Памяти Владимира Высоцкого

Говорят, что грешил,

что не к сроку свечу затушил.

Как умел – так и жил.

А безгрешных не знает природа.

Булат Окуджава

Все течет, все меняется… А песни Владимира Высоцкого по-прежнему живые, пульсирующие, попадающие в десятку. Поражаюсь сама себе, что со мной, однолюб что ли? Конечно же, нравились многие исполнители, конечно же, много ярких, талантливых, интересных личностей… Но Высоцкий – неповторим. Ох, слышу уже, подкожно слышу за спиной: «Объективно надо мыслить». Да, согласна, обязательно. Но в другом случае. А с Владимиром Высоцким знать не знаю такого понятия. И знать не хочу!

Что там еще? А, понятно, послышались уже профессиональные голоса критиканов: «Литература – не литература…» Уважаемые господа, а напишите-ка вы такую «не литературу», чтобы многие-многие из народа говорили: «…это наш Иванов», «мой Петров» или «наш Сидоров». Вот тогда и выступайте с критикой, вот тогда вы и будете с Высоцким равными соперниками. И еще… Не копайтесь в чужом белье, не выискивайте пороки поэта, лучше талантище его оцените, его мощь, его силу. А был Высоцкий и есть гигантом, колоссом! И был он всенародным. Каждый: рабочий и интеллигент, военный и спортсмен, отбывающий срок наказания в зоне и студент, считали его своим, родным по духу. И почти каждый говорил: «…наш Высоцкий», «мой Володька». Наш… Мой…

Он защищал наши совсем еще юные, неокрепшие души от фальши, косности, мещанства, бюрократизма и всякой другой подобной дряни. Силы своей души бросал на преграду этого хлама, фильтровал через себя, чтобы нам, юным, его меньше  досталось. И боролся до последнего толчка сердца. Это он открывал нам, еще слепым котятам, глаза на все, что происходило вокруг. И глаза открывались, и мы ненавидели чванство, самодовольство, напыщенность. Высоцкий защитил наши души, а теперь наш черед защитить его имя от умничанья критиканов, от клеветы и косности, от того, чтоб оно не было забыто новыми поколениями. А нас, выросших и воспитавшихся на творчестве Владимира Высоцкого, ох, как много! И мы один за другим будем отдавать свой голос в защиту великого поэта.

Лето тысяча девятьсот восьмидесятого года… Моя первая профессиональная геологическая практика. По настоятельной моей просьбе и по распределению учебного заведения, для написания диплома, на полгода отправлена в Заполярье на поиски россыпей золота. Воркута – пересадочный пункт – тоже уже за спиной. Далее, двумя вертолетами, в саму тундру, в геологический отряд. Начальник партии, чтоб юной практикантке было уютнее, отправил в отряд, которым руководила женщина. Кроме меня, вертолет забрасывал в отряд еще пару мешков с продуктами и письма. Как же там ждали и письма, и продукты! Вот дошла очередь и до меня. Передо мной стояла начальник отряда, Мария, — почти двухметровая, сильная, властная. В свои двадцать шесть лет она уже получила орден за труд, обладала каким-то собачьим чутьем на россыпи золота, находила его мигом, находила там, где другие найти не могли. Была одержима геологией, отказавшись от устроенного быта, цивилизации, личной жизни. Характер имела жесткий, часто безжалостный, а порой, и стервозный. Видно, суровые условия тундры оставили свой отпечаток.

Мария насмешливо осмотрела с ног до головы юную, маленькую и хрупкую практикантку, недовольно хмыкнула себе под нос и с раздражением отвернулась. «Ну, это твои проблемы», — подумала я и, не обращая на нее внимания, занялась разборкой своего рюкзака. Нравится – не нравится, а работать придется вместе.

