СОДЕРЖАНИЕ:
1. Счастливчик(рассказ матроса).
2. Наше море.
3. На море и на берегу.
4. База Спафарьево.
5. Москальво.
6. Мыс Анна(посвящается дочери).
7. Некрещеный.
8. Лошади в порту.
9. Осень на Шантарских островах.
10. Сынуля.
11. Тихая бухта.
12. Афоня.
13. Местная контрабанда.
14. Последняя шхуна(поэма).
15.Циклон»Мария».
16.Водопад.
Прощание с собой(послесловие).
СЧАСТЛИВЧИК
(Рассказ матроса)
1
– Винтовка лежала вот так, – рассказывал Счастливчик. – А шептало мы у нее подтираем, чтоб курок был легкий при стрельбе… Видно, она зацепилась курком за тросы, когда научник потянул ее… Пуля вошла вот сюда, он даже не шевельнулся. Жара в тот день стояла страшная, мы тело льдом обложили. Сапоги на нем были казенные, боцман их снял, потому что боцман за каждый сапог отвечает, а научнику они теперь были, сам понимаешь, ни к чему. И тут я посмотрел на него: лежит он – может, первый ученый в мире! – лежит без сапог, и море от этого не перевернулось… Тоска меня взяла: сиганул я с бота прямо в воду и поплыл к берегу, а берега от пены не видать – такой был накат… – Счастливчик, не выпуская винтовки, достал спичечный коробок и прикурил. – Башку проломил, а выбрался, – продолжал он. – Наглотался у берега воды с песком, всю дорогу рвало, пока дополз к поселку… Сперва прыгал, чтоб разбиться, а потом полз, чтоб выжить, – такой я человек! – Он засмеялся и посмотрел на меня.
– Чего ты скалишься? – не выдержал я. – Человек убился, а ты скалишься…
– Когда ты убьешься, мне еще веселей будет, – ответил Счастливчик.
Я инстинктивно сунул руку в карман ватных штанов и потрогал свой талисманчик. Это был маленький слоненок, выточенный из моржового клыка. Мне дал его один чукча в Эгвэкыноте в обмен на банку китайской тушенки. Талисманчик был при мне, и, значит, я не мог утонуть, и я сразу успокоился и снова был готов слушать болтовню Счастливчика.
– Вот такой был человек! – говорил он. – Не за деньги работал. Только погиб глупо, не повезло ему…
– Зато тебе везет, Счастливчик, – сказал Бульбутенко, старшина бота. – Уж так везет, что дальше некуда… – Бульбутенко стоял на корме и, зажав румпальник между колен, смотрел на часы.
– Никто нашей смерти не заберет: ни моей, ни твоей, ни его, – вяло ответил Счастливчик. Он сразу раскис от слов Бульбутенко, и было видно, что он хотел поскорей закончить этот разговор. – Вот пошли, а может, и не вернемся назад…
Бульбутенко смотрел на часы, а Счастливчик – себе под ноги, а я глянул на море, но не увидел там ни черта: один только лед плавал, точно куски застывшего жира в борще… А на горизонте был город – будто из светящихся кристаллов, я такой красивый город сроду не видел, но я в него не поверил, потому что знал: это и не город вовсе, а рефракция, преломление солнечных лучей, то есть обман зрения и так дальше. Но, подумав о городе, я вспомнил Владивосток и свой домик в Косом переулке, огородик, ребятишек и Шурку, жинку мою. Как она огород мотыгой долбает, запарилась – аж платье к спине прилипло, и какая она сейчас загорелая, потная, веселая от работы. А на меже, среди зеленых кустов окученного картофеля, я видел розовые мордашки ребятишек, а на веревке под грушами просыхает выстиранное белье, распространяя приятный холодок… Эта картинка до того понравилась мне, что я чуть не прослезился и с трудом пересилил себя: ребятишки все-таки были не мои, а от Витьки, ее бывшего мужа, и хоть я не терял дома время даром, своих детей у меня не было – так было обидно, что она не хочет рожать от меня… Я эту Шурку и Витькиных ребятишек очень крепко любил, я им трехпроцентных облигаций на четыреста рублей дал и получку на них перевел, только самую малость себе оставил…
– Бросай якорь, – приказал мне Бульбутенко. – Пора на «капитанский час» выходить…
Мы пристали к одинокой маленькой льдинке, и старшина бота выключил двигатель. Раньше я боялся таких маленьких льдинок, они казались мне ненадежными. Но потом я понял, что величина льдины не имеет значения, главное – чтоб у нее не было подсова. Подсов – подводная часть льдины. Летом она отрывается и висит самостоятельно, подпирает верхнюю льдину, но может от пустякового толчка вылететь наверх, словно снаряд из пушки… Если нарвешься на нее, то будет конец и тебе, и боту. А такая вот маленькая – она целого мамонта выдержит…
Бульбутенко расположился на капоте. Он достал рацию, собрал антенну, подсоединил в наушники, потом подключил питание и стал ожидать вызова с судна. У нас была телефонная радиостанция «Недра-п», величиной с транзистор. Кроме нее, на боте еще был установлен «Шлюп» – аварийная радиостанция большого диапазона. При помощи «Шлюпа» можно было выйти на 500 килогерц – на этой волне прослушиваются сигналы бедствия, и нас могли засечь спасательные или любые другие суда, а также побережные сахалинские радиостанции. «Шлюпом» мы еще ни разу не пользовались, поскольку в аварии не попадали…
Счастливчик выпрыгнул на льдину с винтовкой, а я сиганул следом.
Счастливчик ходил на боте мотористом, но рулевым он не был, как другие мотористы на ботах, только смотрел за двигуном, да еще стрелял из винтовки. Вернее, стреляли они вдвоем с Бульбутенко. А я зверя в бинокль выслеживал. Они редко давали мне стрелять: зрение у меня было – будь здоров, но я никак не мог освоить оптическое приспособление для стрельбы и часто мазал. А еще они не доверяли мне потому, что я пришел сюда с торгового судна.
«Торгашей» зверобои считали трусами и дармоедами.
– «Воямполка», я – «Единица». Нахожусь на норд-весте. Норд-весте. Зверя нет. Зверя нет. Как поняли меня? Прием! – кричал Бульбутенко.
