Мусор

Женя всегда очень аккуратно относилась к своему мусору. Она его не просто в мусорное ведро выбрасывала, а проводила своеобразную сортировку: фантики от конфет заворачивала в один, туго-туго; очистки от овощей – в отдельный мешочек, еще в процессе этой самой отчистки; некондиционные обрезки – в коробочки (мало ли их набирается время от времени); пустые футляры, флаконы и баночки – предварительно помыв и высушив… И так все.
Зачем Евгении это было нужно? Она, наверное, и сама это не знала. Просто до сих пор вспоминался запах от мусорного ведра в доме ее мамы: тошнотворный, удушливый, въедливый. Вроде и ведро уже порожнее, а приходится лезть в эту вязкую жижу на дне и скрести, скрести, споласкивать чистой водой несколько раз. Потому как иначе голова начинала болеть.
А мама все удивлялась, зачем? Если через день будет то же самое? Гладила дочку по голове, и шептала, будто припечатывала:
— Аккуратистка ты моя…
Теперь мамы уже не было. Никто не погладит, не назовет…

Жене тридцать семь. У нее хорошая работа. В смысле: платят достаточно, а график – свободный, можно вообще все дома делать, а готовую документацию приносить, или даже по электронке отправлять. Мечта современной женщины… Поэтому дома у Евгении полный порядок. Всегда. Тем более что некому его нарушать: муж был да сплыл, еще, когда мама только болеть начала, почти пятнадцать лет назад, детишек они завести не успели.
— Ты – одиноооокая, — вот именно так, с упором на «о», говорит женщине ее соседка Машка.
Машке почти тридцать. У нее двое детей от разных мужиков. Сами они уже давно сплыли с Машкиного горизонта. Но она не «одиноооокая». А вот Женя, значит, такая, по определению.
Соседка пару раз сватала Евгении своих «спиногрызов», мол, под присмотр. Тогда были каникулы. И Машке было влом маленькую Катьку в садик водить, а Пашке тоже еще не особо доверишься, ему восемь в ноябре исполнилось.
— Приглядишь? Мне на смену, — забежит, и смотрит собачьими глазами, — Ты же все — равно дома…
— Оставь у себя. Я зайду, покормлю. В пять выгуляю.
Машка обижалась:
— Покормлю… Выгуляю… Они что, собаки тебе? – хватала дочку на руки и уносила в детсад, а сын оставался сам на себя.
Хороший мальчик. Очень серьезный. В очках. Смотрит всегда как-то наискосок, и чуть-чуть улыбается. Рот щербатый. Нос в конопушках.
Женя пробовала Пашку накормить, но он предпочитает самостоятельно кормиться, а она не настаивает. Уходит домой с чувством исполненного долга. И зря потом соседка обижается, что не проследила, потому что мальчишка таким «недопитанием» гастрит «наел». Не Женины же дети…

У Евгении привычка: когда сидит за компом и работает, периодически бросает взгляд на окно. Ландшафт – так себе. Главная достопримечательность – мусорные бачки. Вот в десять часов наметится замызганная парочка. Он – всегда в вытянутых трико и фуфайке, она – в вязаной шапочке, перекошенной кофте и длинной цветастой юбке. Морды испитые, но их обладатели всегда ходят за ручку, горделиво так. В мусоре шарятся недолго, переругиваясь. Следом за ними приходит дама с собачкой. Эта уже в поношенном зеленом пальто с песцовым воротником, и в кедах. Ее псина – большая, лохматая, на толстой веревке. Дама аккуратно вытаскивает верхние мешки с мусором и роется только в них, добычу складывает в бесформенную клетчатую сумку. Следующий посетитель бачков – ближе к трем часам. Это мужик лет сорока с небольшим. Одет относительно чисто. Почти всегда выбрит. Для Жени – это показатель. Она не почувствовала к нему отвращения даже тогда, когда он, видимо, изрядно оголодав, что-то жадно начал есть, прямо «не отходя от кассы». За мужиком, уже в районе шести приходили еще несколько маргиналов. Но за этими Евгения наблюдала без особого интереса: ничего особенного в них, в массе не выделятся.
С некоторых пор, как-то незаметно для себя, Евгения вдруг стала выносить свой мусор именно ближе к трем часам. Наблюдала, как мужик выуживает ее коробочки, мешочки, нюхает, перебирает. Почему-то было приятно осознавать отличие ЕЕ мусора от отходов других. Иногда Женя намеренно складывала вполне еще пригодные кусочки пищи: хлеб, колбасу, сыр, котлеты – в отдельную тару, и смотрела. Бомж осторожно так вынимал ее подношения и ел, медленно, с наслаждением. Потом оглядывался по сторонам, впивался взглядом в окна домов, в спешащих мимо прохожих. Как-то подслеповато щурился, разводил руками. Потом обращал взор к небесам – и уходил до завтра.

