карандаш, и продолжил:
-Тяжелая у Ильича была жизнь. Тюрьмы, ссылки. А на посту Председателя Совнаркома ему так и не дали развернуться,остановила костлявая. Видимо, вовремя! Неизвестно, чем бы могло закончиться его царствование, поживи он еще с десяток лет? Все никак не могу взять в толк. Николай, который Кровавый, за его политические аферы в Шушенский «санаторий» шалуна отправил на три года с выплатой ссыльного жалованья, а тот, разлюбезный, всей царской семье повелел лбы намазать зеленкой. Подработайте, дружочек, эти мелочи и скоро мы запустим печатный станок с Вашим великим творением…
— Петр Антонович! По моему, Вы не совсем правы. По тем временам не числился Ильич тунеядцем. Он был сыном действительного статского советника, носившего на плечах генеральские погоны. Наверняка, папахен после смерти оставил семье какое-то состояние. Да и не в чести было потомственному дворянину работать на «дядю». Помещики все больше предпочитали делать конные выезды, а в полях трудилась наемная рабочая сила.
Вот вот, эта безжалостная эксплуатация простого рабочего человека. Вы забыли, любезный, о том, что крепостное право было отменено еще до рождения главного революционера России. Душа обязана трудиться. До встречи,голубчик!
…. Очередной визит к издателю писатель Пупков нанес в разгар осени. Приспособленцев стоял у приоткрытого окна и пускал из трубки кольца сизого дыма. Вдруг его внимание привлекла такая картина. Несколько багряных кленовых листочков, гонимые ветром, закружились над окошком и один из них плавно приземлился на подоконник. Петр Антонович нежно разгладил листочек и улыбнулся. Наступила его юбилейная осень. Нынешним летом издатель отметил свое семидесятилетие. Болячки его не донимали, мозги набекрень не выворачивало. Издательство крутилось ни шатко, ни валко. На хороший кусок с маслом Приспособленцев зарабатывал, плюс еще был пенсионный блокадный приварок. Редактор на жизнь не жаловался. Его грустные раздумья прервал стук в дверь.
-А, это Вы?-протянул на распев Петр Антонович!
-Заходите, голубчик, очень кстати. Сегодня из Союза писателей о Вас справлялись. Почитал, полистал. Свежо!Последние вопросы с трудовым поприщем Ильича порешали. Только, вот что, трудолюбивый Вы мой! Любовную линию Вы чуть не доработали, не дотянули, так сказать, до кондиции. Да, Ульянов был на вид невзрачен, ростом не вышел, однако, у женского пола спросом пользовался. Вы что думаете? Крупская у него одна была? Ничего подобного! И Инесса Арманд, и Мария Андреева. Да и в Шушенском, когда к Ильичу приехала Крупская с тещей, он что за девичьи подолы не заглядывал? Заглядывл, друг мой, еще как заглядывал. В свое время летописцы отразили баловство молодого ловеласа в своих воспоминаниях.
А возьмите, взаимотношение в семье с близкими? То, что написано современниками о Ленине-это чистая туфта. Дело прошлое, но деспотом был вождь. Вся семья страдала от его жестокого эгоизма, особенно во время болезни. Даже сама Крупская в сердцах неосторожно обронила фразу:
–Что б ты уже сдох, дьявол, всех достал до самих печенок!
А семья, благородный Вы мой, есть не что иное, как ячейка общества. Помните, нашумевшую работу Энгельса о происхождении семьи, частной собственности и государства? То то же! В нашем писательском деле не должно быть мелочей! Читатель ждет от нас правды и он ее получит. И здесь я думаю, Вы мой союзник.
Нет, господин редактор! Здесь я позволю с Вами не согласиться.
Голос Пупкова становился все тверже и увереннее.
-Никак нельзя здесь комкать женскую линию. Да и любовь. Владимир Ильич и Надежда Константиновна любили друг друга, что ни говори.
-А ну-ка вс помните,дружище, о том, когда Ленин пришел к власти? Ага, в ноябре семнадцатого. А спустя каких-то десять месяцев его подстрелила эсерка Каплан.Это стало началом конца. Под занавес двадцать второго года вождь окунулся в детство , а уже в марте следующего года вообще впал в кому.
Петр Антонович нашарил рукой ящик письменного стола и вынул оттуда плюшевый альбом, посвященный Октябрьским событиям тысяча девятьсот семнадцатого года. На внутренней стороне обложки красовался портрет вождя. Вытянув руку вперед, сосредоточил свой взгляд в счастливое будущее. Там, с высоты броневика он мысленно наблюдал за зарей коммунизма.
Да, великим мечтателем оказался реформатор.
Петр Антонович сладко потянулся в своем кресле,гладя ладонями поручни.
— Только никак не пойму. Откуда гениальность и злодейство соединились в одной одиозной персоне?