Счастливчик расстелил на снегу ватник, стащил с себя свитер и сел, повернувшись голой спиной к солнцу. Я тоже сбросил ватник, но снять рубаху постеснялся: чирьи у меня…
Тут Счастливчик вскинул винтовку и выстрелил в чайку – их кружило над нами видимо-невидимо. Птица упала возле льдины, тело у нее содрогалось, а крылья неподвижно распластались на воде. Счастливчик подтянул ее прикладом. Это был поморник – серая длинная чайка со здоровенным клювом.
– Зачем ты стрельнул ее? – спросил я.
– Чучело сделаю… – Счастливчик бросил птицу в бот.
– Чайку нельзя стрелять, – сказал я. – Душа у нее человеческая.
– Воронья у нее душа, – ответил Счастливчик. – Разве не видел, как она туши рвет? Не успеешь зверя разделать, как она ему уже глаза выклевала…
Я невольно залюбовался им – такой он был сильный и ладный с виду. Он был, наверное, нерусский: черный, и глаза косые, но тело у него было белое, твердое, а в глазах у него лед плавал…
«От такого б Шурка с радостью рожала! – подумал я. – Она у меня хорошего мужика за версту чует…»
Счастливчик, видно, рассердился, что я попрекнул его за убитую чайку, и сейчас обдумывал, как мне отомстить. Я видел это по его лицу. Я уже присмотрелся к нему за время работы, но не всегда можно было угадать, что он выкинет. На этот раз он ничего нового не придумал.
– Вы, торгаши, и моря настоящего не видели, – начал он. – А без лоцмана даже развернуться не сумеете… И грузят ваши лайнеры без вас и разгружают, а рулевые у вас перед компасом на стульчике сидят, «трудовой мозоль» зарабатывают… – Он закурил и бросил в меня спичкой. – Ты вот, старикашка, зачем к нам пожаловал?
– Мне деньги нужны, чтоб на Черное море попасть, чирьи вывести, – ответил я.
– Деньги! Деньги! – закипятился Счастливчик. – Ты б еще жинку с собой взял, здесь бы она больше твоего заработала…
Он не успел договорить, потому что я изо всей силы пнул его сапогом. Он охнул и повалился на лед, он даже в лице изменился – так ему стало не по себе… Это только с виду я такой худой и неразвитый, а вообще я верткий, как вьюн, и в драке поднаторел – Шурка знает, как я ее ухажеров отваживал. Меня обычно недооценивают, а мне это только на руку.
– Ладно… – сказал Счастливчик, вставая. Он взял винтовку, передернул затвором и прицелился в меня.
Я снова потрогал талисманчик, хотя в общем был спокоен: знал, что не стрельнет в меня, видели мы таких!
Бульбутенко аккуратно, палочку к палочке, сложил в мешочек антенну, захлопнул рацию и спрятал ее под капот, а Счастливчик все целился в меня, а я лежал себе на льдине и даже не смотрел в его сторону.
– Десять утра, – сказал Бульбутенко, посмотрев на часы. – Сейчас моряки пьют чай во всех морях.
Счастливчик, услышав про еду, опустил винтовку и, ругаясь, направился к боту. Я двинулся следом за ним.
Бульбутенко достал термос и полбуханки хлеба.
– Давай тушенку, – потребовал у него Счастливчик, – не жадничай.
Бульбутенко, не слушая его, вытащил из чехла нож и стал аккуратно резать хлеб. Хлеб был черствый, аж скрипел под ножом. Бульбутенко отвинтил крышку термоса, вытащил зубами пробку и налил в крышку кипятку. Кусок хлеба он густо посыпал солью. Он пил чай, громко прихлебывая, а мы сидели и смотрели на него.
Морда у Бульбутенко была красная, кожа просвечивала сквозь редкую выгоревшую бороду и лоснилась от крема «Идеал», зубы у него были один под один – крупные и свежие, как у подростка, а нос облупился, и Бульбутенко залепил его бумажкой. Он напился чаю, а недоеденный кусочек хлеба положил обратно в ящик на корме, где у нас хранилось продовольствие.
– Ты дождешься когда-нибудь, – пригрозил ему Счастливчик. – У нас уже был один такой, так с него быстро гонор сбили…
– Это как понимать?
– Кинули его за борт, вот как…
– Утопился? – поинтересовался Бульбутенко.
– Подобрало одно судно. Больше он уже на зверюгах не работает… Не слышал про такого?
– Нет, – ответил Бульбутенко, – не имею музыкального слуха.
– Чего ты нас голодом моришь? – не отставал Счастливчик.
– А если в ЧП попадем? Что тогда жрать будешь?
– Я так похудел, что сам себя не чувствую, – пожаловался Счастливчик.
– И правильно, – поддержал его Бульбутенко. – А на голодный желудок стреляется лучше – глаз чистый, понял?
– Дождешься ты…
– Лучше б за ботом глядел: насос совсем воду не качает, – упрекнул его старшина.
Они так ни до чего и не договорились. Счастливчик принялся разбирать насос – он знал свое дело, на ботах не было моториста лучше его, а я взял у Бульбутенко термос и кусок хлеба.
Потом мы запустили двигатель и поехали дальше.
2
Тюлень вынырнул шагах в сорока от бота и поплыл, толкая носом воду.
Счастливчик начал снимать чехол с оптического прицела винтовки, а я сдуру сбавил обороты, и забоялся исправлять. Нельзя в такой момент ничего менять: начинает сильнее качать и трясти от двигуна. Я помешал ему прицелиться, он выругался зло, я видел по его губам, но не уступил мне. Саданул из положения пошатнувшись – и видно было, что попал: тюлень завис, как его на чем подвесили, уронил голову, спина у него изогнулась горбом…
Я дал полный газ, а Счастливчик отложил винтовку и стал на носу с абгалтером – острым стальным прутом с ручкой, загнутой в виде кольца. Но тут тюлень стал тонуть, и мы не успели подобрать его. Он тонул под нами – весь голубой в воде, похожий на диковинную огромную рыбину, глядя на нас снизу по-детски расширенными глазами, как бы не понимая, что он тонет в воде, а кровь из него шла, словно дым из подбитого самолета, и вокруг бота ширилась красная полынья и дымилась на солнце.
Если ты тюленя подбил на выдохе, когда у него легкие пустые, то он обязательно потонет –что хочешь делай с ним, а мы их – странное дело! – били всех на выдохе, и они тонули у нас один за другим. Не везло нам сегодня, это точно.
