ПРЫЩ НЕДОНОШЕННЫЙ

Вообще-то по паспорту у «прыща» есть фамилия — Репьев, но это для государства. Для сельчан он Анатолий Васильевич, хороший молодой прораб, грамотный и спокойный. Внешне сероглаз, роста выше среднего, лицо слегка вытянутое, волосы светлые, нос обширный, но не до безобразия. Однако для собственной благовредной суженой, некогда на семейную жизнь осужденной, он не более чем салат из репьев свинорыльных, пеньков наивных, сучков крапивных или сельдерея рахитного и козла чесночного… В общем, скотный двор в огороде, а не муж. Иногда выдаются и более жёсткие эпитеты, но это уже непечатно.

Фантазии его супружницы Виктории Пантелеймоновны хватает, что на степень, что на звания. Иной раз так окрестит — морской флот в ауте. А Толик слушает, да только покряхтывает. Десятый год, как покряхтывает. Попробовал как-то по молодости возразить, да ещё на тонах, что повыше среднего — даже выговориться не успел, как оказался на полу с кастрюлей щей на голове. Пока отплевывался да отфыркивался, побелел, но не от злости, а от муки и теста, что Виктория на него вывалила вместо второго блюда. Третьего Толик дожидаться не стал, выскочил из дома и в речку, — благо, лето было. Поплыл прямо в одежде. А Виктория стояла на берегу и орала так, что лягушки удивлённые притихли. Плавать она не умела, но ругалась — воронье стаями аплодировало.

Несколько раз Толик обижался и уходил из дома, да не проходило и трёх дней, как возвращался. То детей становилось жалко, то самого тоскою до зубной боли выворачивало. Так тянуло к жене, что иной раз домой бежал, оврагов не замечая. Не мог без неё. Не мог. Как бы Виктория не костерила мужа, но это случалось только вечерами, а едва наступало время ночи, ласковее и желаннее женщины, чем его Вика, по всей округе не было. А слова то, какие в сердце берегла! Родной, единственный, ненаглядный… И не только слова! Хоть ночью, да обретал своё истинное мужское счастье Анатолий. Потому и терпел. Мать, наблюдая за семейной жизнью сына, только охая, приговаривала:\

— Приворожила она тебя, видит Бог, приворожила змеюка подколодная. Околдовала ведьмино отродье.

А Толик молчал и усмехался, слушая, как в очередной раз женушка его равняет с огородом. Но сегодня опять не выдержал, узнав, что он не только репей замызганный, баклажан зачуханый, но и прыщ недоношенный. Выскочил из дома и так хлопнул дверью, что посуда в серванте испуганно задрожала. Уже на улице погрозил кулаком жене в окошко, подглядывающей из за штор, и направился к другу Витьке Кузьмину. Тот как раз дрова рубил для бани. Увидев угрюмого Репьева, всё понял без слов. Не в первый раз Толик у него отсиживался после Викиных «комплиментов». Молча уселись на лавочку, закурили. Первым прервал молчание Кузьмин.

— Слухай сюда, ты мне растолкуй, недотёпе, с чего она на тебя кидается? Хорошая собака и та без повода не лает, а твоя…

— Заначку нашла в старой куртке. Я её в сарай повесил, грязную. Думал, и внимания не обратит, а она выстирать вздумала, вот и вляпался.

— Всё равно слухай сюда, надо твою проучить. Всё, достала. Пора указать, кто в доме хозяин.

— Кулаком, что ли? Уже пробовал, не помогает.

— Зачем кулаком, это аттавизьма — кулаком. Надо по-современному, интеллигентно, по-тихому.

— Десять лет молчу — не помогает.

— Значит, не так молчишь, как надо, не значимо.

— Чего, чего?

— Толян! Молчать надо так, что бы за версту видно было.

— Ты что, дров перерубил или на поленьях навернулся? Это, какими глазами надо на тишину таращиться, что бы себя углядеть.