-Никаких белых пятен не должно оставаться. Ильич должен предстать перед человечеством без ретуши, со всеми своими пороками и заблуждениями. Надеюсь на ваше понимание,сударь! Это будет великая книга, на все времена. Она покажет истинное место в истории каждого, кто ее творил.
Приспособленцев устремил свой взгляд на собеседника и прищурив глаза на прощание спросил:
— Разве Вы не согласны со мной, батенька?
Кельн, 2010.
ПО ПРОЗВИЩУ «КОБА» Этюды из детства. Номинация: Публицистика.
Я иногда задаюсь вопросом о том, что значит друг в жизни? И если бы мне сегодня предложили написать сочинение на эту тему, я бы, пожалуй, рассказал историю о том, как неожиданно, порой, завязывается эта самая дружба.
Об истории одной моей очень странной дружбы этот рассказ.
Эпизод первый
С Кобой меня познакомил мой школьный товарищ Колька Брагинский. В тот зимний день я, после очередной ссоры с отцом, убежал из дома. Разругались мы по-серьезному: я обозвал отца «бабником», а он отвесил мне оплеуху.
Колька был личностью, как сейчас бы сказали, «продвинутой». Он водился и со «стилягами», и с приблатненной шпаной, и с фарцовщиками. Меня в нем привлекало то, что он мог доставать дефицитные книги и разбирался в джазе и роке.
На этот раз он повел меня в Дзержинский сад, что раскинулся на Кировском проспекте. Вид у меня был убитый, настроение аховое. Но Колька, называя загадочного «Кобу», подбадривал:
— Коба поможет, он своих в беде не бросает.
Я рос в неполной семье, мама умерла, когда мне исполнилось десять лет. Все заботы о доме легли на плечи старшей сестры. Отец целыми днями пропадал на службе и мной практически не занимался. Своей главной родительской обязанностью он считал, чтобы я был одет, обут и накормлен, остальное его волновало мало.
Когда мы пришли в сад, уже стемнело. На двух скамейках, сдвинутых вместе, сидела ватага парней, наших сверстников пятнадцати-шестнадцати лет, и курила. Среди мальчишек были и две разбитные девчонки. Одну из них мой приятель Колька, видимо, знал. Они мило поздоровались, и девица с любопытством спросила:
– Чего ты этого пижона привел? Посмотри, у него мамкино молоко на губах не обсохло.
Она с форсом поправила, налезшую на лоб, вязаную шапочку.
Колька подвел меня к парню, который был повыше других ростом и на вид постарше. Его отличала густая, вьющаяся черная шевелюра. Он был похож на кавказца. Колька поздоровался с парнем и заговорил:
– Слушай, старик, тут такое дело. Боб — мой одноклассник. С предком своим разругался и соскочил из дома. Хороший пацан. Помоги ему.
Парень внимательно посмотрел на меня и с достоинством протянул руку:
— Коба.
Рукопожатие его было по-взрослому крепким. Я назвал себя.
– Говоришь, из дома сбежал? Дело знакомое! Не боись, все утрясется. Главное, держись своего народа. И мы – победим! Это тебе Коба обещает.
При этих словах я невольно уставился на нового знакомца. Где-то я это лицо видел. Я вспомнил, что углядел похожую фотографию, кажется, в музее Октябрьской революции, нас туда водили на экскурсию. На одном из стендов было фото молодого Сталина — Иосифа Джугашвили в Нарымской ссылке. Та же шевелюра, тот же твердый взгляд, те же черты лица. Только вот вместо усов и бородки у двойника имелась лишь юношеская щетинка на верхней губе и на подбородке.
Чем-то этот парень мне начинал нравиться. Похоже, волевой, наверное, смелый. Я так и стоял в задумчивости. Из этого состояния меня вывел Коба. Он положил руку мне на плечо и дружелюбно спросил:
— Куришь?
Я, смущаясь, помотал головой.
-А как насчет винища, употребляешь?
Я пожал плечами. Нельзя было сказать, что вкус вина мне не был знаком. Когда в доме справляли праздники, а это чаще случалось при жизни мамы, на столе всегда стояло вино. Когда мне исполнилось 8 лет отец, в шутку, дал мне попробовать.
— Мужик подрастает в доме, — заметил за столом папа и протянул мне рюмку, наполненную вином. Он хотел пошутить. А вышло все неожиданно. Я, залихватски, опрокинул рюмку залпом. Мама рассердилась на отца, а меня выгнала из-за стола.
Пауза затянулась. Я решил схохмить:
— Было дело! Во втором классе начал.- И я рассказал ту детскую историю.
Парень рассмеялся и как-то необидно передразнил:
- «Было дело»! Ну, ничего, корешок, с этим делом всегда успеется.