Счастливчик швырнул абгалтер и закурил, а Бульбутенко почему-то стал у борта, держа наготове гарпун. Я начал выводить бот на курс, как внезапно второй тюлень вынырнул рядом с бортом. Бульбутенко кинул в него гарпун. Тюлень задергался, и Бульбутенко, перегнувшись через борт, поймал гарпун и воткнул его в тюленя до половины. Гарпун, наверное, до сердца достал, потому что тюлень сразу затих, глаза у него засветились и стали зелеными. Мы взяли его на буксир, а потом выволокли на льдину.
Зверь занимал почти всю льдину. Это был морской заяц, лахтак килограммов на сто пятьдесят весом, отлинявший, с белыми жесткими усами и гладким, лоснящимся мехом. Бульбутенко взял его за ласты и перевернул на спину. Он вытащил из деревянного чехла широкий зверобойный нож с толстой гранью, сведенный к немыслимой остроте, и поведя им так, как собираясь отрезать ветер от воздуха, легко развалил тюленя от нижней губы до хвоста. Тюлень зашевелился, кровь хлынула из него на лед, а я воткнул ему нож между ребер, потом сунул туда руку и вырвал сердце. Оно билось в моей руке, и я бросил его в ведро со льдом. Бульбутенко уже снял шкуру с черными полосками оставшегося мяса, а я поволок раушку – то есть ободранную, скользкую, дымящуюся тушу – и столкнул ее в воду. Раушка плавала возле льдины, глаза у нее светились, и чайки набросились на нее…
Потом я долго мыл руки в морской воде и все смотрел, нет ли на них какой царапины, потому что я боялся чинги – случается такая болезнь суставов, когда трупный яд зверя попадает тебе в кровь. Боль, говорят, дикая, а пальцы после чинги немеют и не двигаются, и на них образуются уродливые наросты. А еще я знал, что чинга пока неизлечима. У многих зверобоев пальцы были повреждены, особенно у молодых. У Счастливчика два пальца не двигались – по одному на каждой руке, у Бульбутенко же все пальцы были как пальцы, потому что Бульбутенко был настоящий зверобой, а Счастливчик только воображал себя таким.
– Когда я работал на китобойце, так мы раз сейвала загарпунили, – снова заговорил Счастливчик, который все это время сидел на льдине, наблюдая за нашей работой. – Самку. Кормящая была – когда волокли на лине, у нее молоко выливалось из грудей… Так самец рядом с ней шел, спина к спине, а потом вынырнул перед носом судна, загородил дорогу: мол, стреляй заодно и меня… А я не могу стрелять, просто не могу, и все. Тут Колька Типсин подбежал, ученик: развернул пушку да как выстрелит в него гранатой ТТ-7! Это новой системы граната, их теперь дают вместо остроконечных…
– А если б вначале самца подбили, – сказал Бульбутенко, – самку б только и видели. Инстинкт у нее – сохранение рода, поэтому убегает… Вот эту случайно сейчас…
– Они, бабы, все такие, – согласился Счастливчик. Он пнул шкуру ногой. – Вот будет шуба для какой-нибудь заграничной сэрши…
– А нам денежки, верно, чиф? – засмеялся я. – Так мы и до него дотянемся, если там плавает кто…- Я показал ножом на солнце.
– Какие там денежки, – поморщился Бульбутенко. – Взяли одного за весь день…Язык у тебя выходит из откуда?
Бульбутенко вытер нож о мех и сунул его в чехол, а я сполоснул шкуру в воде – она была очень тяжелая – и бросил ее в бот, а потом расстелил шкуру на дне трюма, салом кверху, и снова помыл руки. Бульбутенко обтер руки сухой ветошью. Он никогда не мыл их на промысле, даже когда брался за еду.
– Ты, Счастливчик, брось это! – вдруг сказал он.
– Что бросить? – не понял Счастливчик.
– Валять ваньку, – разъяснил Бульбутенко. – Ты что думал: выстрелил, и на этом дело с концом, так? А зверя за тебя будет теща разделывать?
– Тут тебе одному делать было нечего, – возразил Счастливчик.
– Я не про этого говорю. Я тебе вообще говорю, да?
– А если меня тошнит от этого…
– Так на зверобоях не делается. Вот новичок работает, старается, учился б у него…
– Я их, знаешь, где видел, твои зверобои? – закипятился Счастливчик. – Я хоть завтра уйду отсюда!
– Куда ты завтра уйдешь? – усмехнулся Бульбутенко. – Ты б лучше спасибо сказал, что на бот взял. Я твою биографию знаю, только я тебя взял и все, так что сиди и помалкивай, да? – Бульбутенко вырвал изо льда якорь и пошел к боту, а Счастливчик стоял на льдине с винтовкой в руке, чаек над ним кружило видимо-невидимо, только ему было не до них.
Посмотреть на Счастливчика, так вроде бы его сейчас чем-то кровно обидели – такой у него был потерянный вид. А ведь старшина ему чистую правду выложил. За эти три с половиной месяца, что мы вместе работали, Счастливчик у меня в печенках сидел. Я его поведение никак не мог объяснить: или у него характер такой дурной, или он вообще малость стукнутый. Удивительно было другое – то, что Бульбутенко возится с ним. Ведь попасть на бот удавалось не каждому, только крикни на судне – от желающих не отобьешься. И было отчего: одно дело, когда ты вкалываешь у вонючей мездрильной машины, где каждый над тобой голова, и совсем другое, когда целый день в море, на свежем воздухе… Бульбутенко, можно сказать, впервые выговаривал Счастливчику, и я был доволен, что он, наконец, добрался до него. Уж Бульбутенко он не осмеет ослушаться: как ни верти, наш старшина на судне – старпом, второй человек после капитана.
И я не ошибся: слова Бульбутенко на Счастливчика подействовали. Притом так скоро и таким неожиданным образом, что я бы никогда в это не поверил, если б все не происходило у меня на глазах.
Только что Счастливчик с унылым видом стоял на льдине, как вдруг бросился в бот сломя голову, схватил Бульбутенко за плечи.
– Старпом, ты ко мне как относишься? – спросил он в сильном волнении.
– Отношусь, – сказал Бульбутенко, отворачиваясь.
– Спасибо тебе! – Счастливчик с чувством пожал ему руку. – Ведь если б ты меня не взял на бот, я сам не знаю, как мог с собой покончить из гордости… Ты теперь, можно сказать, как научник для меня! Я знаю, что у тебя кровь порченая, так бери мою, хоть всю бери… – Счастливчик говорил как помешанный.
