РАССВЕТЫ В СТЕПИ ДОЛГИЕ…

Рассветы в степи долгие.

Едва багровое ото сна солнце выглянет из под тоненького одеяльца горизонта, моргнув, слегка озарит пурпурными сполохами нитевидные спинки ковыля, осторожно коснётся звёздных чешуек реки, –  и мгновенно меркнет, напуганное  бесконечностью степной равнины. Задумается,  – а вдруг не осилит осветить громаду бескрайнего приволья, заалеет от стыда за собственные мысли, одумается, приосанится и, вспыхнув, начнёт величественный ход, бережно ступая тонкими лучиками по остывшему за ночь блеклому земному покрову. Заверещат, обрадовано кузнечики, вскрикнет радостная сойка, разольются ликующими руладами цикадки. Торжественно, как и подобает в праздничных случаях, ухнет филин, довольный, что дождался нового дня, Поднимет свои золотистые реснички ковыль и восторженно захлопает, приветствуя солнце. А непослухи-звёздочки, переливаясь ночными уборами, рассыплют на прощание слезливые росы и медленно растают в пунцовом небе, смиренно уступая место златовласой матушке.

Рассветы в степи долгие.

– Мама, мамочка, а ты зачем каждый день встречаешь солнышко? Радуешься, – ночь закончилась?

Маленькая худощавая девочка с редкими  каштановыми волосами, дёргает невысокую рыжеволосую женщину за подол юбки и, не дожидаясь ответа, бежит навстречу широкоплечему, с искорками седины в висках, молодому мужчине.

– Папа, папа! Я булочку заработала, вкусную! И два сухарика, два!

Мужчина поднимает девочку на руки, обнимая, замирает, с его плеча сползает походный вещмешок. Женщина, охнув, испуганно смотрит то на вещмешок, то в карие влажноватые глаза мужа. Затрепетавшие пальцы бессильно разжимаются, и к её ногам опадает сумка из мешковины, наполненная свежеиспеченным, пышущим дыханием печи, хлебом. Одна булка скатывается в траву.

– Саша, когда?

–  Вечером принесли. Мне и соседу Ивану, как только ты ушла в пекарню в ночную. К шести уже в военкомате быть.

–  А почему так рано… Мы же… мы н-не попрощались. Мы… я…

Теперь женщина растерянно глядит то на дочь, то на хлеб, прижимая ладони к груди.

–  Саша, я до станции… тебя я провожу… я… только сумку домой занести, Машенька не осилит. Я и соседям купила, я…

Девочка, прислушиваясь к разговору родителей, ещё крепче обнимает отца за шею.

–  Папа, ты куда! Папа, зачем! Сегодня же выходной, ты обещал меня на рыбалку! Папа, скоро каникулы закончатся.  Папа, ты на рыбалку? Да? А я! Папуленька, ты обещал, папулюшка!

Девочка говорит торопливо, но тихо, словно чувствуя нелепость своих вопросов. Женщина, очнувшись, поднимает выпавшую булку, подбегает к мужу, хватает за локоть и разворачивает обратно к дому.

–  Мы успеем, Сашенька, мы всё успеем, Сашенька, только на минуточку домой, и Машеньку – пусть поспит. Всю ночь со мной, намаялась. Мы успеем, слышишь, мы всё успеем! Я провожу до станции, я провожу…Мы через луга, Сашенька, через луга…Сашенька, родненький,  Сашенька…

Рассветы в степи долгие.

Анна проснулась от резкой боли в позвоночнике. Вспоминая сон, улыбнулась, представив счастливое Сашино лицо среди луговых цветов. Прикрыв глаза,  потянулась. Взглянув на окно, нехотя поднялась. Постанывая, подошла к умывальнику – нестерпимо болела спина. Неторопливо умылась, вышла на крыльцо и, опасливо поглядывая в сторону соседского дома, приблизилась к калитке. Мрачное свинцово-сизое небо, прикрываясь тучами, торопливо отступало перед раскалённым светилом. Анна с тоской взглянула на пустынную дорогу, повязала платок, открыла калитку, чтобы выйти на улицу. За воротами соседнего дома послышались смешки, шёпот,  из дыры в заборе выскользнул рыжеватый мужчина. Надвинув глубоко на глаза фуражку, почти побежал в сторону школы. Анна узнала завхоза, усмехнулась и отвернулась.