Что-то светлое открылось в его взгляде, когда он смеялся. Возможно, я ему понравился.
Мне показалось, что если бы Коба услышал от меня обычную для уличных подростков браваду умением пить и курить, он бы потерял ко мне интерес. Думаю, и по одежке он меня отличил . Все ребята из его ватаги были одеты небрежно, многие — неряшливо. Надо сказать, что сестра за мной все-таки следила. Осеннее пальто, в котором я был одет, сработано из добротной ткани в мелкий рубчик. На шее повязан серый шерстяной шарф. На голове была, обязательная по тем временам, кепка. Внешне я не особо отличался от других, и все же, что-то — и в одежде, и в поведении — выдавало во мне «презренного интеллигента»
В этой компании я чувствовал себя не очень уютно. Я сидел на скамейке и мрачно думал о том, что буду делать ночью. Домой идти не хотелось. С одной стороны, не пойти, значит, усугубить скандал, а с другой, — пусть отец помучается, в следующий раз «доставать» своими нравоучениями не будет. Тоже мне, воспитатель. Видит сына только, когда сплю, а в выходные дни и вообще, тю-тю! После смерти мамы он сильно изменился, ушел в себя. Он отговаривался занятостью по работе. Но мне казалось, что это было его «отмазкой».
Ко мне подсел верзила, с короткой стрижкой, протянул недокуренную папиросу:
— Держи мастырку, улетная штука. «Звери» с Кавказа привозят.
Как я позже узнал, так, «по фене», называли выходцев из Закавказья, рыночных торговцев. Я посмотрел на папироску и не знал, что ответить. Меня опередил Коба:
— Не трожь пацана. Не хочет — не заставляй! Сам пусть «умку» свою впрягает.
Парень тут же потерял ко мне интерес и примкнул к компании, где вскоре раздалось бренчание гитары.
Начали петь. Верзила, уже подкуренный, затянул блатную «По тундре, по железной дороге…» При этом он фальшивил и глотал слова.
Коба отыскал меня глазами и пригласил:
-Давай, подгребай. Песни петь – не горе горевать. Петь-то умеешь?
Я не знал, что ответить. Голоса у меня особого не было, но слушать песни под гитару я обожал. Одному, нашему с Колькой, приятелю богатые «предки» — так он называл родителей – купили в комиссионке магнитофон «Грюндик» — мечту всех мальчишек. И мы не раз напрашивались к нему слушать записи. Я хорошо запоминал слова песен и потом мурлыкал их в полголоса.
Я не стал врать Кобе:
— Певец из меня — не ахти, но песни знаю. И «Битлов», и наших – Вертинского, Кима…
Женька очень заинтересовался:
— Погоди, а вот эту слыхал: «Все ребята уважали очень Леньку Королева»? Какой-то блатной классно пишет.
Я почувствовал, что настал мой час:
— Так это – Окуджава. «Ленька Королев».
— О-па! – обрадовался Коба. – А я слов толком не знаю. Давай, диктуй. Суфлер!
Говоря это, он забрал у верзилы гитару и начал играть. Мне понравились его четкий бой «восьмеркой» и чистый звук аккордов. С моей подсказкой Коба исполнил «Леньку» один раз, а на второй уже запел в полную силу и с чувством. У него был приятный баритон, с уже мужскими басками. Начали подпевать и другие ребята.
На город надвигалась ночь. У меня не было часов, но видно было, что уже поздно. «Хевра» постепенно расходилась по домам. Ко мне подошел Женька:
— Ты, поди, шамать хочешь?
Я утвердительно кивнул головой. Чего гордого из себя корчить. Как утром позавтракал, так больше в рот ничего не попадало. Хотелось не только есть, но и пить.
— Я тут одну тошниловку знаю, дежурную. Столовка трамвайного парка. Пойдем похаваем. Это – на Петроградке. Ты ведь в тех краях обитаешь?
«Знает, где живу», — удивился я, но кивнул в ответ.
Мы вышли из парка, и пошли по Кировскому в направлении улицы Котовского, где находился трамвайный парк.
— У тебя пахан фронтовик? – неожиданно спросил меня Женька
Я даже обрадовался этому неожиданному повороту. Но с какой это стати, он вспомнил о войне?
— Фронтовик,- ответил я с гордостью. — Две войны прошел: финскую и Отечественную.
Я рассказал Кобе о том, что мой отец воевал на Невской Дубровке, был политруком роты и что от дивизии, которая стояла на пятачке, осталось только шестьдесят восемь человек. Отца тогда наградили орденом Красной звезды.
— А вот мой отец, царство ему небесное, сгинул под Прагой. Простым солдатом был. И память-то от него осталась — медалька «За отвагу» Вот и говори, что евреи от войны косили. Пришлось тут одному кенту втолковать доходчиво. А то базарил, что наши воевали в Ташкенте и за дынями в атаку ходили.