– Будет тебе! Я успокоился, и дальше буду говорить спокойно… – Бульбутенко освободился от него. – Я почему так говорил, – примирительно сказал он. – Ведь от меня работу требуют в первую очередь, а я должен с остальных – по старшинству. Работай, как надо, – слова тебе лишнего не скажу.
– Брезгуешь насчет крови… или боишься? – приглушенно спросил Счастливчик.
– Да будет тебе!
– Сволочь ты! – крикнул Счастливчик.
Бульбутенко только рукой махнул.
3
Мы прошли еще дальше на север, а потом отклонились к востоку – Бульбутенко брал поправку на дрейф, поскольку ветер был восточный, но все равно заплутали: одна вода.
Впервые я видел Бульбутенко неуверенным в себе:
— Все делаю вроде правильно, — проговорил он, сверяя карту с компасом, — А вот куда-то забрались, а куда?
— Вчера, как я помню, тут лед был, — сказал Счастливчик так, как будто он жил во льду. – Здоровенные льдины, с Люксембург — страну…Ты что, забыл?
Куда-то подевались они, не пойму!
— Ветер прошел сильный, сожрал мгновенно…
— Правильно идем?
— Иди, не задумывайся, — разрешил ему Счастливчик. – Потом повернешь к норд-осту.
— Норд-норд осту?– не переставал Бульбутенко советоваться с ним.
— Решишь там…
И вправду, нагнали ледовые поля, и увидели много раушек на льдинах, а чайки над ними летали и сидели на них, вырывая жирные черные лохмотья из них – смотреть было противно…
– Наши ребята поработали, – сказал Бульбутенко. – Держи как есть, – приказал он мне, – тут остров недалеко. На худой случай, медведку подстрелим…
Около часа мы пробивались на восток в плотном материковом льду, а потом открылись низкие пустынные берега Сахалина: осохшие валуны, груды белых ракушек, тонущий в песке кит с белыми ребрами – я принял его за штабель выбеленных морем бревен… И вот здесь, неподалеку от острова, внезапно наткнулись на стадо тюленей. Зверь был усталый после перехода, спал мертвым сном, и ни один не поднял головы, когда раздались первые выстрелы…
Началось такое, что не описать.
Счастливчик только и делал, что хватал обоймы, вдавливал их в магазинную коробку да нажимал на курок. Это была полуавтоматическая трехлинейка девятого калибра, но стрелял из нее Счастливчик здорово – как из боевого автомата, бил почти в упор и дико ругался, если я не успевал вовремя сунуть ему в зубы папиросу, а вокруг себя и нас он создал такое эхо от выстрелов, что оглохнуть можно…Когда он перестал стрелять, мы с Бульбутенко выпрыгнули на льдину и добили подранков, а потом принялись за дело: старшина снимал шкуру – ловко, за три взмаха ножа, я тащил ее в бот, а Счастливчик сидел в боте и курил – лицо у него было нехорошее. Он изредка поглядывал в нашу сторону, я чувствовал на себе его взгляд, и это мешало мне делать дело.
– Все патроны вышли, – Счастливчик выбросил из магазина пустую гильзу. – Даже в торгаша нечем стрельнуть…
– Тебе б только стрельнуть, – не вытерпел я. – Скажи: что я тебе сделал плохого?
– Меня удивляет, – сказал он, – что некоторые старики из торгашей приходят сюда, как в мясную лавку… Ты хоть знаешь, какого ты зверя убивал?
– Разве я его убивал? – возразил я.
– Ты островного тюленя убивал! – закричал Счастливчик, выпрастываясь. – А его научник впервые открыл, про это теперь весь мир знает… Выходит, что он из-за твоих поганых денег свою молодую жизнь погубил?
— Что ты плетешь? – вмешался Бульбутенко. – Совсем это не островной, ларга это островная…
Счастливчик ничего не сказал и отвернулся.
– Вот ты на него набросился, – продолжал Бульбутенко, за меня заступаясь. – Так у него хоть деньги на уме, а у тебя что? Что у тебя на уме?
Счастливчик молчал.
– А с винтовкой нечего дурить. С сегодняшнего числа я тебе запрещаю стрелять. Будешь следить за двигуном, а оружие отдай!
– Ясное дело, – усмехнулся Счастливчик. – Зверя взяли, теперь я тебе не нужен…
Бот был просто завален шкурами. Я даже не знаю, сколько мы взяли, – никому не пришло в голову пересчитать. Как я понимал, на этом промысле заранее ничего не угадаешь. Тут как повезет: время отпускается большое, а задание берется за несколько удачных дней. Во всяком случае, мы теперь были застрахованы от всяких неожиданностей до конца промысла. Даже если остальные боты не доберут до черты, и судно останется без прогрессивки, мне и этих денег хватало на кооперативную квартиру, и еще оставалось… Где ты еще заработаешь столько? За свою хреновую жизнь я перебрал много работ, но чтоб столько можно было отхватить сразу – такого у меня еще не было… Но радости я тоже не испытывал: было такое чувство, будто я уворовал что-то. Это меня встревожило не на шутку, и я потрогал талисманчик и помолился своими словами, чтоб все кончилось добром. Я вдруг перепугался чего-то.
Уже темнело, когда мы повернули назад.
Ветер заходил с разных сторон, как это бывает в пору смены муссонов, а небо было светлое, но свет его сильно деформировал окружающие предметы, и на расстоянии в тридцать шагов было трудно что-нибудь рассмотреть. А потом господь бог врубил ночное освещение, и глупые бакланы потянулись к своим гнездам. Мы еще были на полдороге от судна, когда поднялся туман, и мы попали в водоворот.
Странное дело: вокруг нас волокло и сшибало лед, а бот шел по спокойной воде, а лед так несло, что я едва успевал сворачивать…
– Ты только погляди! – крикнул я Бульбутенко. – Двигуны, что ли, на эти льдины поставили…
– Сулои из глубока поднимаются, мы их не достаем. А у льдин осадка побольше, вот их и несет, – объяснил он.