–  Чего лыбишьси, подруга? Осуждаешь? Который раз гляжу, ты всё кавалеров моих на рассвете караулишь, не прискучило? Аль завидно стало? Так я не жадная – хватай  любого. По — соседски уважу и на хлеб без штанов   намажу.

Соседка выглянула из-за забора и нервно захихикала.

–  Света, зачем?  Иван вернётся, как в глаза глядеть будешь? И ему, каково станется  среди твоих ухажёров в стае. Ведь надсмехаться начнут, обзывать всяко. Подумала бы о муже, коль себя не жалко. Село не город, высоко не спрячешься.

–  Да ты никак меня совестить собралась, уму-разуму поучать! Ангел всенощный. Всё Сашеньку поджидаешь верноподданно, всё небо своими гляделками продырявила, скоро до звезд доберешься, – не заморилась! – Съязвила, ухмыляясь, соседка.

Анна отвернулась, промолчала.

–  Не гневись, я не со зла, Аннушка, ну, сколько лет можно, который год слёзами пыль уливаем… Что моего Ваньку, что твоего Саньку давно уже все петухи отпели. Эх! Иван с сорок четвертого не пишет, да и твой уже полгода молчит.

Анна не дослушала, возвратилась к дому, хлопнула нарочно дверью, сделав вид, что ушла в избу, а сама  присела на крыльцо. Соседка что-то дерзкое пробормотала  вдогонку и стихла. Анна, положила голову на колени, всхлипнула и еле слышно запела.

Мне бы рученьки твои – пальцы белые,

Мне бы губоньки твои – вишни спелые

Целовать, да миловать, сердце радовать,

А счастливые деньки в песни складывать.

Только нет тебя, и жду ночь за ноченькой.

Пусть пути твои домой укоротятся,

Сгинут чёрные ветра, снеги тучные

И проводят до меня солнца лучики.

А пока спешишь – к другим – не заглядывай,

На чужих цветах, прошу, не загадывай,

И отвечу одному судьбой верною,

И открою я тебе сердце – первому.

–  Причитаешь, не надоело? – калитка открылась, и соседка шагнула к Анне. – Я твои премудрости с гроханьем двери давно раскусила, да помалкивала, к  чему цапаться. Зачем от друг друга таиться, когда одним плетнём поделены!?

–  А я не прячусь, я у себя дома.

Соседка замялась, присела рядом, неуклюже высморкалась в подол платья.

–  Так ведь, это… осуждаешь, по душе поговорить не хочешь. А зря… Я не оправдываюсь, ты только пойми, сколько дожидаться пустое можно, Анна! Ты дальше своей печки в пекарне ничего видеть не хочешь. Хлебом сытая. А женщина – она не только хлебом кормится, не только. Состаримся, кому нужны будем – трухлявые. Тебе хорошо, дочь растёт, а я?! Всего счастья на полдня и было. Года после свадьбы не прожили. А теперь? Пока война шла, погляди, сколько девок выправилось и статью, и грудью. Кто живой вернётся, думаешь, на нас старух позариться?

Анна равнодушно пожала плечами.

–  На нас есть, кому глядеть. Ты похоронку не получала? Не получала. А если они в госпитале или, того хуже, в плену… Зачем раньше срока хоронишь? И вообще, скоро коров доить, заболтались что-то. И куском хлеба не попрекай. Постыдись. Или напомнить, сколько я тебе каждый день…

– Аннушка, ну я же так, к слову. Сама знаешь, эти  кобели пока не пожрут на меня и не смотрят.

– Не знаю! И знать не хочу! И вообще,  тебе пора на почту, вдруг от Саши весточка какая. Ты уж сразу, ладно? Не тяни. А что я нечаянно углядела – считай, не зрела. Это твоя совесть. Тебе с ней жить…

Соседка встала, отряхивая руки.

–  Совесть!? Знаешь, Анна, мне иногда кажется, если бы я не работала почтальоном, ты бы меня за три версты обходила.

Анна, усмехнулась, вздохнула, но ничего не ответила. Взглянула на залитое огнем небо, и прошептала, обращаясь к солнцу:

– Что-то ты сегодня особенно долго. Ни беду ли несешь? Мы уж и поругаться успели, а ты едва горизонт осилило.