— Чистое вранье, Женька. Я в прошлом году был в Артиллерийском музее, так лично насчитал тринадцать Героев Советского Союза еврейской национальности.
Женька унял мой пыл:
— А я свою нацию не афиширую. У матери корни грузинские. Поэтому я – Коба-Сталин.
Он помолчал и добавил:
— Я, чего про отца спросил. Не уважаю мужиков, которые в тылу отсиживаются.
Он сменил тему:
— А с силенкой у тебя, как? Кулаки-то имеешь? Вмазать по сопатке сможешь?
— Ну, разве только, если за правое дело!
Женька улыбнулся и взял меня под руку:
— Правое дело, братишка, по-разному понимают. Ситуации бывают всякие, и нужно всегда оставаться мужиком, правильным мужиком. И постоять нужно за себя уметь.
В моей голове начинался сумбур. Что за человек, этот Коба? С какого перепугу он стал проявлять обо мне заботу? Нации у нас сходятся, да «племена» разные. Трудно все складывается. С одной стороны от него несет уголовкой, а с другой – задушевный разговор и правильные слова. Чудной какой-то этот парень. И все равно, при всей внешней браваде, чувствовалась в нем внутренняя доброта.
В столовке Женька заказал по овощному салату, две порции сосисок. На столе появились две бутылки: одна с ситро, другая — с пивом. Такого расклада я не ожидал. Но «голод не тетка», я уминал сосиски за обе щеки. Мне было тепло и хорошо. Женька, потягивая пивко, рассказал пару анекдотов «в тему». Я хохотал, забыв обо всем. Никого на свете в этот миг для меня не было лучше него и милее.
Но наш пир закончился, и мною снова овладевала тревога. Если я не пойду домой, то где искать место для ночлега?
Из столовки мы вышли, когда уличные часы показывали время около часа ночи. Поеживаясь от холода, я поднял воротник пальто. Мы подошли к трамвайной остановке. Коба придержал меня за рукав:
— Ну и куда ты сегодня лыжи навостришь? Может, домой вернешься?
Я покачал головой.
— А где кости бросишь?
Мне хотелось показать свою самостоятельность, и я небрежно отмахнулся:
— С этим делом как-нибудь разберусь.
— Ой, ли? — Прищурил глаз Коба. — А ну-ка, посмотри мне в фотографию. У тебя на лбу написано, что врешь. Некуда тебе идти. Ты, вот что. Дом, где 22-е отделение связи, на Кировском, знаешь?
Дом этот был мне хорошо известен:
— Там наша почта, я туда за газетами для отца хожу.
-Вот и лады! Обойдешь дом. В первой парадной спустись вниз, с левой стороны увидишь железную дверь, — Коба вынул из кармана пальто и подал мне небольшой четырехгранный штырек, согнутый буквой «г». – Держи, «золотой ключик». Там бывшее бомбоубежище. За дверью есть выключатель. И во втором отсеке найдешь топчан. Не гостиница «люкс», но все же! Я иногда этой хатой пользуюсь.
Из-за поворота вынырнул последний трамвай, приближаясь к остановке. Женька неторопливо достал портмоне, вынул оттуда сиреневую бумажку с профилем Ленина и протянул ее мне:
— На, возьми четвертак! Вопросы будут, знаешь, где меня найти. В Дзержинке моя «шестерня» постоянно обретается.
Деньги это были немалые, и они спасали меня, а брать было и боязно, и стыдно. Но я понял, что отказываться нельзя, ведь мне их Король предлагает, как в песне. Я крепко пожал Кобе руку. А на глаза навернулись слезы. То ли себя стало жалко, то ли расчувствовался. Но в эту минуту он был для меня и братом, и Ленькой Королевым, который в беде поможет и в дружбе не предаст.
Коба вскочил в вагон и махнул рукой, а я смотрел вслед ночному трамваю, пока красные огоньки не скрылись за поворотом…
Эпизод второй
… C тех пор прошло около восьми лет. Только что отгремели торжества по случаю полувекового юбилея Советской власти, а в газетах, на радио и телевидении уже заговорили о тревожных событиях в Чехословакии. Что мы знали о них? Только то, что группа заговорщиков, «агентов Запада» пыталась совершить политический переворот и что «руководство братской страны обратилось к Советскому Союзу за помощью». По этому поводу в народе ходило много разных пересудов. Одни одобряли ввод Советских войск в Прагу, другие хранили молчание…
Я в это время трудился литературным сотрудником в одной из Ленинградских многотиражек и продолжал учебу в вузе. За плечами у меня уже был опыт работы на стройке в Сибири. Там я близко познакомился с трудовой жизнью, закалил свой характер, там же впервые попробовал свои силы в журналистике.
