Последнюю неделю отпуска я решил провести в деревне у Михеевича – вдового мужа нашей далёкой родственницы по материнской линии. В браке так и не наживший детей, он всегда был рад моим неожиданным приездам.
Маленький, сухощавый, с ленинской лысиной на голове и живыми глазами, Михеевич всегда выглядел молодцевато и, даже после смерти жены, поддерживал идеальный порядок, и одевался просто, но опрятно. Его изба, если и вспоминала что такое пыль, то только в дни, когда он заболевал или уезжал к кому-нибудь в гости.
В деревне, где не осталось никого моложе шестидесяти лет, а ближайшая амбулатория находилась километрах в десяти, старик успешно лечил местных старушек какими-то своими мазями на травах, настойками на самогоне, и вся его изба была пропитана запахами таёжных цветов, трав и хвои.
Михеевича считали человеком весьма набожным. Впрочем, его набожность легко уживалась с суевериями и не распространялась далее поверхностных знаний Библии. Он не посещал церковь, не постился, бормотал перед сном «Отче наш» и читал «Сторожевую башню». По всем комнатам его дома, в самых неожиданных местах стояли и весели, выцветшие от времени, картонные репродукции икон неизвестных ему самому святых, а над изголовьем кровати пылилось небольшое распятье. К нему охотно ходили местные бабульки «поконсультироваться по вопросам Божьим», но дальше калитки Михеевич их не пускал.
В тот августовский вечер, тёплый и безветренный, райский для кузнечиков и цикад, мы сидели, распаренные после бани, на большой террасе его дома и томно пили чай из закопченного самовара, подслащивая душистый напиток прошлогодним смородиновым вареньем.
Как я и ожидал, наш неторопливый разговор о сегодняшних проблемах страны вообще и деревни в частности, постепенно был сведён хозяином к спору на библейские темы, что меня веселило и раздражало одновременно.
— Михеич, ты же знаешь, что я не силён в вопросах богословия! Мне трудно с тобою спорить. Но я точно знаю, что всё можно объяснить, доказать и проверить.
— Всё – да не всё, – хитро улыбнулся старик. – Есть вещи, о которых ведает только Бог и ни кто больше!
— Что же это за «вещи» такие? – спросил я.
Михеевич зачерпнул ложечкой варенье, отправил его в рот, и пока лил чай из чашки в блюдечко, всё смаковал им, причмокивая и выпятив губы. Наконец, после пары глотков чая, он удовлетворённо закряхтел, утёр полотенцем лицо и шею и нараспев сказал:
— Не знаю, помнишь ты или нет – лет десять тебе было – сколько бородавок было у тебя на руках? Ты, поди, тогда уже на девчонок начинал засматриваться – всё бритвочками те бородавки пытался срезать. Только они всё есть да есть! А Михеевич взял ниточку, узелки над бородавочками твоими позавязывал, слово божье пошептал – и где? Эва, ручки какие чистенькие! Вот, — поднял он палец, — где загадка природы! А? Сможешь ты объяснить это явление? Не сможешь! Потому, как необъяснимо то, что Промыслом божьим зовётся!
Не хотелось мне тогда вступать со стариком в спор, но уж очень самодовольным и хвастливым показался он мне тогда. Ну, и понесло меня:
— Михеич, а все ли от тебя исцелёнными уходили? – спросил я. – Ведь были случаи, когда твой «Промысел божий» был бессилен?
— А то как же! – воскликнул старик. – Бывало и так, что приходит человек, а его только хирург иль могила поправить и могут. Берусь, конечно, лекую его… С надеждой ведь шёл – не отымать же!..
— Нет, я не о том. Бывало ли так, что вроде и болезнь пустяковая, и не запущена ещё, а не поддаётся тебе? – настаивал я.
— Всяко бывало! – сказал, задумавшись, Михеевич. – Люди-то разные!..
— Вот! – подсёк я. – Вот где собака зарыта – люди разные!
— Не пойму я что-то – куда ты клонишь?
— Сейчас поясню. Послушай.
Михеевич отодвинул свою чашку, показывая тем самым, что готов выслушать меня.
— Ехал я как-то в поезде из Москвы в Иркутск. – начал я – В двух соседних купе того же вагона, ехала группа людей из «Московской гильдии народных целителей, колдунов и белых магов» – кажется так они себя называли. Ехали куда-то под Красноярск, в тайгу, якобы «заряжаться энергией». Дорога дальняя – познакомились, разговорились. Так вот один из этих «колдунов», когда мы с ним вышли в тамбур покурить, с глазу на глаз мне сказал: «Если пациент верит мне, я мел дам и человек выздоровеет. А коль не верит – будет пить самые современные лекарства, а всё равно – умрёт»
— А! Так ты хочешь сказать, — подал голос мой собеседник, — что люди верят мне и потому выздоравливают?