–  Издеваешься, юродивую из себя корчишь… Ну, ладно, поглядим, кто из нас праведнее, – прислушиваясь к шепоту Анны, процедила сквозь зубы, закрывая калитку,  соседка, а громче добавила: – Письма, говоришь… Ты не волнуйся, соседонька, ты свои первой прочитаешь, самой-самой первой, другим не донесу, а  тебе – хоть на велосипеде! Только и ты меня не кори, что долго ждать приходиться. Война, соседушка, война… А у неё патронов больше, чем писем.

Рассветы в степи долгие!

Иван вернулся в село ночью. Усталый, но счастливый, на заре  обнял калитку  и загорланил на всю улицу.

–  Где мой Светик? Я несу ему ответик! С того света, за любовь несу ответик, ненаглядный, где мой Светик…

Полусонная Анна выскочила на крик и увидела, как в отблесках пунцового от стыда рассвета из окна Светиного дома кто-то вывалился в нижнем белье и заполз за сараи. Она хотела кинуться к Ивану, расспросить про Сашу (служили-то они вместе, в одной части), но Света уже повисла на шее мужа, закрывая поцелуями глаза и причитая:

–  Вернулся, живёхонький, единственный мой, соколик ясноглазенький,  судьбинушка, кровинушка, счастьюшко ненаглядное.

Голосила так, что ошеломленные собаки смолкли. И, не дав опомниться мужу, затолкала в дом.

–  Сначала я, я нагляжусь, намилуюсь на кисоньку свою, на заиньку, а потом и толпой пусть расспрашивают. Сначала я! Я!

Не удалось Анне поговорить с Иваном и днём. Он постоянно избегал её, стараясь занять себя срочными делами или разговорами с сельчанами. Не получилось и вечером, когда праздновали возвращение и пели грустные фронтовые песни. Только утром, когда Анна встала по привычке с первыми полураскрытыми лепестками   рассвета, у калитки встретила соседа. В одной руке Иван держал кисет с табаком, а в другой письмо, сложенное треугольником. Увидев Анну, ухмыльнулся.

– Значит, правильно Светка балакает, что ты раньше солнца встаёшь. Есть кого выпроваживать…Знаешь, соседка-салфетка, не хотел себе вчера праздник портить. В общем, это тебе от муженька. Сам просил передать.

Иван протянул треугольник Анне и презрительно отвернулся.

–  Так он жив, Ваня, жив? Что же ты молчал, Ваня!

Выдохнула Анна. Иван изумлённо взглянул на Анну.

–  А что ему сделается, если он тебе об этом сообщал чуть не каждый день. Да и я в своих письмах про него извещать  не забывал.

–  Как это каждый день? Как это сообщал?  Да  больше  года от него ни одной строчки, ни одной… А твоя  ни словом, ни взглядом. Говорила нет ничего, нет! Да мы с Машенькой…

–  Ладно, бреши любому, да только не седому.  Знаем твои заботы, тошнит до икоты, нашлись люди добрые – рассказали. А Сашка как прочитал про твои шашни, эх… Да он чернее ствола автомата  стал! Ты бы видела, как он на фашиста кидался, все смерти искал. А ты здесь на кого попало… Шалава.  Дочки бы постеснялась в дом водить, большая уже, все понимает, эх… шлюня из… Он там за тебя жизнью… он там за вас с дочурой кровью… а ты здесь… зараза… В общем так, Сашка сказал, что в село  не вернётся, нет у него больше дома и жены больше нет. Поняла, блудня?

Иван плюнул в ноги Анне и ушёл к себе. Анна знобящими руками раскрыла письмо, прочитала несколько строк и, со стоном опустилась на порог. Она не понимала, что происходит, что произошло. Саша, её единственный Саша, живой!  Не убитый, не раненый, живой, и  не вернётся. Из-за чего?

Опустошённая неожиданной вестью, Анна прижалась к стене дома и зарыдала.  Она ничего не видела, кроме багрового зарева, жгущего небо и губы.  Не видела, как соседка, выглянув в окно, надменно вскинула голову, поправила причёску и, хихикнув, отвернулась. Не слышала, как Машенька осторожно подошла к  матери и взяла письмо.

Рассветы в степи долгие!

Анна очнулась, когда солнце, словно прочитав колючие строки, терпеливо пыталось отогреть дрожащую от озноба Анну, а дочка, схватив в руки вилы, выскочила на улицу.