Что касается Женьки, то вспоминать о нем мне было просто некогда. Ну, был такой парень. Закрутила его волна, а где выбросила на берег неведомо.
Но, как говорится, если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. На этот раз к «горе» шел я. Вот, как это было.
Я спешил на автобусную остановку. Погода была очень ветреная. У меня с головы сдуло шляпу – головной убор «презренного интеллигента», и она покатилась по тротуару. Впереди шли два акселерата-«волосатика», как потом оказалось, в подпитии. Один из них с хохотом поддал шляпу ногой, как футбольный мяч. Его дружку игра понравилась. И он поддал ногой еще раз. Возмущенный, я подскочил к обидчику и схватил его за грудки. В ответ получил удар кулаком в плечо. Медлить было нельзя: на подмогу дружку спешил второй «волосатик». И обидчик получил «хук» по печени, отработанный когда-то в дворовых боях.
В это самое время по улице шел наряд дружинников. Ребята в повязках и доставили нашу троицу в опорный пункт милиции.
Дружинники начали обрисовывать дежурному старлею ситуацию. Тот потребовал предъявить наши документы. У «волосатиков» — студентов техникума – их при себе не оказалось, а у меня было только журналистское удостоверение. Оно пришлось очень кстати. Моих обидчиков увели в другой кабинет, а мне, как пострадавшему, предложили подождать в коридоре.
Я вышел и в расстройстве плюхнулся на деревянную скамью. Наш поход с женой в кино срывался.
Вдруг я почувствовал легкий толчок в бок. Я увидел сидящего рядом мужчину. Голова его была низко опущена, и лица он не показывал, но продолжал подталкивать меня локтем в бок.
Я еще не остыл от треволнений драки, да и обстановка полутемного коридора в узилище к шуткам не располагала. А мой сосед по скамье, похоже, смеялся. Вернее, он сдерживал смех и только «гы-гыкал». Одновременно он потихоньку стаскивал с головы кепку. И моему взору предстала роскошная черная шевелюра. Правда, уже тронутая сединой.
Вот те на! Да этого не может быть! Я расплылся в улыбке. Передо мной был тот самый Коба — Женька Гольдшмидт, только немного потасканный. Прибавилось морщин, подбородок заострился, да и серые мешки под глазами выдавали его изможденность. И только глаза были озорными, излучая энергию и задор.
Но моя радость мгновенно сменилась тревогой. Я шепнул Кобе:
— У тебя серьезно?
Тот подмигнул и покачал головой:
— Простая проверка, сейчас соскочим.
Кобу вызвали в дежурку. Я слышал, как старлей читает ему нотацию о необходимости устраиваться на работу и грозит статьей за тунеядство. Женька выслушал «проповедь», забрал паспорт и «соскочил».
Мою ситуацию со шляпой тоже разрулили быстро.
Выйдя на улицу и запалив «беломорину», я стал искать глазами Женьку. Он помахал мне рукой из скверика через дорогу. Через минуту мы обнялись. Коба хохмил:
— Борух, как тебе не ай-яй?! Мало того, что хулиганом стал, так ты еще и куришь? Эх, отцовский ремень по тебе плачет.
Мы направились в ближайший кабачок. Коба рассказал о себе. Собственно, ничего неожиданного не было в его биографии. За эти восемь лет он успел дважды побывать в тюрьме и отсидеть в общей сложности почти шесть лет. Последний раз вышел по амнистии к юбилею Октябрьской революции.
— Такое оно, мое еврейское счастье, — сетовал на судьбу Коба. — Отец был фронтовиком, мать всю жизнь промантулила медсестрой, а я вырос выродком. Кого винить? Каждый сам себе режиссер.
Я вот старше тебя на четыре года. И что в итоге? В кармане — вошь на аркане. На одном авторитете, да на кулаках далеко не уедешь, как есть, снимут с «поезда».
Меня вдруг взяла досада: считает человек, что все проблемы у таких, как он. А те, кто всю жизнь работает, учится, детей растит, как-будто манной небесной питаются.
Я подначил Кобу:
— Ты же говорил «держись своего народа, и мы победим»? А, что в стране делается и чем народ живет, тебя как-то не волнует.
Вот, смотри! В мире какой-то бардак: Израиль прет на Египет, чехи забастовали, в Москве целую бригаду правозащитников на Красной площади «замели». Опять сажать начали за инакомыслие. Где Сахаров? Где Солженицын?
А наш Генеральный все причмокивает о преимуществах социализма.
Значит не все так хорошо в нашем славном королевстве.
Коба вдруг взъерепенился:
— Фильтруй базар, старик! Вспомни, Сталин принял у лысого страну с сохой, проводили «Усатого», имея в боевом арсенале бомбу. И какую бомбу! Да, народ жил не шибко, но и вождь не жировал. Ходил во френче, из обуви предпочитал хромачи. Чем не аскет? Страну держал в страхе? А ты как думал? Да русскому мужику кнут нужен и не хилый. Все хотят многого, а ничего при этом делать не хотят.