Июль, двадцать пятое… Отправлялись в запланированный маршрут: Мария, я и четверо рабочих (их на полевых сезонах тундры и тайги называли «бичами». Ох, как же мне не нравилось это слово, но факт остается фактом). Они, однажды сойдя с прямой, не смогли восстановить свое прежнее положение. Потеряли  жилье, семью, первоначальную профессию. Отбыв срок наказания в Воркуте или в районах близлежащих, так  и остались в Заполярье, потому что дома уже не ждали. Их, еще сильных и крепких, охотно брали на работу на полевой сезон, на шесть месяцев, геологические партии и золотоискатели. Зарплату выдавали один только раз, по закрытию полевого сезона. На эти деньги и жили, в основном в Воркуте, прибившись, где придется. Вот таким отрядом и выступили мы в дальний маршрут. В болотных сапогах, накомарниках и с рюкзаками за спиной  по одному выстроились за Марией. То, что она первая и ведет отряд – это понятно. Рюкзаки были нелегкие, так как помимо банок со сгущенкой, тушенкой, чаем и сухарями, у каждого был еще деревянный лоток, в котором мы промывали песок по ходу маршрута. Так ищут россыпное золото.

Мария, посмотрев на мой объемный рюкзак, сказала рабочим, чтоб взяли его у меня и несли. Я не поняла. Это как? Я буду идти налегке, а кто-то из ребят будет сразу нести два? На это Мария ответила, что в отряде такое правило: рабочие несут рюкзак геолога. За секунду я обдумала ситуацию, после чего ответила: «У меня другие правила. Каждый сам несет свою ношу», и рюкзак отдавать наотрез отказалась.

«Понятно…» — процедила сквозь зубы Мария, и в ее стальных глазах вспыхнули злобные огоньки. Было ясно, что она что-то замыслила. Ребята, работая с ней раньше и зная ее характер, тяжко вздохнули.

« Ну что ж, вперед», — сказала Мария и быстрыми гигантскими шагами рванула, не оглядываясь на нас. Время шло, двухметровая каланча (так я про себя назвала ее в тот день) привал делать не собиралась, и шаг не сбавляла. Мы ужасно устали, но еще хватало сил о привале  не просить.

— Эх ты, землячка, — тихо сказал мне Толик (он тоже был с Украины),  — лучше бы я понес твой рюкзак, чем теперь так мучиться.

Я чувствовала себя перед ребятами ужасно виноватой, но верни все назад, наверно, опять не смогла бы отдать этот злополучный рюкзак. А сейчас выискивала хоть какую-то надежду:

— Ну, чуть-чуть еще потерпим, она же тоже устанет скоро и сделает привал.

— Что ты, такая лошадь никогда не устанет. Я с ней уже третий полевой сезон работаю. Ох, и стервозная ж она!

На самом деле, время продолжало идти, а «лошадь» даже признаков усталости не показывала. Я видела, как она косила на меня свой глаз. Положение начинало становиться безвыходным: или надо просить ее о привале (о, какое торжество у нее будет!), или…  Было очень жалко ребят, и все же я выбрала «или»… А это значит, пока будет работать мое сознание, я буду себя заставлять идти именно этим сознанием, а когда отключится – тогда  поражения и позора своего не почувствую. Выбор был сделан, путь продолжался. Во время ходьбы периодически наступал сон, но, видно, на какие-то доли секунды, так как держалась вертикально и даже продолжала идти. Вот тогда я узнала, что значит спать на ходу. И надо же, за эти доли секунды успевал даже присниться сон, один и тот же, — громадная, яркая, сочная клубника. Это же надо, ее на Украине – завались, не ела, а тут – такое искушение! И тем тоскливее выход из сна: вокруг голая тундра, впереди – каланча, позади – мучающиеся из-за меня ребята.

И вдруг Серега, который ни днем, ни ночью не расставался со своим маленьким приемничком, как закричит, размахивая руками: «Ребята! Володька наш умер! Вы слышите?! Умер наш Высоцкий».

Мгновенная тишина… Сознание плывет. Сон, клубника… Явь, стук в висках… Умер Высоцкий, наш, мой … Растерянные непонимающие глаза Марии. Куда же сталь из них подевалась? Первой она осела на землю, следом же повалились все мы.