В этом месте, видно, вырывалось из глубины несколько течений, что было заметно по льду, который двигался в разных направлениях. Один поток льда, примерно в двести ярдов шириной, сворачивал к западу от нас – это было круговое движение по часовой стрелке, а на самом повороте в него под прямым углом врывался другой поток, который шел в обратную сторону… Льдины переворачивались, налезали друг на друга, а мы крутились в самом центре воронки и не знали, что делать, а в стороне я видел много чистой воды, даже барашки на ней ходили от ветра. И вдруг перед носом у нас развалилась небольшая льдинка, а из-под нее вылетел подсов величиной с одноэтажный дом, он потопил бы нас, но я успел дать задний ход и через горловину, которая образовалась между льдинами, выскочил на чистую воду. Но тут раздался стук в двигателе – и редуктор заходил, как контуженный…
Счастливчик бросился ко мне и вырвал у меня румпальник. Он толкнул меня, не то что б сильно, скорее, прикоснулся в раздражении так, что я не удержался на ногах и свалился в воду. Я висел за бортом по пояс в воде, упираясь локтями в планшир, и Бульбутенко помог мне забраться в бот. Счастливчик в это время возился под капотом, посвечивая себе фонариком.
– Ну что? – спросил Бульбутенко, ему уже было не до того, чтоб меня защищать.
– У-у, торгаш… – Счастливчик замахнулся на меня гаечным ключом.
– Что случилось?
– Зачем ты взял его на бот? Ему надо сиську держать, а не румпальник!
– Так что же, ну?
– Подшипники полетели, – сообщил, наконец, Счастливчик. Он что-то держал на руке. – Два шарика: один пополам, а этот – на четыре части…
– А ты их давно менял?
– С весны. Сам знаешь, что редуктор новый.
Бульбутенко бросил якорь на большую льдину, проплывавшую мимо, и нас потащило за ней на буксире. Потом он развернул рацию и стал вызывать судно на связь.
Я за это время выкрутил штаны и портянки, вылил из сапог воду – она была совсем теплая, так я ее нагрел ногами, аж жалко было выливать… У меня уши льдом высушило, руки окоченели, глаза опухли от бинокля…Мне вдруг тоскливо так стало, кажется, на свет божий не глядел бы…
И вспомнил я своего «Франца Меринга» и ребят, с которыми десять лет пробыл на этом пароходе. Это Счастливчик загнул насчет лайнеров. Плевал я на красивые лайнеры! Допотопное было суденышко, в рубке даже гирокомпаса не было, только магнитный стоял, а машина работала на твердом топливе и так дымила, что наше судно знали по всему побережью. Женщины даже в управление звонили: очень интересуемся, мол, когда «Мерин» придет, чтоб успеть снять белье, а то закоптит. А мы чухали себе вдоль приморского бережка: Владивосток – Тетюхе – Находка – Ванино – и в обратном перечислении, возили кур, морскую капусту, картошку, всякую всячину, водили дружбу повсюду и не были в накладе. А потом, когда мы остались без парохода – он утонул прямо в бухте, во время погрузки; когда нам в Углегорске модные плащи «болонья» выдали и по двести рублей компенсации за шмутки, которые остались на пароходе; когда Шурке захотелось иметь трехкомнатную квартиру в кооперативном доме, – тогда я и пошел на эту шхуну, где деньги прямо с неба падали. Случайно получилось: «Воямполка» с учеными ходила по Курилам, у них ученый погиб, и судно отозвали во Владивосток, а потом бросили на промысел. Как раз перед этим я подвернулся, а у них команды не хватало – вот меня и взяли. Обрадовался я тогда, а сейчас понимал, что зря: у меня здесь даже кореша хорошего не было…
– Не выходит на связь, – сказал Бульбутенко.
– А когда капчас? – спросил Счастливчик.
Бульбутенко посмотрел на часы.
– Проморгали уже. Теперь ждать около часа.
– За это время как раз на самую кромку вынесет, – сказал Счастливчик.
– Слушайте гудок, – сказал Бульбутенко. – Судно далеко, но все может быть…
– Разве услышишь сейчас? – возразил Счастливчик. – Такой туман – хоть радар на голову вешай.
Мы прислушались.
– Или не слыхать ни черта, или вахтенный валяет ваньку, – сказал Бульбутенко.
– Вахтенный сейчас в очко играет с инженером по техбезопасности, – усмехнулся Счастливчик.
– А, чтоб его… – выругался Бульбутенко.
И тут мы услышали какой-то неясный гул. Это был непрерывный гул наката – то усиливающийся, то затихающий.
– На кромку выносит, неужели? – забеспокоился Бульбутенко.
Он опять впал в сомнение.
— Не сомневайся, — «успокоил» его Счастливчик.
Он оказался прав и на этот раз: в минуту нагнало сильную зыбь, подошли ропаки, как высотные здания, и нас окружили. Полностью перекрыли связь, волны из-под них били – гул, фонтаны, течение…
Я нигде не видел, чтоб все менялось так быстро! И если ты решил и собрался жить-поживать, то минуту спустя уже отбрось эти мысли — и трясись и жди погибели…
— Разгружайте бот, и будем уходить отсюда на веслах, — распорядился Бульбутенко.
– Разве на веслах уйдешь? – возразил Счастливчик. – Течение вон какое…
– Спокойно, – Бульбутенко повернулся ко мне. – Живо выбрасывай шкуры!
– Куда выбрасывать? – не понял я.
– В воду, куда еще… Ну, чего уставился?
Бульбутенко потянул из-под меня шкуру, но я ухватился за нее с другой стороны. Мы дергали шкуру сколько хватало сил, и я ее не выпустил…
– Ты дурака выключай! – разозлился Бульбутенко.
Я промолчал.
– Он теперь ни за что не отдаст! – засмеялся Счастливчик.
Он вдруг стащил с себя свитер и бросил мне:
– Надень, старикашка, а то засинеешь…
Свитерок был добротный, крупной вязки. Я взял его.
Бульбутенко подозрительно посмотрел на Счастливчика.
– Ты что задумал? – спросил он. – А ну забери свитер…
Я нерешительно протянул свитер Счастливчику: он мне очень был нужен сейчас, этот свитерок! «Счастливчик виноват, – думал я. – Из-за него ведь я искупался. А он, видно, осознал свою вину и дал мне этот свитер, чтоб я не замерз, а я взял его. Что же тут плохого?»
Счастливчик, не ответив ему, запахнул ватник на голой груди – он был без рубашки, а на ватнике у него не было ни одной пуговицы, – поднялся и, посвистывая, спрыгнул на льдину. Он стоял там, как свой, а за его спиной вода от пиршества прямо кипела: это шла к кромке селедка. Такое свечение ото льда, что хоть читай: тучи чаек, тюлени, кашалоты (что видно по большим «блинам», что они оставляли) – все движется к горизонту за рыбьим косяком. Счастливчик же выглядел среди этого бедлама так, точно сошел на своей остановке и раздумывал, в какую чайную зайти перекусить.