— Слухай сюда, а не умничай. Ты Ленку Полыхаеву из Давыдовки знаешь?

— Да кто же её не знает, шалаву давыдовскую.

— Шалава, шалавой, а всё бабье при ней. Да и мордашка, что надо, и фигурка есть.

— Только совести нет.

— При её позывных этот рудимент лишний. Так вот, сейчас покупаем литру, на меньшее эта стерьвь не разменивается, и к ней — договариваться.

— О чём? Да если моя узнает, что я у Ленки в доме был, она не то, что домой, на порог не пустит. Три года заставит отмываться.

— Вот и чудненько, вот и гаденько. Знаю я твою чистюлю. Мы, перед тем как пойти в Давыдовку, Наташке сеструхе моей об этом мероприятии, намекнём, так сказать. Не забывай, они подружки. Вот увидишь, не успеем до магазина дойти, а твоя три раза дорогу перебежит!

— И чего дальше? Ну, побегает, попылит, толку-то с того…

— Ох, наивняк-ивняк, слухай сюда! Ты, главное, молчи, а всё остальное Вика твоя за тебя сделает. Помиритесь.

— Помиритесь… Бошки она нам с тобой поотрывает, и на крыжовнике развесит вместо ягод. И вообще, почему к Ленке? Что, других шалав мало? Есть кто и за пол литру примет.

— Вот дурень так дурень! Слухай сюда, нам любая — что дырка в заборе. Нам авторитетная нужна, которую наши бабы боятся. Посчитай, скольких мужиков эта шалава уводила? Даже партейные и те сдавались, потому как дело своё бабье Ленка лучше гейшек японских знает. Так сказать, маэстра в койке, понял?

Толик улыбнулся, но не словам Кузьмина, а собственным мыслям.

— Витек, а ты в чём-то прав. О Ленкиных подвигах и моя наслышана. Пошли, мы тоже дразниться умеем. Только не к Ленке, а к Любке Акулиной.

Витек замер и с удивлением посмотрел на друга.

— Ты чего? Серьёзно? Она же окромя своего Володьки никого не знала, и знать не хочет.

— Уже год, как Володьки нет, в прошлом месяце поминали.

— Да, по-глупому мужик погиб. Полжизни копить на машину, купить наконец-то, три дня радоваться, а на четвёртый… Нет, не приведи Господь такого счастья. И всё же, Толян, нам у Любки делать нечего. К ней многие подкатывали, да без толку. Она давеча даже на участкового Пашку собаку спустила, когда тот ночью к ней припёрся. Не гляди, что мент, а улепётывал быстрее косули.

— То Пашка, а то я. Забыл, по ком она два года сохла, пока за Володьку не вышла? Моя до сих пор нет-нет, да вспомнит.  А как на Любку третьего дня глядела в магазине – я думал, подпалит  бакалейку старую.

— Ну и балда, промеж вас ничего и не было, чего корить-то за детское.

— А сеструхе так и скажи, что к Любке ушёл с поклоном. Мы дойти не успеем, Вика прибежит глаза царапать.

Не прибежала. Хотя к Любкиному дому Витёк и Толик шли медленнее медленного, но всё равно пришли. Встали у калитки, а войти ни решаются. Анатолий покраснел, несмотря на вечернюю прохладу, пот со лба катил моросью. Несколько раз вытирал его рукавом пиджака — не помогало. Витя, глядя на друга, тактично помалкивал, и только возле калитки тихо пробормотал

— А может… это… к Ленке, а?

— В общем, так, Витёк, ты, как друг, должен идти первым.

— И чего я ей скажу?

— А чего ты собирался Ленке говорить, то и этой.

— Тоже мне, сравнил. К той пришел, флакон на стол и весь разговор. Ежу понятно, зачем припёрлись. А с этой так не прокатит. Тут подход нужон, повод, так сказать, и обстоятельства.