— Конечно! Тебе это любой психотерапевт подтвердит!
— Ну, а груднички как же? Оне ведь не разумеют языка нашенского! Для них мои убеждения, что соловью крик петушиный!
— А тут ты маму убеждаешь, а не младенца. А мама через молоко убеждает ребёнка. Вот и всё!
Старик нахмурился, обдумывая мои доводы, и сидел так долго.
— Ладно! Один – ноль в твою пользу! – наконец заговорил он, как-то вдруг просветлев лицом. — Только есть ещё загадки, на какие нет ответа и возможно, никогда не будет.
— Например? – подзадорил я его.
— А вот слыхал я, что не могут, якобы, учёные дознаться от чего динозавры вымерли. Умы сломали, а не могут! Вот ведь!..
При этом он придал своему лицу выражение такой торжественной таинственности, что я чуть не рассмеялся:
— Нет, Михеич, додумались уже от чего. Мела много кушали твои динозавры. От этого скорлупа их яиц становилась толще, и детеныш погибал, не в силах проклюнуться на свет.
— А? Вот ты гляди, какие парадоксы, понимаешь, в природе случаются! – всплеснул он удивлённо руками. – Сам, чай, с ту сопку будет, а яйца, как наседка какая несёт! Вот ведь природа-то наковыряла!.. Да-а…
— Ну, что, Михеич, два – ноль? – улыбаясь, спросил я.
— Два – ноль, два – ноль, — подтвердил старик. – Ну, а треугольник этот бермудский? Говорят, тоже не могут понять…
Ещё долго – далеко за полночь – пытался переспорить радушный хозяин своего гостя. Михеевич поднял со дна памяти все загадочные явления, о которых читал, знал понаслышке или какие видел сам и засыпал меня каверзными вопросами. А я объяснял, доказывал, рисовал схемы и придумывал или выдавал готовые гипотезы так складно, что когда мы, наконец, поднялись из-за стола, чтобы идти спать, счёт был разгромным.
Последующие несколько дней Михеевич был особо молчалив, задумчив и рассеян. Он отвечал на вопросы односложно и с большой неохотой, хотя было видно, что старик бодр и здоров. Он надолго уходил из дома, а возвращаясь, запирался у себя в спальне и там шуршал бумагами и бормотал что-то под нос. Я же, зная странности его характера, не придавал этому особого значения, полностью отдавшись во власть прелестей летнего отпуска в деревне, где можно и молотком постучать, и сено поворошить, и порыбачить на зорьке…
Дни летели стремительно и весело, как ласточки-береговушки. И вот однажды, в последний вечер моего пребывания в деревне, Михеевич зашёл ко мне в комнату и заговорчески заговорил:
— Знаю я чего нельзя объяснить и понять умом!.. Только вот не знаю, хватит ли у тебя смелости?..
— А что такое? – заинтересовался я.
— Да идти нужно через кладбище… На болото у старицы… Ночью!..
Видя моё удивление, Михеевич оглянулся на дверь и, придвинувшись ближе, зашептал почти в ухо:
— Как пропоют петухи полночь, выходит из береговой осоки болотный ангел и ходит там прямо по воде!..
Я еле сдержал себя, чтоб не рассмеяться:
— Байки всё это, Михеич, — не верь! Нет никаких ангелов!
— Байки? – кипятился хозяин. – Да я вот этими глазами его видел сам! – и гулко стукнул себя кулаком в грудь. – Саван на нём длиннющий и светится!..
До болота минут сорок ходьбы напрямки через старое деревенское кладбище. Поэтому мы вышли из дому за час до полуночи, обув высокие бродни.
Во дворах брякали подойниками, банками – заканчивалась вечерняя дойка. Воздух был пропитан запахами ворошенного сена и парного молока. Изредка перебрёхивались собаки.
Всю дорогу до околицы Михеевич шёл молча с решительным и сосредоточенным видом сталкера. Я тоже молчал, покуривая на ходу, хотя меня распирали многочисленные вопросы. Наконец, когда мы вышли за околицу, мой спутник остановился, вытер рукавом штормовки пот со лба и приглушённо сказал:
— Щас через погост пойдём, так ты хоть и нехристь, а лоб-то осенИ крестом! А то, не ровён час, беду накличешь! Да смотри – не оглядывайся! Что бы ни случилось!..
Я мысленно посмеялся его страхам, но пообещал выполнить всё, как он велит.
Старые деревенские кладбища разительно отличаются от городских. В них нет той помпезности. Простые деревянные кресты – где покосившиеся, а где и вовсе разрушенные временем, без пластмассовых венков, а порою и без оградок. Эта аскетическая простота придаёт деревенским погостам особую торжественность и строгость. Не зря в любой страшной сказке фигурируют именно деревенские кладбища: с земляникой и весёлым ситцем берёз – днём и с мрачно-чёрными очертаниями крестов и уханьем филина – ночью.