– Стой! – вскинулся Бульбутенко. – Ты куда, гад?
– Никуда я, – ответил Счастливчик, сникая от злобного выкрика старшины.
– Ты погубить нас захотел?
Я удивленно уставился на Бульбутенко – он прямо дрожал, я никогда не видел его таким. Я смотрел на Бульбутенко во все глаза: или я оттого не понимал ни черта, что дурак дураком, или они сами ненормальные…
– Судно рядом, – Счастливчик стоял перед нами, опустив голову. – Чую, как пирожки пекут на камбузе…
– Судно далеко, а на ужин сегодня не пирожки, а пельмени, – уже по мирному, сходя на шаг, не согласился Бульбутенко.
– Точно тебе говорю!
И тут мы услышали стук двигателя. Бульбутенко выпустил аварийную ракету. Это была наша «Тройка», ребята возвращались с промысла. Они подошли к нам: старшина Непрозванный, рулевой Геттих, немец щеголеватый, и их мрачный стрелок, со шрамом от разрывной пули на щеке. Геттих выключил двигатель и зацепился за нас абгалтером.
– Бульбутенко дело знает, – сказал он. – Вон сколько зверя взяли! Теперь вы, живодеры, зажиреете на премиальных.
– Чего там, – Бульбутенко не желал обсуждать эту тему. – А у вас почему так мало?
– Жинке везу половик, – сказал Непрозванный.
– Медведя подстрелили?
– Медведицу. Только из берлоги вылезла. Такой имела нарост говна, что зад стал голый, что у обезьяны, когда отодрали.
– Красавицу, значит, взяли? Желчный пузырь мне, ладно?
– Зачем тебе?
– Дочке надо желудок лечить.
– А дочка у тебя ничего? – поинтересовался Непризванный.
– Ничего, на меня похожа.
– Тогда точно красотка! – засмеялись на «Тройке». – А что у вас случилось?
– Подшипники полетели.
– Отсюда до шхуны можно пешком дойти…
– Неужели капитан переход сделал? – встрепенулся Бульбутенко.
Непрозванный тоже опешил:
– Ты разве на капчас не выходил?
– Не до этого было, когда зверь пошел… А где судно?
– У самой кромки стоит. Распоряжение пришло – срочно идти в Магадан за рыболовным снаряжением. По этому делу, вместо пельменей, — с удовольствием докладывал Непрозванный старпому, — на ужин пирожки с кайрой и рябиной. — Он даже присвистнул и такой сделал жест, как собрался в присядки. — Так что конец промыслу, чиф!
– Твоя взяла, Счастливчик, – сказал Бульбутенко, поворачиваясь к своему мотористу. – Признаю…
Он хотел сделать похвалу, а получилось наказание: повисла тишина.
На «Тройке» переглянулись, кому ответить, и ответил Геттих:
– Ты, старпом, видно, в рубашке родился, если этот Счастливчик не утопил вас.
– Ты Счастливчика не трогай, – вступил до этого молчавший мрачный стрелок «Тройки» – У него дружок погиб, научник, а Счастливчик живой остался…
Счастливчик проглотил это, и стрелок продолжил, подогревая себя неответом, обращаясь уже не через Геттиха и Непрозванного, а напрямую:
— Придем в Магадан, будешь моим рабом, да? Продам тебя за ящик пива сифиличке в ресторане.
— Так она ж его заразит! – ужаснулся Геттих, смеясь.
— Вот и пусть! Зато море ему затормозим. Меньше людей погубит.
Счастливчик словно воды в рот набрал.
– Ладно, – миролюбиво вмешался Бульбутенко. – Поехали «Гусарскую балладу» крутить…
Минут через десять мы уже были на судне. Счастливчик остался в боте – он начал разбирать редуктор, а я взял ведро, перелил в него из бачка оставшуюся солярку и направился в машинное отделение. Когда я открыл дверь надстройки, то сразу ощутил запах мясных пирожков из камбуза… Счастливчик правду сказал, ну и нюх у него!
Я вернулся на палубу и бросил в бот пустое ведро. Мне даже не хотелось идти отдыхать: промысел окончился, задание мы взяли, завтра будем на берегу, – все пело в моей душе.
– Чего это они на тебя насели? – спросил я у Счастливчика.
Счастливчик усмехнулся и ничего не ответил.
– Свитерок тебе отдать?
Счастливчик молча копался в редукторе.
– Свитерок у тебя важнецкий, – заметил я. – Я бы взял, бутылку поставлю на берегу…
Счастливчик посмотрел на меня.
– Пошел отсюда, рогаль, сволочь… – В глазах у него лед плавал.
«Свитерок я тебе не отдам, раз такое оскорбление, – решил я. – Пойду Шурке и ребятишкам радиограмму отклепаю…»
4
В порт Нагаева мы пришли под утро следующего дня. По дороге на нас обрушился ливень с грозой. Я впервые наблюдал грозу в высоких широтах, в период сильных магнитных бурь – зрелище такое, что захватывает дух. А когда мы вошли в порт, небо было чистое, все суда сверкали, как после покраски, даже унылые лесовозы, которые грузили на рейде, не портили общего вида.
В бухте стояли тунцеловные суда со звездочками за ударную работу – они пришли с западного полушария, еще ледокол «Сибирь» и несколько незнакомых мне судов с севера и юга. Мы пришвартовались к лихтеру немецкой постройки, и портовые грузчики, изголодавшись по работе, сразу стали кидать нам на палубу кошельковые невода, бухты поводов, кухтыли, сететряски, посолочные агрегаты – в общем, всю немудреную рыболовецкую технику. Эту технику мы должны были развезти по судам, которые находились на промысле. Скоро должна была пойти охотская селедка-вкуснятина, и нас бросали на транспортные работы. Мы селедку не ловили, а только должны были возить ее с места промысла на плавбазы. Плавбаза «Днепр» стояла недалеко от нас – ржавая, с громадной трубой, из которой валил дым. На. палубе завтракала бригада девушек-сезонниц – они стояли у борта, удерживая в руках дымящиеся тарелки, щурясь от солнечных «зайчиков», скакавших по ржавому железу. Много новоприбывших девчонок было на сухогрузе «Брянск», из переделанных «либерти», который стоял на линии подвоза людей Находка – Магадан – Камчатка, и отдавал сейчас якорь на противоположной стороне бухты.