Дети в войну взрослеют рано. Да и судьбой опалены не меньше старших. Даже ветер испуганно  юркнул в крону вяза, увидев, как в карих глазах девочки заметалось рдяное пламя восхода, как она подняла вилы и метнула копьём в дверь соседей, но промахнулась, и в утреннюю тишину вначале обрушился визг разбитого стекла, а затем стон рухнувшей рамы. Иван выскочил на порог в свежевыстиранной гимнастерке, на которой, словно следы от вил, зияли дыры от свинченных орденов. Увидев Машеньку, потянулся к лопате у крыльца выругался, но опустил руки.

–  Ты чего творишь, малявка? По солдатскому ремню соскучилась!

–  Пусть твоя блудня папины письма вернёт и мои с мамой тоже! – закричала, сжимая кулачки, Машенька.

– Ты о чём мелешь! Какие письма? Да как ты смеешь, соплюшка, на старших!

– Смею! Я не меньше взрослых папу ждала! А не вернёт письма, я ваш дом спалю, а её…

–  Всё, баста! Угрозы в сторону, а то своим ором всю деревню соберёшь под разбитыми окнами.

Иван поднял руку к небу, опасливо подошёл к Марье, достал кисет, кресало. Правая щека его подёргивалась, левая застыла в недоумённой ухмылке.

– Ты хоть понимаешь, что несёшь! Ты хоть знаешь, кто такая блудня? Ты…

–  Знаю! Сама видела, как из вашего забора из вон той дыры мужики вылазили, всякие блудливые, всегда под  утро, как тараканы. .

Ивана будто наизнанку вывернули.

–  К… какие мужики? Из… откуда?

Машенька решительно подошла к забору и отодвинула несколько, прибитых только сверху штакетин.

– Понятно?!

Иван растерянно повис на заборе.

–  Понятно. Чтобы с улицы не было видно, кто уходит. Ловкое место придумано. Понятно.

Света, наблюдая за тем, что назревает во дворе, торопливо выскочила из дома и присела перед мужем, заглядывая ему в глаза и хватая за руки.

–  Ванечка, кого ты слушаешь! Ванечка, ты посмотри на неё, от горшка два вершка, вся в мать – пройдоха. Всю войну в пекарне, возле хлеба, сытая, голодного дня не видела не то, что я чуть не с котомкой по миру…. Да для таких человека оббрехать – что собакам… Ваня, Ваня… не надо, Ваня, не полыхай, Ванечка…

–  Принеси письма Сашкины! Куда спрятала? Дети не врут, не врут, дети, вилами швыряясь! Неси!

–  Не было ничего, Ваня, не было! Видно затерялись в пути, так случается, случается! Чем хочешь, клянусь, побожусь – не было!

– Как не было! В одних окопах их с Сашкой писали, одним карандашом, я тебе, а он – Анне. И в своих письмах  про Аньку спрашивал, почему молчит, а ты чего отвечала: не до мужа ей, другие на уме, других ублажает!

– Ванечка, котенька, пойдём в дом, я тебе всё, как на духу. Ванечка, люди-то уже, смотри, на вашу грызню собираются, зачем нам глупая молва по селу.

Действительно, привлечённые звоном разбитого стекла, хоровым ревем  собак и Машенькиным криком, к дому Ивана подошли несколько стариков и женщин. Он, молча, оглядел толпу у забора, поднялся, достал из расколотого окна вилы, вернулся к девочке.

–  Держи! И вот что, малая, привыкай словами обходится. Отвыкай от злобы, отвыкай, война закончилась. Для всех, и для тебя тоже. А ежели правду сказала, то воротится твой отец, воротится. Сам найду и  приведу. И расскажу, как было.  Так и передай мамке.

Когда Машенька возвратилась к матери, Анна обняла дочь и,  вытирая слезы, улыбаясь, зашептала:

– А я уж за мотыгой сбегала, думала, он на тебя в драку кинется.  Успокойся, Машенька, не плачь, успокойся! Ты думаешь у нас горе? Нет, нет! Сегодня самый счастливый день, Машенька, да, самый счастливый!  Я не сошла с ума, доченька. Я теперь знаю главное – наш папа жив!  Жив, доченька. И мы его найдём, родненького! Найдем!

Анна  улыбается, но слезы застилают ее глаза радужной пеленой.  Она еще не видит, как вслед за рассветом в село входит Саша…Она ещё не видит…  Мешают слёзы, мешают…

Рассветы в степи долгие!