Один раз то ли Женя припозднилась, то ли мужик подошел раньше, но они встретились. Прямо у мусорных бачков.
Женщина неловко сжала свой пакет с мусором, не зная, отдать в руки незнакомцу, или все-таки положить по прямому назначению. Мужик принял молниеносное решение и протянул руки сам.
— Там кусочки вырезки, у меня день рождения был вчера, хлеб белый, — прошелестела Евгения.
— Спасибо, — заволновался вдруг он, засуетился руками, лицом, — я так и понял, что вы специально мне подкладываете. Знаете, я ведь ловил вас. Ждал. Вы не думайте, я человек положительный. Это просто обстоятельства…
— Пьете? – припечатала Женя.
— Нет, что вы, — махнул рукой мужик. – Я по этому делу раньше слабый был. А теперь – ни-ни…
— Не на что? — продолжала своеобразный допрос женщина, а сама почти по-собачьи водила носом – от незнакомца не пахло специфическим запахом; дешевым мылом – да, куревом, но и только; и одежда его была поношенной, застиранной, неглаженной, но не с чужого плеча.
Будто в ответ этим принюхиваниям, мужик с виноватым видом достал из кармана видавший виды платок и протер лицо, руки.
— Почему не на что? Я сторожу в конторе, мне пять тысяч платят.
— Не густо, — усмехнулась Женя.
Он только дернул плечами, соглашаясь.
— Да, тысяча за комнату уходит, на свет. Я в коммуналке живу.
В голосе мужика был такой стыд, такая безнадега, что женщина поняла, вот он уйдет сейчас, и все, больше они не увидятся, некому будет еду подкидывать, а на его время сдвинутся те, шестичасовые. Как бы в подтверждение, незнакомец положил ее пакет в бачок, кивнул головой и пошел шаркающей походкой по дороге.
— Эй, погодите! – Евгения почти сама себя не узнавала, ей не верилось, что это она делает это, добровольно, без чьей-то просьбы и принуждения. – Пойдемте ко мне. Я одна живу. Двухкомнатная квартира.

Его звали Борисом. Раньше он работал хирургом, был на хорошем счету. А потом вдруг раз, и сломался. Сначала – неудачная операция и суд. Потом – уход жены к другу. Под конец – прогрессирующая болезнь единственной дочки Ники, она неуклонно теряла зрение.
— У жены сейчас другая семья, там уже двое детей. Я могу ее понять, — жадно ловя внимание, рассказывал мужик; перед ним остывала тарелка с наваристыми щами, к которым он так и не прикоснулся; ломоть хлеба был безжалостно истерзан на крошки. – Вы, Женя, тоже не вините Ларису. Она поселила Нику в хороший загородный интернат для слабовидящих детей. Там с дочкой занимаются специалисты.
Женщина и не думала никого винить. Если только себя, потому что поддалась жалости, впустила в свою жизнь кого-то, кто может вдруг причинить боль, разрушить ее такой отстроенный мирок. Вон как ломоть искромсал и все разметал вокруг себя …
Борис вдруг собрал все крошки со стола и одним махом отправил в тарелку с супом, а потом начал хлебать эту бурду, быстро, но аккуратно. Все уже остыло. Поверху плавали жиринки, но мужик не обращал на это внимание, просто молча, ел. Потом вылизал остатки корочкой хлеба, убрал за собой тарелку и ложку в мойку, поднялся.
— Спасибо, накормили! Давно такого не ел!
— Холодное же было уже, — немного виновато ответила Женя.
— Ничего. Пойду я, — сказал, но и только…
Мужик как-то мялся, топтался на одном месте, будто не знал, уходить ему уже, или еще можно погреться душой, тянул время. Женщина, по всему понятно, одинокая, квартира у нее большая, уютная. А ему, как псу шелудивому, ютиться в своей девятиметровке на продавленном диванчике, и все почему? Потому что при разводе сыграл в благородство. А теперь в этом трехкомнатном «благородстве» живет Лариска со своим чудиком и их детьми… Или причина еще раньше? Когда пожалел юбиляра Шимова и вышел вместо него на плановую? А пациентка возьми да скончайся. И не докажешь, что половину сопутствующих диагнозов Шимов уже потом дописывал и вклеивал… Оправдали же… Просто от работы отстранили… Или тогда Борис сватал сам себе коммуналку, когда приучался отдыхать истинно по мужски: с бутылочкой, в хорошей поначалу компании, где юная Ларочка после первой же бурной ночи зачала от него девочку Веронику, маленькую, недоношенную, косоглазенькую…
Все эти мысли рождали на лице мужика чудовищную гамму негативных эмоций: ненависть, презрение, самобичевание. Женя смотрела на эти метаморфозы и столбенела. Вдруг потянуло душком мусорного ведра, того, из детства. Захотелось взять тряпку и скрести-скрести, поливая «Белизной» от души.
