ПРОЩЕНИЕ

Серёга Сытов был преуспевающим бизнесменом средней руки. «Полную упаковку» имел — квартира чуть не все двести квадратов с шикарным евро-ремонтом. Несколько машин разных марок — Пажеро, Ягуар и даже к вящему разнообразию последняя модель Волги. Дача с приусадебным участком — гектар не меньше, имела все права называться загородной виллой или родовым поместьем.

В бизнесе Серёга никогда не рисковал, был прижимист, а говоря попросту – жаден. Фантастически жаден. Впрочем, жадность его была чертой родовой.

Вот ведь странно, у Сытовых все девки были одна другой краше и здоровей, но, уходя из под родовой фамилии замуж, попадали почему-то за горьких пьяниц и мотовщиков. Парни же были умны, удачливы, женаты на красавицах, но сами все как один были как-то перекошены, перекручены до неимоверности сколиозом, а то и вовсе горбаты. Самое интересное, что горе это преследовало род Сытовых не от самого рождения, а в процессе возмужания того или иного отпрыска мужского пола. Вот и Серёга при всей приятности черноглазого лица с пшеничным ёжиком волос, был уродлив станом — ноги слишком длинны для короткого туловища, увенчанного двухголовым каким-то горбом. Руки были малы и худы, и производили впечатление червеобразности, особенно пальцы.

Жена его терпела за… А, впрочем, просто терпела, замуж – то вышла по расчёту совсем невинной девушкой, расцветшей неожиданно на одном из подиумов конкурса красоты.

Росла у Сытовых дочка – с ликом чудного ангела с пасхальной открытки. Вскоре должен был родиться сын, аппаратура УЗИ прорекла пол ребёнка. Это и пугало Елену до дрожи, ибо родовое проклятье довлело над будущим ещё не рожденным малышом. Она поверила Богу после своего замужества, когда горько оплакивала уродство своего мужа. Лена пыталась за пять лет совместной жизни хоть как-то приобщить к вере Серёгу. Он же смотрел на эти её потуги спокойно. Ни разу не отозвался на её увещевания сходить в церковь.

— Сходи уж, послушай проповедь, нищему подай за Христа ради…

— Батя мой не хаживал, да жил в достатке, как и дед его с прадедом и мне там неча делать — отвечал он с нарочитой просторечностью. Самой же Елене ходить не запрещал, но скрупулёзно отсчитывал деньги на всевозможные церковные требы и службы, не оставляя и копейки, чтобы подать милостыню нищим.

— Деньги платят за работу, а сидеть на паперти это – ли работа?!

Вот так и шла их жизнь до того 17 августа 1998 года. День этот пришёл, и прошёл, получив в истории название «чёрной пятницы».

У Сытова бизнес рухнул. Так уж вышло, что дефолт накрыл могучей волной разного рода денежных воротил и не оставил без внимания бизнесменов средней руки. Серёга не переживал, нет, хуже — он истёк, на нет, от безысходности потери своих немалых капиталов. За сутки стал худ, немощен, даже неопрятен. Глаза ввалились и сверкали пронзительно тоскливым взглядом Гобсека. Ну что тут поделаешь, стал «гол, как сокол». Это «гол», что у него осталось было его загородной виллой, да одной тысчонкой долларов «стошками», случайно осевших в кармане пиджака. Возврата быть не могло, Сытов это прекрасно понимал. Решил в кои-то веки рискнуть деньжищами, а чутьё подвело, вернее «жадность фраера сгубила» – горько думал он.

С обрушившейся душой, едва передвигая ноги, шёл он домой мимо Троицкой православной церкви, где на паперти всегда находился кто-нибудь из обычных сидельцев. На этот раз был там «калика обезноженный», именно так кричал о себе по большим церковным праздникам сам нищий:

— Подайте калике обезноженному, люди все!

Почему «люди все!» – этого у него никогда никто не спрашивал.

Сытов шёл. Нищий сидел и пасмурно молчал. Сытов остановился около него. Глянул на «калику». Нищий сидел, и все так же пасмурно молчал. Сытов постоял… потом достал эту свою чудом уцелевшую тыщу зелёненьких долларов, бросил её в консервную банку из под сельди нищему… и ушёл. Нищий сидел и оторопело молчал.

Больной, угрюмый, в состоянии опустошающей прострации Серёга Сытов, наконец, оказался дома на своей кровати. Его ломало и крутило. Дрожь била так, что руки лежащие поверх одеяла извивались волнообразно. Он не мог лежать на спине, мешал его двухголовый горб. Он и не любил никогда лежать на спине, а тут упорно пытался лежать только так, а не иначе.

Елена боялась подходить к мужу, тот пылал температурой за сорок. В больницу ложиться Серёга отказался наотрез, врачи, видя непроходимое упрямство, как говориться «умыли руки». Такое состояние длилось долго — быть может, неделю, быть может, месяц.

Однажды жена подошла к постели мужа с горячим, чаем и увидела, что Серёжа смотрит ясно, лицо его стало светлым и даже умиротворённым. Более того, он улыбался. Впервые в её сердце ворохнулось нежное чувство, предвестник любви. И нахлынула боль предстоящей потери, ведь знала она, что людям перед смертью становится светло и счастливо, словно ангел их отпускает попрощаться.

Муж лежал спокойно, но как – то странно… Да, странно! Но как, она не могла понять.

— Лена, я последнюю тысячу долларов отдал нищему. И знаешь, я понял, что значит грехов… прощение.

Чашка выпала из рук Елены – разбилась. Горячий чай плеснулся на её голые ноги, но она этого не почувствовала. Из постели, слегка пошатываясь, вставал во весь рост её муж – Сергей Геннадьевич, без двухголового горба, худой, но соразмерно стройный, протягивал к ней красивые жилистые  с длинными музыкальными пальцами руки. Она бросилась к нему, распластавшись о его тело с размаха своим огромным животом. Вжалась лицом ему в плечо, оказавшись вдруг неожиданно маленькой. Заплакала.

— Будем жить, Леночка… по-другому!

А в комнате, вибрируя гармоничным строем звуков звучало великое слово – Прощение…