Мария осталась в стороне от нас, сидела, выставив вперед свои мощные ноги в брезентовых штанах и болотных сапогах, обхватив обветренными, далеко не женскими руками, свою стриженную белобрысую голову.

Мы, остальные, сидели в куче, каждый прятал голову на своем рюкзаке или плече товарища, каждый из нас стеснялся своих слез. И все-таки, я первый раз в жизни увидела, как плачут мужчины, да к тому же еще и все вместе.

Конечно же, по маршруту далее мы не пошли, и золото в тот день не искали. Вечером, уже на базе, сидели кружком вокруг костра с поникшими головами и разговаривали все о нем, только о нем.

— Эх, даже помянуть-то по-человечески мы не можем, — вздохнул Андрюха.

В полевых условиях действует «сухой закон» и еще много других неписанных законов, моральность которых очень высока, а четкости исполнения  позавидовали бы самые высшие правоохранительные органы. Обитатели полевых условий знают, что кара за нарушение этих неписанных законов наступает мгновенно, причем расследованию, суду и следствию не подлежит. Но это о другом, а вот о «сухом» законе, бывает, ребята сетуют.

Конечно, хотелось ребятам помянуть Володю рюмкой водки, но закон есть закон, и, конечно же, водки в полевых условиях не бывает. В крайнем случае, так было в нашем отряде. Провиант имеется лишь тот, что сбрасывается с вертолета. А он изначально тщательно проверяется.

— Ничего, мы и так его помянем. Заваривай, Андрюха, чай, да покрепче. Сам знаешь какой, — сказал Толик. Андрей понимающе кивнул головой. Мария косо посмотрела на ребят, но вмешиваться не стала. Отдельно заварила себе и мне душистый чай обычной концентрации.

Трещал костер, ребята маленькими глотками тянули свой чай, передавалась по кругу гитара, и хриплыми, порой нескладными голосами, с надрывом пелись песни Высоцкого.

…Прошли годы. Сколько воды утекло! Но опять лето, и опять июль. Отдых в Крыму. Вечерняя Ялта чарующе прекрасна! Вечером набережная собирает всех отдыхающих, развлекают публику и одновременно зарабатывают себе на жизнь музыканты и художники. Толпы нарядных отдыхающих людей снуют вдоль набережной в разные стороны. У причала в ряд выстроились яхты. Я одна из таких же праздношатающихся. И вот с одной яхты, во всю мощь, вырывается хриплый голос Высоцкого! Я приостановилась, песни сменялись, но все были только его. Столько лет прошло, как поэта не стало, а по-прежнему есть у него поклонники. И хозяин яхты – один из них. Как кобра притягивает к себе жертву, так и я, забыв обо всем, пошла на голос Высоцкого. Села на краю, у носа самой яхты. Песни шли чередой, и каждая все сильнее захватывала в плен.  Вечерняя Ялта, мир песен Высоцкого, и я — в этом мире. Разве заметить мне было, что хозяин яхты с любопытством рассматривает женщину в белых джинсах, сидящую на причале? Какова его реакция должна была быть на странную незнакомку, наверно, такая, какая и получилась. Каким-то дополнительным чутьем я видела, что он подходил к корме, что-то спрашивал, но не до него тут было. Мощный, надрывный голос Высоцкого уносил в раннюю юность, в мечту, в неведомые дали. Сердце опять было живо и трепетало в унисон поэту, певцу! Живое сердце, пульсирующая кровь, энергия, готовая перевернуть горы – как давно я не испытывала этого. Сколько бы я так сидела – не знаю, но хозяин яхты, стоя на борту уже в чем мать родила, лукаво подмигнул мне глазом и, помахав рукой, нырнул в море как русалка. Сразу вынырнув, опять помахал рукой, игриво улыбаясь.

Я поняла, что пора уходить. На улыбку хозяина яхты по-доброму усмехнулась: « Эх, ты! Неужели  не понимаешь, что когда поет Высоцкий, женщины не могут обращать внимание на других мужчин, даже если они в костюме от Адама?».