На кладбище Михеевич поминутно крестился и шёл так, словно проглотил лом и готовился задать стрекоча при малейшей опасности.
Стояла оглушительная тишина – ни трепета листвы, ни посвиста птицы – лишь шорох песка и травы под нашими ногами.
Я никогда ещё не бывал ночью на кладбище, но прошёл его довольно легко, ориентируясь в лунном свете на спину Михеевича. Лишь однажды мне на мгновение почудились шаги за спиной…
Неприятное ощущение.
Сразу за кладбищем Михеевич попросил закурить, хотя я считал, что он не курит. Пламя высветило его побледневшее, влажное от пота лицо. Руки, держащие спичку, заметно подрагивали.
— Ну, как ты? – хрипло спросил он после нескольких жадных затяжек, — Живой?
Я промолчал.
Дальше тропа терялась в траве и до болота, через мёртвый после пожара лес, мы шли на ощупь. Над ухом зудели комары, и было нестерпимо душно. На ходу Михеевич проводил инструктаж:
— Придём на место – шибко не шебуршись, а то вспугнёшь его. Он шума-то не любит. Ворохнешься – пурх! – и нет его…
Под ногами зачавкала вода. Начиналось болото. А мы всё шли и шли, царапаясь о сучки и спотыкаясь на кочках. Наконец на самом его краю, где за топью начинается устье старицы, мы остановились.
— Здесь, — сказал Михеевич. – Чуть правее только возьмём – вон к той берёзе – там виднее будет.
Мы присели на корточки у берёзы, привалившись к её корявому стволу, я – правым плечом, Михеевич – левым. Было слышно, как журчит вода по заросшему устью старицы и скрипит коростель. Изредка болото вздыхало пузырями газа.
Я вслушивался во все эти звуки до звона в ушах и вдруг мне показалось, что где-то далеко-далеко заголосил петух. В то же мгновенье я услышал сдавленный шёпот Михеевича: «Гляди!..», что было для меня весьма проблематично: пот застил глаза и мошкара прилипала к ресницам. К тому же от болота начал подыматься туман, который ухудшал и без того плохую видимость.
Хотя того, что я увидел, мне хватило.
Со стороны старицы, в просвет между зарослями камыша, к нам плавно двигалось Нечто. Оно напоминало низкорослого человека, одетого в длинный до пят плащ с капюшоном, прикрывавшим лицо. Нечто светилось холодным фосфорическим светом и окружавший его туман, пропитываясь этим светом, придавал сходство с ореолом. От удивления я даже привстал, чтоб лучше рассмотреть это явление. Но Нечто вдруг остановилось, словно испугавшись, развернулось кругом и так же неторопливо двинулось в обратном направлении, постепенно растворяясь в пелене тумана…
Всю обратную дорогу Михеевич ругал меня за то, что у меня не хватило выдержки, чтоб подпустить ангела поближе. Старик вдруг размечтался о том, что ангел многое бы отдал за своё освобождение, если б мы его сумели поймать. Он так увлёкся этой темой, что не заметил как закончилось кладбище.
Вернувшись домой, уставшие, искусанные комарами и исцарапанные сучьями деревьев, мы, едва пожелав друг другу спокойной ночи, разбрелись по своим комнатам. Через несколько минут раздался храп Михеевича, а я так и не смог уснуть, ошеломлённый увиденным…
Утро застало меня совершенно разбитого, с припухшими от бессонницы глазами. Я оделся, написал старику короткую записку, пожалев его утренний сон, подхватил свой чемоданчик и двинулся на вокзал…
Город встретил меня привычной толчеёй, шумом проспектов и запахом асфальта. Я слился с этим потоком, и он закружил меня в водовороте будничных дел.
О нашем споре с Михеевичем я вспомнил только зимой, когда прочёл в газете письмо какой-то женщины, которая писала, как она когда-то была чрезвычайно расстроена тем, что увидела в научном журнале фотографию обратной стороны луны. «С тех пор, — писала она, — луна утратила для меня свой ореол таинственности».
В тот же день я написал Михеевичу объёмистое письмо, где разоблачал сам себя, опровергал все, даже уже доказанные учёными теории и извинялся. А в начале весны я получил ответное письмо от него, где после многочисленных приветов всей моей родне и пожеланий здоровья, Михеевич писал: «…Ну, а теперь я тебе так скажу – ты повинился передо мной и я хочу повиниться перед тобой… Очень тогда мне хотелось доказать, что не всё можно объяснить и понять. Вот я и нашёл ту гнилушку, да на плотике за леску-то и подтянул. Гнилушки шибко хорошо светятся ночью. Особенно в тумане. Не серчай на старика, но один-ноль в мою пользу! Жду летом на чай. Твой Михеич.»