И с чехами нечего чикаться, пусть живут по понятиям. Пускай уж всем будет кисло, зато стабильно. Уравниловка – дело хреновое, отнимает стимул, ну а гребаный капитализм, чем лучше? Сплошная частная собственность и у каждого по винчестеру. А тут – «все кругом народное и все вокруг мое»!
Вот ты, наверное, кипятком ссышь, когда говорят, что евреи в Египте навели шороху? Как же, патриот нации! Небось, тоже прицеливаешься, как бы рвануть на «историческую родину»?
А я помирать буду здесь…
Разговор явно уже переходил в свару. Для разрядки я предложил:
— Давай, Женька, закажем еще коньячку? В кои веки встретились.
Коба покачал головой:
— Нет, братуха! Я свою норму знаю. Озадачил ты меня. Вот такие, ромашки вялые.
Женька встал. На лице его промелькнуло недовольство. На клочке бумаги я написал свой служебный телефон и сунул Кобе в ладонь.
И еще долгие годы от Женьки Гольдшмидта не было никаких известий.
Эпизод третий
Разменяв пятый десяток, я… остался без работы.
В стране вовсю шла «перестройка». В результате, предприятия останавливались, полки магазинов пустели. Журналистику я забросил еще в начале семидесятых. На зарплату газетчика трудно было прокормить семью. Бывали моменты, когда подумывал об иммиграции. Некоторые знакомые подавали весточки, что жить за «бугром» можно. Но что-то меня удерживало.
Я ушел туда, откуда начинал свой старт: на стройку. Дело у меня ладилось. В СМУ я прошел все ступени служебного роста и даже выбился в руководители.
О Кобе, в житейской круговерти, вспоминать было некогда. Но он сам о себе напомнил. Привет от него принес мне молодой паренек, досрочно освобожденный из колонии. Адресок мой, как я понял, Женька узнал от нашего бывшего работяги, осужденного за хулиганку.
Парень рассказал, что Женька тянет очередной срок в зоне под Питером, неподалеку от поселка Металлострой. Мол, он в авторитете, и все у него хорошо. И просит Зуб помочь этому пареньку показаться «артистам». «А, что ты умеешь?» — спросил я парня. И тогда он запел. Голос у него был свободный и чистый. В двери моего кабинета столпились сотрудники. Такого душевного исполнения «Леньки Королева» больше уже я никогда не слышал.
Парня мы, через знакомых, отправили в филармонию, где за него сразу ухватились.
А Союз, тем временем, трещал по швам. И дела в госсекторе шли все хуже и хуже. Фонд зарплаты Стройуправления опустел, и ждать было нечего.
В один прекрасный день я собрал свои вещи в кабинете и присел за опустевшим столом, думая нелегкую думу: как выживать? Вспомнил о своем приятеле Василии. Не так давно он работал у нас прорабом. Мужчина энергичный, деятельный, он уверовал в «перестройку» и едва не поплатился за это. За его инициативы с бригадным подрядом начальство решило выжить смутьяна «с волчьим билетом». Тогда я ему помог выделиться в отдельный экспериментальный участок. Теперь на его базе он организовал строительный кооператив.
Я решил позвонить Василию:
— Пишу плакат «Ищу работу», — уныло пошутил я. – Могу каменщиком, могу плотником. Не откажусь и от должности снабженца.
— Борис, да со всем нашим удовольствием, — откликнулся приятель. – Только дело плохо идет, заказов мало, хвастаться нечем. Но появись, потолкуем.
Через пару часов мы сидели с Василием в его «офисе» — отгороженном сеткой-рабицей закуте в огромном металлическом ангаре. В помещении работала пилорама, по стенам высились штабеля досок.
— Вот, гоним доску, — рассказывал «бизнесмен». – А сбыт хилый. И навара – только на хлеб. Лес – дефицит, аренду начальники дерут. Надо, что-то придумывать.
Вскипел электрочайник – «фирма», Тайвань. И красивая стеклянная банка кофе «Нестле» — тоже тогда была в новинку. Василий разлил по кружкам кофе:
— Такие дела, старик..,- сказал он и замолчал. Он что-то не договаривал.
— Ты, чего такой хмурый-то? — спросил я у Василия напрямую. Тот замялся:
— Да неспокойно тут у нас, проблемы..,- с этими словами он начал привставать, глядя в сторону ворот ангара. – О-о, кажется, опять «металлисты» наехали,- протянул он невесело.
«Металлистами», как я уже знал, называли рекетиров из поселка Металлострой. Группировка состояла, в основном, из бывших зэков, живших там на поселении. Меня пронзила мысль: «Мистика! Значит, недавний привет от Кобы-Зуба был неслучайным?»