— Какой подход? Уже калитка!

— Ага, один мокрый, а другой дохлый. Мы же заходить не собирались, ты чего говорил? Вика по дороге встретит и все уладится.

— И что теперь, назад пошлёпаем? Или так и будем торчать у забора на виду у всей деревни…

— Слухай сюда. Твоя стратегия не выгорела, ты и решай.

— Да я бы зашёл, да вспомнилось тут, понимаешь. Сколько раз мимо ходил, здоровались, всё как-то тлело, но не горело. Знал, у неё своя жизнь, у меня своя. А сейчас, когда подразнить решил, я же на Любу словно заново посмотрел. Веришь, как тогда, помнишь?

— Это когда я вас от Вики на сеновале прятал…

— Ну, да. Понимаешь, обжигает всего. Слушай, давай покурим, а там…

— Решил дымом пожар затушить…

Договорить Кузьмин не успел, из дома вышла Люба и, улыбаясь, подошла к калитке.

— Ну, что стоим, на кого глядим? Никак, шли мимо, да заблудились, Анатолий Васильевич, — словно не спросила, а пропела Люба.

Услышав, как она назвала его Анатолием Васильевичем, Репьев вздрогнув, совсем растерялся. Что-то, пытаясь сказать, промычал несколько раз:

— Здрасте Люба! Мы вот по делу тут Любо… Мы тут вот по делу Люби… Мы вот — вот мы…

Люба, так же улыбаясь, смотрела на растерянного Репьева и вдруг негромко рассмеялась.

— Ну, вы, Анатолий Васильевич, как в школе. Словно урок подзабыли.

— А ты помнишь, каким я был в школе? — слегка осмелев, выдавил из себя Репьев.

— Я вас, Анатолий Васильевич, любого помню. Хочу забыть, да не получается… — Люба отвернулась и поднесла руку к глазам, затем, открыв калитку, отошла вглубь двора.

— Ну, коль пришли, проходите, что же на пороге-то о прошлом поминать… Заходите; — снова пропела Люба. И этот голос, такой родной и далекий, каждой ноткой входил в Анатолия и шептал: «Иди, иди, решайся, решайся, ты здесь не чужой, тебя ждут! Ждут!!»

Анатолий шагнул и замер, увидев в белокурых волосах Любы точно такую же заколку, какую он подарил Вике на восьмое марта. Ни слова не говоря, развернулся и пошёл прочь от Любиного дома.

В голове колокольчиком звенела одна  фраза: «Что я делаю, что я делаю? Я же там останусь, останусь, останусь…»

Опомнился  у своего дома возле реки, на том самом месте, где когда-то, осыпанный мукой, убегал от Вики. Скинув одежду, бросился в воду, распугивая дремавшие на волнах отражения звезд. А когда вылез из воды, на берегу стояла Вика. Она, молча, подошла и прижалась к мокрому телу мужа.

— Господи, какой же ты у меня красивый, Толенька. А мокрый-то, мокрый…

— Вика, а ты откуда здесь?

— Так я же за тобой от самого Любкиного дома бегу. Я же думала, ты к ней пойдёшь, мне Наташка сказанула. А я у соседки, у Любкиной схоронилась, за забором, поглядеть, как вы кувыркаться зачнете. Ну и… И услышала, как она тебя звала. Ой, как она тебя звала, ой как звала, слезами пела… Так сердцем зовут, так душою надрываются. А ты сюда, к дому родному, а я сомневалась… Глупая, вот глупая. Столько лет на пыль дулась. Толенька, сколько лет душу сама себе травила! Ты за порог, а я от ревности выгорала. Сомневалась, бесилась… прости меня, прыщиху недоношенную. Только по ночам и успокаивалась, любый мой. Пошли домой скорее,  дети уже спят, а мне так много тебе сказать надо. Так много сказать надо, счастьюшко  ты мое, истинное!