Погрузку мы закончили после обеда, и нас сразу же отогнали на рейд. Я замешкался со сборами, опоздал на дешевый перевозчик, и теперь мне пришлось добираться до берега на случайном рейдовом катере. Этот катерок носил громкое название: «Писатель Валерий Брюсов», работали на нем два матроса и старшина – волосатый мужик в выгоревшей рубахе, с кровоподтеком под глазом. Все они были в годах, хотя здесь возраст трудно определить, если человеку живется не так себе. А работа у них была, как говорят, «на шáру»: двое суток они работали, а трое отдыхали. Они, конечно, не отдыхали, они еще на трех работах вкалывали. И вечно ходили с протянутой рукой: краску им давай, кисти, гвозди… Я их деловой характер знал по Владивостоку – там таких хватало с избытком. Я сам как-то пробовал устроиться на такую работу, что немыслимо было. Мне сказали: возьмем, если умрет кто-нибудь… Но умирать из них никто не собирался – здоровые были мужики…
В городе я первым делом пустился по магазинам. Я хотел купить себе кожанку, но их уже расхватали моряки других судов. Тогда я купил Шурке бюстгальтер. Шурка написала мне, что во Владивостоке нет бюстгальтеров ее размера, а старый порвался, и ей на пляж выйти не в чем. Ей нужен был восьмой размер, я везде искал такой и нашел только в Магадане. А еще я купил Витькиным детишкам барахла на костюмчики и все это вместе отправил домой посылкой. Даже успел попариться в бане, а время как замерзло, не двигалось, точно в испорченных часах. Тогда я решил посмотреть кино, чтоб себя занять и время подбодрить…
В море кажется, что на берегу тебя ждут, и все там так ново и приросло изменениями, что мало месяца или года, на все наглядеться чтобы и наесться досыта. Но через пять минут или больше, как ступишь сюда, заставят понять, что никто тебя сюда не звал, и самое лучшее, что можешь придумать, — убраться в пожарном порядке туда, откуда пришел.
В ожидании сеанса я устроился на скамейке перед кинотеатром «Горняк». Неторопливо тянул пиво из бутылки и разглядывал что и как.
Пока я пил пиво, сеанс начался, я вошел в зрительный зал с большим опозданием. Фильм был индийский, цветной, целых две серии, и пока я добрался в темноте до своего места, все женщины в зале уже плакали – чувствительная была картина. А женщин собралось столько вместе, что у меня глаза разбежались на них смотреть, и помутилось в мыслях от их запаха. У меня от всего этого даже в горле пересохло и так дальше, и я решил зайти в пельменную добавить пива – только на экран пару раз глянул да еще на плачущих женщин и вышел.
Пельменная находилась недалеко, двумя домами ниже по улице, но я не узнал ее теперь. За это время в городе появилось много разных перемен. Сейчас, к примеру, все столовые превращали вечером в рестораны, и цены были ресторанные, а в парикмахерских в основном работали культурные женщины, а раньше мужики работали, настоящие разбойники, – того и гляди, волосы оторвут вместе со шкурой! А еще, как я заметил, везде на туалетах появились художнические портреты мужчины и женщины – женская головка под буквой «ж» и мужская голова под буквой «м», и разные другие перемены.
В пельменной сидело много народа, из наших же никого не было, кроме Счастливчика. Он сидел за одним столом с двумя девушками, а одно место оставалось свободным, и я занял его.
На Счастливчике был новенький костюм, однобортный, в широкую клетку – влетел он ему, видно, в копеечку. Счастливчик был холостяком, я знал, что он деньги ни во что не ставит, но не осуждал его сегодня: он был такой представительный, прямо красивый в этом костюме. И девушки были под стать ему, особенно одна – лет восемнадцать на вид, голубоглазая, с загорелой кожей, с венком из одуванчиков в волосах. Вторая же — ее противоположность: темноволосая, пухлая, в платье с таким глубоким вырезом на груди, что боязно смотреть. Девушки вели пустяковый разговор, но я чувствовал, что между ними уже вовсю шло невидимое соревнование, как то бывает, когда обеим хочется понравиться одному человеку. И разговор, и загар, и одежда выдавали в них не местных, скорее всего, они были с запада, и приехали сюда на селедочную путину.
Счастливчик, казалось, никого не замечал вокруг, занятый какими-то своими мыслями. Он пил водку и молчал, и все курил, а я входил во вкус пива – осушал бутылку за бутылкой. Потом подошла официантка: еще молодая женщина, но уже с усиками, в служебной форме с кружевами, а на руке у нее был якорек вытатуирован – может, в прошлом морячка была или так чего. Она сосчитала пустые бутылки на столе и подозрительно покосилась на меня.
– Чего смотрите? – обиделся я. – Некуда смотреть, да?
– Вы один или с товарищем? – спросила она у Счастливчика.
– Чего? – не понял Счастливчик.
– Деньги, говорю, за этого гражданина тоже заплатите?
– Хорошо, – Счастливчик невесело подмигнул мне.
Он бросил ей сотню – одной бумажкой, и она так быстро стала отсчитывать сдачу, что уследить за ее руками немыслимо было, только якорек мелькал… Счастливчик, не пересчитывая, сгреб бумажки и сунул их в карман. Девушки тоже рассчитались, темноволосая поднялась – у нее было обиженное лицо, а вторая, с одуванчиками, продолжала сидеть, и тут я увидел, что она – впервые за это время – открыто смотрит на Счастливчика, показывая, что он нравится ей. Это стоило ей немалых трудов: лицо разгорелось, на лбу от волнения пульсировала жилка…
Неизвестно, чем бы это кончилось, но тут Счастливчик посмотрел на нее.
– Ну как, договорились? – сказал он и вдруг положил ей руку на бедро. Я прямо позавидовал, что он умеет такие вещи делать просто-запросто.
Девушка вскочила так стремительно, что опрокинула стул.
– Как вам не стыдно! – сказала она. – Такой симпатичный, а хамите…
Счастливчик засмеялся, ему приятно стало, что его назвали «таким симпатичным». Девушки направились к выходу, теперь равнообиженные им. В дверях та, с одуванчиками, не утерпев, опять оглянулась, но он уже ни на кого не смотрел.
– Девка ничего, – заметил я осторожно.
– Что толку, – ответил Счастливчик. – Я разленился на них полностью.
— Чего так?
Сегодня он был какой-то иной со мной и за меня расплатился. Помалу я настроился его слушать: а вдруг что-то скажет, что стоит послушать?