«Ну, Коба, помоги ты мне еще разок!» — шаманил я. А Василия подбодрил:
— Не дрейфь, старик. Я для этих «металлистов» знаю одно волшебное слово.
«Терщик» от рэкетиров вел себя грамотно, базар «фильтровал»:
— Пора, уважаемый, лавэ платить, — обратился он к Василию.
Я встрял:
— Вы, братки, передайте своему бригадиру, что за эту точку Зуб слово скажет…
Троица рэкетиров переглянулась. «Терщик» с сомнением глянул на меня:
— Ты, мужик, понимай, что за базар отвечать надо.
— Отвечу. А Зубу передайте привет от Боба с Петроградки.
Рэкетиры старались не показать, что кликуха «Зуб» произвела на них впечатление. Но наезжать не стали:
— Добро, разберемся, — подытожил «терщик». И «братки» уехали.
Василий смотрел на меня в недоумении:
— Ну, ты даешь, Боб с Петроградки! Прямо – мафиози! – и мы с облегчением рассмеялись. Я стал работать замом у приятеля.
Но на этом «чудеса» не закончились. Через несколько дней нас вызвали в один строительный трест. В проектном отделе нам вручили кипу чертежей, а в экономическом – какие-то расчеты. И там, и там сказали: «Просили вам передать».
В бумагах мы разобрались, это оказались проекты и расчеты по производству дачных садовых домиков из деревянных щитов-блоков. Завершил загадочную эпопею звонок из… администрации уже названной колонии. Мы впервые услышали новое иностранное слово:
— Из отдела маркетинга Вас беспокоят. Мы хотели бы провести переговоры о сотрудничестве с Вашей фирмой. Когда Вам удобно встретиться?
И я, и Василий поняли, что Коба-Зуб ведет нас по тропе российского бизнеса. Значит, дошел до него привет от Боба с Петроградки. Собирались мы недолго и отправились в колонию.
— Пропадать, так с музыкой, — усмехался Василий.
— От сумы, да… от дачного домика не зарекайся,- добавлял я.
На воротах промзоны колонии нас встретил зэк, лет сорока, который представился: «Ваш менеджер». Мужичок был непростой: держался, как дипломат на брифинге, и говорил протокольным языком. Он объяснил, что предложение по производству садовых домиков – ноу-хау нашей, с Василием, фирмы. По нашим прогнозам, сборные дома будут пользоваться ажиотажным спросом в связи с послаблениями в выделении дачных участков. Производству нужны объемы работ и сбыт, а госзаказ стремится к нулю, спецконтингент простаивает. Наш «менеджер» вальяжно завершил:
— Думаю, господа, теперь вам ясно в каком ключе следует вести переговоры! – Довольный произведенным впечатлением, он добавил. – В натуре!
Лагерное руководство приняло наше предложение на «ура». Производство пиломатериалов, которым здесь занимались, с трудом находило сбыт для продукции. Контингент осужденных был большой, а работы на всех не хватало.
В короткий срок было сооружено два быстровозводимых ангара и, наконец, наш филиал начал выпуск щитовых блоков. Руководил работами в зоне наш «менеджер». Мне же доводилось там бывать наездами. В один из майских дней мы, с Василием, с утречка пораньше, приехали в очередной раз в эту колонию. Сразу же мы пошли поглядеть, как действует производственная линия.
До самого полудня бегали по рабочим местам и наблюдали как зэки аккуратно, дощечка к дощечке, собирают блоки из заготовок. Возле ангаров, на поддонах, уже лежали штабеля готовой продукции.
Пришла пора обедать. Василий пошел к машине, съесть, взятый из дому «тормозок» с какой-то диетической похлебкой для язвенников, а я — прямиком в столовую для персонала. Не успел я завернуть за угол ангара, за которым, тропинка вела в пищеблок, как передо мной, словно из-под земли, вырос высокий сухощавый мужик в синей зэковской робе. Я опешил.
– Здорово, чувачок! – Коба широко улыбался, сверкая золотой фиксой.
Мы обнялись и рассматривали друг друга. На меня, с легкой грустинкой, смотрел, похудевший и заметно постаревший, но тот же неунывающий Женька Гольдшмидт.
– Что, не узнал, братуха? В этом казенном прикиде и мама родная не узнает. Женька снял с головы матерчатую кепку с козырьком и показал свой стриженый череп. Куда же девалась та знаменитая густая «сталинская» шевелюра?
– Нет больше Кобы. Ушел в туман. Разошлись мы с «вождем народов» по идейным соображениям. Остался осужденный Гольдшмидт. Мне еще три года здесь париться. Надежду на досрочку я похоронил.