— Вы оставайтесь, — сами по себе предложили губы, отдельно от разума, от всего остального тела, от других частей лица.
Борис кивнул и остался. Остался так, что буквально через день женщина звонила бывшему сокурснику Рустаму Юнусову, ныне владельцу огромного рынка, чтобы тот подыскал в оплату давнишнего, почти забытого долга, работу для ее хорошего знакомого. Рустам, долго не думая, предложил должность мясника. Борис криво усмехнулся: «Был хирургом, стану мясником. Что ж, смежные профессии» — но согласился.
А еще через три недели принимал на Жениной кухне бывшую жену Ларису с ее новым-старым мужем. По поводу? Весьма серьезному: необходимо было юридическое согласие Ларочки на то, чтобы на выходные и каникулы Ника приезжала к отцу. До этого только он почти через день ездил к девочке, привозил ей нехитрые гостинцы, сидел с ней полчаса и уезжал обратно.
— Вы кто Борису будете? – въедливо спрашивала бывшая у Евгении.
— Жена, — отвечал Борис, — гражданская.
— Сожительница, — кривила губы Лариса. – Фактически никто, — и ядовито добавляла, — и звать никак…
Тут уже Женя не выдержала:
— Паспорт может принести? Прочтете, как звать.
Бывшая уставилась на нее, как на вдруг заговорившую мебель, потом беспомощно захлопала ресницами, и посмотрела на мужа. Тот приосанился и произнес баском:
— А что? Принесите? Может вы уголовница, и лимитчица, а мы вам ребенка должны доверять, так сказать.
Евгения уже было развернулась, чтоб найти прежде «серпастый и молоткастый», как вдруг вспомнила, что там до сих пор стоит штампик ЗАГСа о браке ее с Федоровым Михаилом Сергеевичем 1970 г.р. – не мешался же он никогда, вот и не расторгали – и резко притормозила. Или это рука Бориса ее остановила?
— Лариса, уймись! – одернул мужик. – Это Федорова Евгения Семеновна. Не веришь – найми детектива, узнаешь всю подноготную ее жизни за свои кровные. Но это потом, давай, подписывай бумажки. Работа у меня теперь денежная, живу, как видишь, не на девяти метрах…
Ларочка презрительно наморщилась и в едином порыве подписала все бумаги. Потом поднялась, прямая, как шпала, махнула рукой вдруг как-то сразу сдувшемуся мужу, и они ушли. Женя ожидала хлопка дверью, но его, как ни странно, не было.
Борис немного идиотически улыбался, читал-перечитывал документы, чуть ли ни норовил поцеловать их.
— Женечка, вот оно счастье-то! – припевал он. – Поедем завтра к Нике, познакомитесь. Она, знаешь, какая у меня умница! Стихи пишет!
Женщина слушала и сама не замечала, что расплывается в улыбке. Присела на табурет, и почувствовала, как устала, положила тяжелую голову на стол, и застыла в бездумье.
А мужчина не сидел без дела. Отложив документы, полез в холодильник, начал доставать сыр, колбасу, нехитрый салатик, оставшийся с завтрака, нарезал продукты, раскладывал по блюдечкам.
— У тебя подруги есть? – спросил воодушевленно Женю.
— Зачем? – будто проснулась она.
— Как зачем, праздновать будем! Такое событие! Та-а-а-кое, — пропел он.
— Подруг нет, — замотала головой женщина. – Если только соседка, Машка.
— Зови Машку, — разрешил Борис.
Это все, конечно, Евгении не очень-то нравилось, но тупая радость, видимо, была заразительной. Ноги сами побежали из квартиры, руки звонили в запертую дверь.
— Чего? – соседка выглянула вся какая-то расхристанная, лохматая, недовольно глянула на сияющую Женю.
— Ты, это, идем ко мне! Мы празднуем с Борисом!
— О, это всегда, пожалуйста! Подожди немного, — подмигнула Машка и скрылась за дверью.
Мария отсутствовала, казалось, не более, полуминуты, а вышла уже совсем другим человеком: причесанной, с макияжем, и новеньком кокетливом платьице выше колена. В руках у нее была запотевшая бутылка водки. Соседка помахала ею перед носом Евгении, как флагом, и продефилировала в ее квартиру.
Женя пыталась сказать, что Борису, наверное, пить не следует, но Машка ничего не слушала, отмахивалась, как от назойливой мухи и уверенно шла вперед.
На кухне женщин уже ждал накрытый стол. Блюда были простыми, даже будничными, но посреди стола стояла дорогущая ваза – подарок на полузабытую свадьбу с Михаилом – а в ней три пыльных искусственных тюльпана, еще принадлежавших, наверное, прабабке, и давно пылившихся где-то на антресолях. Женя отметила всю несуразность такого украшения, но говорить ничего не стала.