— «Чего?» – ты спросил? От мыслей, — ответил он серьезно. — Я просто замыслился весь. С тех пор, как научник погиб, места себе не нахожу.
Я никогда не слышал, чтоб такое было от мыслей, и не поверил ему.
– Он ни черта не боялся, – начал свое Счастливчик. – А перед рейсом всегда семье завещание оставлял на случай смерти – он, видно, чувство имел, что скоро помрет. Бывало, на Курилах – шторм, зыбь гонит, а он ко мне: давай, друг, разогревай двигун, поедем на лежбище – дело есть. А я говорю: какое такое дело, еще перевернемся к чертям собачьим. А он: понимаешь, сивучиха гаремная к холостякам зашла. Необходимо мне знать, накроют они ее или не накроют, а отсюда в бинокль ни черта не видать. Я отвечаю: если зашла, значит, накроют, ясное дело, мол. А он: не совсем, говорит, ясное, да? Это, говорит, научная проблема… Он среди ученых был первым, новый вид тюленя открыл, тридцать третий, что ли. Не из-за денег жил, веселый такой был, только погиб глупо, не повезло! Слишком много о море знал — поэтому…
Мы помолчали.
– Ты, – сказал Счастливчик и наклонился ко мне через стол, отодвигая посуду. – Я смерти не боюсь, но у меня все в башке звенит, когда я думаю…
– Надо тебе убегать с флотов, если думать начал, – ответил я ему. Я захмелел от пива, и мне тоже хотелось с кем пооткровенничать. – Думаешь, я не знаю, что мне Шурка изменяет? Знаю. И что? А то, что я ей деньги перевел и ее детишек от Витьки воспитываю. А почему? А потому, что я не думаю об этом, я их всех все равно любить хочу, вот как!
– Про что я тебе говорю? – рассердился Счастливчик и толкнул меня в грудь. – Я тебе о смерти, о смерти говорю, а ты мне про Шурку плетешь… Ты что?
– А ты что? – Я тоже толкнул его локтем.
– Меня все зовут «Счастливчиком», – сказал он. – А знаешь почему?
– Почему тебя зовут Счастливчиком? – спохватился я.
– Будто не знаешь?
– Все некогда было спросить…
– Дурак ты, – сказал он и отвернулся.
– Нет, скажи! – уже не отступал я. – Если один только дурак, как я, этого не знает…
– В шестьдесят втором, помнишь, четыре эрэса потопло? Один только человек выжил – за киль удержался, когда судно перевернулось.
– Ясно, что помню, – ответил я. – В газетах тогда печатали. Точно, один паренек спасся…
– Это я, – сказал Счастливчик.
– Ну да! – я ахнул.
– А в шестьдесят седьмом вот что было, – рассказывал он дальше. – В Анне, на витаминном заводе, где мы тюлений жир сдавали, я за одну девчонку вступился, так меня всего ножиками изрезали… Положили в больницу, а ребята в Берингово ушли, и все погибли, до одного… В шестьдесят девятом, я тогда гарпунером был на китобойце – у одной бабы заночевал на метеостанции, а ребята отлучились без меня и остались там…
– Бухта Иматра, — подсказал я ему, — три могилы из камня, на самом мысу…
– Рыбачки меня в Невельске камнями закидали, когда я домой приехал. За то, что я живой остался! Я у мамы своей два раза после этого был, и все ночью… И невеста от меня ушла – они подговорили… Ладно, перегорело в душе… – Он закашлялся и разогнал дым рукой. – Только вдруг хочется иногда кому хорошее сделать… Ну, хоть свитер подарить, как тебе вчера, а? Что-то такое сделать человеку, чтоб от него слово человеческое услышать!.. Ты понимаешь, про что я говорю?
– Иди ты, – сказал я и пощупал талисманчик.
– А ведь я вчера вас бросить хотел, когда прыгнул на льдину, – вдруг признался он.
– Зачем? – удивился я.
– Тошно мне стало, когда вы со старпомом шкуру друг у друга вырывали… А потом подумал: еще погибнут они без меня, раз на мне такое клеймо стоит…
– Ишь ты…
– Смерть меня среди всех отметила, – он говорил так. – Играет она со мной – поиграет и погубит. А я сам ищу… Только не хочу, чтоб по-глупому, как с милым дружком моим, а чтоб самому, да? — а люди б не погибли б – назло ей и им, напролом чтоб… Только я не хочу умирать, – говорил он, – я не ради вашего работаю: я море люблю, детишек люблю, животных люблю…
– Не может, чтоб такое было… – проговорил я.
Счастливчик посмотрел на меня и положил на плечо руку:
— Спасибо тебе! Я с тобой выговорился…
«Не может такое быть, – лихорадочно думал я. – Но чего-то неладное есть во всем этом… А свитерок ему надо отдать, выбросить, утопить его к чертям собачьим… Ведь если б мы тогда на «Тройку» не нарвались, прямо неизвестно, что могло произойти»…
– Поднимайся, – сказал я, – а то судно уйдет…
– Не уйдет, – усмехнулся он. – Обязательно за мной прибегут, весь город перевернут, а разыщут…
На остановке я вскочил в автобус и поехал в порт. Можно сказать, не ехал, а бежал впереди автобуса – так мне не терпелось на судно после этого разговора.
Перевозчика долго не было, а потом пришел знакомый «Валерий Брюсов», и эти пройдохи, конечно, содрали с нас по пятерке, прежде чем согласились подбросить на рейд.
Куда я спешил, а?
Ведь, как только заплескала вода, тут же и начал, под ее плеск и трепет, вылезать из меня и всовываться в пасть, начал дразнить меня и нашептывать всякое-разное, как змей-искуситель, наш разговор со Счастливчиком в пельменной.
И мурашки у меня пошли по спине:
«Кончено! Надо бросать эту работу. На селедку схожу, и хватит. Лучше дворником работать, лучше пускай меня сосулькой убьет на земле – все равно лучше. Я Шурке так и скажу… К чертовой матери, к чертям собачьим это море!»
А потом я увидел маяк и норд-вест ударил меня по ноздрям, и я подумал о море – каким я хотел его видеть: и как Шурка встретит меня после плаванья, и какая у нас будет житуха, если я заработаю денег побольше, а Шурка нарожает мне детей… И подумал: «Ну его к чертям, чтоб я думал обо всем этом! Я, слава богу, много от жизни не требую и не прошу. И будь что будет…
А из кино я зря ушел: такую картину показывали и так женщины плакали… Ну просто дурак, что не досмотрел!»