Женька обнял меня за плечи и негромко предложил:
– Ты, если временем располагаешь, уважь меня. Тут рядом есть один закуток. Я оставлю тебя на пару минуток и сразу примчусь ракетой. Только ты никуда не линяй.
Коба-Зуб озабоченно перешел дорогу и скрылся за поворотом, а я потянулся к пачке «Беломора». И в правду, не прошло и трех минут, как появился улыбающийся Женька. В руках он нес маленький чемоданчик, с которыми раньше на вызов ходили слесари-сантехники:
— Сейчас мы с тобой попируем!
Женька постучал в дверь, возле которой мы стояли. Нам открыл пожилой зэк. Зуб пошушукался с ним о чем-то и тот учтиво проводил нас в закуток, где стояли топчан, стол и тумбочка с местным бездисковым телефонным аппаратом. Мы уселись на топчан. Старик-зэк разложил на столе небедную закуску и, мастерски сбив бескозырку с коньячной бутылки, наполнил стопки. Выпив с нами, он удалился. Все здесь было предусмотрено. И вилочки, и тарелки, и банка растворимого кофе с сахаром. Больше всего я удивился, когда Коба достал из чемоданчика палку финского «Сервелата». Его глаза светились гордостью, он приговаривал:
— Вот видишь, и здесь можно жить. Главное, поставить себя. А водочка или коньячок с закуской – дело не проблемное, были бы деньги.
Есть мне хотелось сильно, я ушел из дома рано и не позавтракал. Коньяк обжег мне нутро. Сжевав один кружочек колбасы, я почувствовал себя виноватым: как же так, пришел с воли и объедаю зэка.
Женька как бы угадал мои мысли:
–Ты особливо не грузись. У нас у каждого есть своя ниша. Есть она и у меня. Тут четко налажен бартер. Да и при делах я. Каких — это не имеет значения. Важно, что я всегда и при шамовке, и при деньгах.
И выдохнув воздух после очередной стопки, добавил:
– Не очень больших, зато стабильных.
После третьей рюмки Женька разоткровенничался. Так, я узнал, что первые две ходки невезунчик сделал за воровство, а что касается третьей, тут он мне поведал прямо- таки романтическую историю. Рассказ он предварил словами:
— Понимаешь, ни за что попал! Любовь-злодейка подвела. Такие дела делал! А тут на фуфле повязали.
Он продолжил:
— Появилась у меня зазноба, красоты необычайной. А у таких без брюликов чувства тускнеют. Поиздержался я с ней. Вот и решил по-быстрому, на шару, у «Березки» куклу сломать. Дело-то сделал, кинул какого-то лоха почти на кусок. Да клиент оказался засвеченным. Повязали обоих.
Ничего, три года в остатке — это не червонец! Меня здесь не особо кантуют, выдержу. Да и на воле меня уже никто не ждет.
Я предложил старому приятелю денежную помощь, вытащил кошелек.
Женька лукаво улыбнулся, расшнуровал ботинок и из-под стельки вынул сложенный бумажный конверт. Развернув его, я увидел несколько сотенных бумажек.
– Как видишь, с башлями у меня все нормалек. С гревом тоже тип-топ. И в баньке моюсь, с женским полом тоже общаюсь. Здесь много работает вольнонаемных бабенок.
Послышались шаги. Пришел зэк-охранник, шепнул: пора.
Мы вышли на воздух. Я сокрушался:
— Опять, Женя, я у тебя в долгу. И за фирму нашу, и за стол…
– Нет, дружище, ты свое дело сделал, — успокаивал меня Коба. — Ты оставил добрый след в моей душе. По крайней мере, я знаю, что есть, кореш, который меня никогда не сдаст.
Но я сказал ему то, что давно хотел сказать:
— Все же, Коба, возьми у меня четвертак! Помнишь, ты меня выручил? Мне этот четвертак спать не дает.
Женька рассмеялся:
— Помню, смутно. Но, коли спать не дает, возьму…
Кстати, по фирме, вот, что скажу. Сколько смогу, вас прикрою. Но и я не всесилен. Закон такой: кто ворует, должен с ворами делиться. А в вашем диком «рынке» многим хочется «куклу» сломать. У буржуев пять-десять процентов навара считается нормой. А наши «бизнесмены» хотят в сто раз больше. Кто зарывается, тоже платить должен.
Вот и кумекай…
В колонии я пробыл до конца рабочего дня. Мы, с Василием, наблюдали за погрузкой на «Камаз» готовой продукции. И все время казалось, что за мной следит глаз-оберег.
Вечером, выйдя из проходной на волю, я подумал: «Бедный Женька! Как он хорошо держался. А ведь, наверное, у него на душе совсем кисло было». И я уехал.
Ничем я не смог ему помочь в этой жизни.
Кельн, 2009 год.
