СТИХИ

*          *          *

Коль буря, разгулявшись в полчаса,

грозит вобрать лазурный цвет до капли,

на роль статиста в штормовом спектакле

сгодится парус, вдетый в небеса.

Его стихия силится стереть

с поверхности, но и к финалу матча

для лодочки, подвешенной за мачту,

найдется шанс дойти и уцелеть.

Вздымая вал, кружа водоворот,

вода кичится силою телесной,

но правит бал не ветер — свет небесный,

диктующий лазурь мятежных вод.

Смирите волны, Борисфен и Понт —

пусть лодочка, облизывая мели,

отважится успеть к желанной цели,

пока во мглу не выцвел горизонт.

Танцует стаксель и кренится грот,

но Посейдон, ударивший в ладони, —

всего лишь декорация, на фоне

которой судно возвратится в порт.

За молом вмиг угомонится плеск,

и мокрым боком привалясь к причалу,

кораблик снова припадет к началу —

затихнув в отражении небес.

*          *          *

С утра светилу — милая работа:

залить лучами затененный сад,

заполнить полдня золотые соты

полынным духом, говором цикад,

зажечь румянец на отечных лицах

унылых обитателей равнин,

заставить их лениться, веселиться,

писать стихи, глотками терпких вин

вбирать покой целительной свободы,

покуда время, замедляя ход,

колышет восхитительные воды,

манит простором кряжистых высот,

покуда август медлит состояться,

пролиться оголтелой чередой

соленых брызг, соленых звезд, акаций,

изъеденных сварливою водой

подножий скал, обветренных и лысых

покатых гор, провалами глубин,

шуршаньем гальки, чайками, над мысом

кружащими, и тысячей причин

оправдывать счастливыми слезами

мучительную свежесть бытия…

Загар закрасит тени под глазами,

свет выжжет пряди, выбелив края…

В разгаре полдень, и зенит все ближе…

Закрыть глаза, застыть и не дышать,

пока прибоем раны не залижет,

чтоб вновь воспрянуть жаждала душа.

НА МОГИЛЕ ВОЛОШИНА

Сквозь замешкавшегося лета

зной, расплывчатый, как слюда,

обменяться камнями с поэтом

как же долго я шла сюда

по рассыпчатым горным тропам,

на четыре стороны вдаль

расходящимся от гроба,

от пристанища — в никуда.

Как я долго несла с собою

горсть намытых из глубины,

отвоеванных у прибоя,

коктебельской желтой волны

кругляшей… Слюдяные слитки,

золотая морская дань,

как вы ласково к коже липли,

холодили влажную длань!

Чародей, чей изваян в скалах

простоватый смиренный лик,

не нашла я в твоих ареалах

заповеданный сердолик.

Под насмешливый окрик чайки,

сквозь назойливый звон жары

медальон синеватой гальки

унесла я с твоей горы.

Не грядущей любви — минувшей

запоздалый прощальный дар:

не ладонь обжигает — душу,

не тепло согревает — жар…

Что ж, потерпим. Любовь нетленна,

лишь острей на краю стихий…

В честь нее горьковатой пеной

закипают в крови стихи.

*          *          *

И тогда я поставлю на окна

гиацинты и цикламены.

Их лиловые сонные пятна,

бледно-розовые соцветья

так красивы на белом фоне

исступленного снежного крена,

спеленавшего сетью небо,

уловившего время в сети.

Над дымком ароматов из чая,

бергамота, вишни, жасмина —

диссонанс разноцветно-тусклых,

так ненужно, бездумно прекрасных,

победивших бессмыслицу света,

очага, уюта, камина,

ни зачем среди стужи цветущих,

отцветающих, горьких, напрасных,

как любовь — ни зачем и навеки

потрясающая, бесцельно

бередящая, равнодушно,

как палач, к ремеслу привыкший,

загоняющий спицы под ребра —

прямо в сердце — сосуд скудельный,

чтобы вызвать признанья и клятвы

подневольных четверостиший…

Как любовь — ни зачем и навеки

пригвождает к предмету — всуе,

без смешных домогательств страсти,

без потуг обладанья, плена,

я люблю твои бледные губы

без желания поцелуя —

ни зачем, как на белом фоне

гиацинты и цикламены.

*          *          *

За то, что мне никогда не гладить

печальней горьких у рта складок,

прекрасней лба, тяжелей пряди,

бескровней губ, чей изгиб сладок,

прими на память, когда захочешь,

пригоршню слов, от которых слишком

теснит под сердцем, и больно очень

дышать, и трудно — смотреть и слышать.

Тебя достойней — не знаю дара

за горечь глаз, красоту песни,

за голос, льющийся Божьей карой

на твердь души с тверди небесной

для сладких слез на исходе ночи,

когда тебя одного помню

пустыней сердца, тоской волчьей,

что скал древней и небес огромней

в подлунном вое в глухой чаще,

где заблудилось бы даже горе,

в бесцельном вое, вотще звенящем…

Деревья стонут, ему вторя…

Все глубже корни в земле, но снова —

мольба в протянутых небу ветках,

как жажда Вести Благой и Слова

о Светлой Пасхе — в Завете Ветхом.