— Так. Чего, соседи, отмечаем? – бойко спросила Машка, водружая рядом с вазой свою бутылку. – Никак заключение брака?
— Ты торопишь события, — тихо ответила Евгения, заметив, как блеснули глаза Бориса, при виде горячительного.
Он же уже суетливо отвинчивал крышку, доставал рюмки из шкафа, разливал: дамам по половинке, себе – целиком.
— Мы празднуем другое не менее приятное событие! – ответствовал мужчина. – Теперь моя дочь Ника может приезжать ко мне на законных основаниях! Дернем!…
Машка как-то вульгарно хохотнула и замахнула рюмку. Женя же не смогла даже пригубить: всюду чувствовался запах помоев, резкий, противный, одуряющий. И посреди этого запаха разряженная соседка и Борис, раскрасневшийся, приосанившийся, как петух. Примерно через час Евгения ушла спать, сославшись на головную боль. Женщина слышала, как гости пели дуэтом на кухне, как бряцали посудой. Потом вдруг резко заснула.
А проснулась от тревожащей, бередящей душу тишины. Даже в ушах от нее как-то свистело, и где-то в закоулках сознания забрезжили мысли о нечаянном конце света. Женя отряхнула их резким движением головы, поднялась с дивана и неслышно ступая пошла на кухню.
Картина там была весьма красноречивая и не сказать, чтобы живописная. Наверное, где-то даже женщина была к ней отчасти готова. Гора немытой посуды на столе, опрокинутая пустая бутылка, разбитая подаренная ваза. Борис и Машка в обнимку спали на полу. В волосы соседки были воткнуты прабабкины тюльпаны. И поза, и непорядок в одежде не оставляли сомнений, что именно произошло между мужиком и бабой до того, как они заснули.
Евгения брезгливо откинула подальше вглубь от порога розовые трусики Машки. Потом глянула на часы: полседьмого, посуду вымыть уже не успеет, да и ЭТИ разлеглись… Женщина неслышно оделась и пошла на поезд, она знала примерно, где находится интернат, в котором жила Ника.

Встреча с дочкой Бориса прошла в каком-то тумане. Женя все пыталась почему-то оправдаться, почему к девочке приехала какая-то чужая тетка, а не родной отец. Ника сидела напротив нее, глядя невидящими, но все понимающими глазами, и аккуратно сворачивала фантики от съеденных конфет: сначала разгладит, потом сложит уголочек к уголочку, и так несколько раз, пока бумажка не превратиться в малюсенький квадратик.
— Я, когда папа приезжал, всегда его гладила по щекам. Выбритый. Значит, еще не совсем спился. Только похудел очень. Они ведь с мамой плохо расстались, — неторопливо, как старушка говорила Вероника. – И пахло от папы чистотой. Я не люблю плохие запахи, очень чувствую их остро…
Евгения, как в омут погружалась в этот тихий детский еще голосок, в эти беспокойные тонкие руки, в эти слова, в эту жизнь. И понимала, почему Борис всегда казался более чистым, бритым, чем другие у помойки. Не из-за себя. Из-за этой худенькой девочки с большими карими глазами.
Всю обратную дорогу встреча была перед глазами Жени. Разворачивалась, как кино. Почему-то черно-белое, только она и Ника были цветными. А еще краски: кричащие, броские – были у фантиков, не выкинутых, как попало, а старательно превращенных в правильные приглаженные квадратики.
Дома женщину встретил запах застарелого перегара. Машка с виноватым видом мыла посуду. Борис вообще отсутствовал, но недолго, оказалось — мусор на помойку выносил. И вернулся, пока женщина мыла руки, как раз успел подать полотенце.
Соседка, пряча глаза, поставила перед уставшей Женей тарелку свежесваренного супа.
— Ты уж, Жень, не обижайся, ладно, — присаживаясь на краешек табуретки, попросила она.
Мужик вообще молчал, только шумное дыхание, будто содрогало воздух.
Евгения съела суп, сама налила себе чаю, а потом вдруг неожиданно для своих «гостей» начала звонко смеяться.
Борис и Машка переглянулись. Он рванулся к шкафчику, где стояла настойка валерианки, принялся капать в вымытую, но еще не убранную рюмку, потом протянул ее Жене. Но она отвела его руку, и хохотнув в последний раз прочувствованно сказала:
— Господи! Какой же ты, Борис, мусор! А ты, Машка, не просто шалава. Ты ж, та, кто ходит к этому бачку мусорному, и ест содержимое, жадно, с чавканьем, с придыханием!…
И не видела женщина глаз тех, кому говорила все это, потому что видела свернутые аккуратно фантики, тонкие ловкие пальчики и святые карие глаза Ники.