НА КОНКУРС ВОЕННО-ПАТРИОТИЧЕСКАЯ

ВОЕННО-ПАТРИОТИЧЕСКОЕ

СЕРГЕЙ   ХОРШЕВ

(СЕРГЕЙ ХОРШЕВ-ОЛЬХОВСКИЙ)

Глава из романа «ЧЕТЫРЕ  БЕЗДНЫ» 47. ЛЫСОГОРКА

В конце июня председатели сельсоветов Верхне-Донских ста­ниц, хуторов и сёл вновь собрали бригады всё из тех же молодых, бездетных женщин, работавших зимой на рытье окопов близ ста­ницы Чернышевской, и отправили их в город Миллерово на строи­тельство аэродрома.

В Миллерово девчонки жили группами по несколько человек в семьях местных жителей, как ранее в Чернышевской, и так же удар­но работали на военном объекте, но на этот раз не на колючем холо­де, а под нещадно палящими лучами, жаром бушующего в донских степях в это время года солнца. Воздух в середине дня прогревался в тот год настолько, что даже обжигал верхние дыхательные пути, а раскалённая, тяжко дышавшая земля не позволяла надолго прикос­нуться к себе незащищёнными участками тела. Но строительные работы, несмотря ни на что, велись непрерывно – с раннего утра и до позднего вечера. И всё же строительным бригадам выполнить свою задачу до конца не удалось.

Гитлеровские войска, оккупировавшие в первых числах июля большую часть Верхнего Дона, к середине месяца уже были в районе Миллерово. Командование Вермахта стремилось, не считаясь с потерями, как можно быстрее захватить этот, последний в Верхо­вьях Дона, крупный населённый пункт со стратегически важным железнодорожным узлом, благодаря чему они могли выйти в тыл Южного фронта. И это им удалось. Сминая силами 4-й и 6-й танко­вых армий части и соединения Юго-Западного фронта, они оказались 14 июля на подступах к Миллерово. С этого момента все доро­ги, ведущие от железнодорожной ветки Чертково – Миллерово – в сторону Дона, стали местом ожесточённейших сражений.

Начальник строительных бригад, отчётливо сознавая, что советским войскам спасти город от оккупации не удастся, в срочном по­рядке распустил, в ночь с 14-го на 15-е июля, всех рабочих по домам.

Ольховские и вяжинские девушки выехали из города на рассвете 15 июля и двинулись общим обозом из шести подвод в направлении села Дёгтево. А за их спинами непрерывной канонадой загрохотали орудия.

На подъезде к селу Дёгтево, когда перед взором беглянок уже показались приплюснутые соломенные крыши беленьких, несмотря на войну, окраинных хаток, на пыльную, растрескавшуюся от несносной жары дорогу, навстречу обозу неожиданно выскочила со ржаного, сдуру кем-то исколешённого поля, растрепанная, вся в слезах, в изорванном по подолу белом ситцевом платье в чёрный го­рошек, молодая, беременная женщина и, широко распластав руки, кинулась навстречу головной подводе, в которой ехали Клава Цып­кина, Надя Барбашова, Таня Фатеева и Нюра Сидоровнина.

Клава, правившая головной упряжью, вовремя заметила женщи­ну и успела остановить лошадей.

– Ты что, милушка, очумела?!.. Куда прёшься?!.. Кони мои страсть какие бешенные!.. Враз растопчуть!.. – стала она отчитывать ополоумевшую женщину, всё понижая и понижая голос.

– Клава, погоди, не шуми. У неё, наверно, беда какая-то приклю­чилась, – сказала Надя и спрыгнула с подводы.

Беременная женщина тотчас упала перед ней на колени, разди­рая их о сухую почву в кровь и, заломив почерневшие, местами об­лезлые от жгучего июльского солнца руки, голосисто запричитала:

– Бабоньки!.. Родненькие!.. Христа ради!.. Отвезите моего мужа в больницу!.. А то, не дай Бог, не по-людски помрёт, в пыли!..

– Где он? – спросила Таня и тоже спрыгнула с подводы – она, втихомолку от комсомольцев, переняла знахарские знания от своей бабушки и при необходимости успешно пользовалась ими.

– Я покажу! Пойдёмте скорее! – кинулась несчастная женщина обратно в рожь, голося и придерживая обеими руками живот.

Таня, Надя и другие девушки, тоже повыпрыгивавшие из подвод, побежали за ней и принесли на дорогу молодого, бессознатель­ного парня, с пожелтевшим лицом. У него из-под рубашки торчал, чуть пониже правого плеча, огромный комок из обрывков окровав­ленного горошкового платья, но рану он плотно не прикрывал, и весь его правый бок, до самой холошины брюк, был окровавлен.

– Господи!.. Что с ним?! – испуганно воскликнула Клава, дежу­рившая у подводы.

– Супостаты поранили, когда село с боем брали!.. – сказала жен­щина, всё ещё всхлипывая.

– А разве тут есть немцы?!.. – ещё больше испугалась Клава.

– Есть! Везде есть!

– И в Ольховом?

– С той стороны они и пришли.

– Кончайте пустые разговоры! Грузите скорее раненого на под­воду! – скомандовала Таня.

– А как же мы его повезём? Нас же убьют за это! – возразила Клава.

– Конечно, убьют! – подтвердила Нюра.

– Бабоньки!.. Миленькие!.. Не дайте пропасть православному человеку посреди дороги!.. – опять заломила руки и упала на коле­ни обезумевшая от горя женщина, но тотчас вскочила и, забыв про живот, опрометью кинулась обратно в рожь.

Через пару минут она вернулась с рулоном красного цветастого ситца.

– Вот! Возьми!.. – протянула она дрожащими руками Наде, сто­явшей к ней ближе всех, своё единственное богатство.

Надя в неодобрении покачала головой и резко, обеими руками, оттолкнула от себя рулон, будто он был горячий.

Тогда женщина протянула рулон Клаве. Но и та отчаянно зама­хала на неё руками и даже сделала шаг назад.

– Берите, девки. Берите. Новых платьев нашьём… – с ревностью в голосе заворчала Нюра, стоявшая позади всех.

– Ещё чего! – огрызнулась Клава. – Я сроду на чужой беде нажи­ваться не стану!

– Ладно. Не спорьте, – примирительно сказала Надя. – Ложите парня на подводу, а мы с Нюрой надёргаем житных колосьев.

– Зачем? – удивилась Нюра.

– Раненого забросаем сверху, чтобы никто не заметил.

В Дёгтево действительно были немцы. Они маскировали ветвя­ми верб и тополей, безжалостно срубая деревья под самый корень, танки и пушки, и норовили, для большей безопасности, поставить их поближе к хатам.

Девушки в страхе, однако беспрепятственно проехали в центр села, то и дело уступая дорогу суетливым немцам, занятым воен­ными хлопотами и, благополучно выгрузив раненого парня и его жену с рулоном ситца в соседнем с больницей дворе, направились к переправе через реку Калитва. Но там их ждало очередное испы­тание. На мосту, прямо на его середине, лежал на спине мёртвый советский солдат.

Головной подводой, как всегда, управляла Клава. Увидев окро­вавленного солдата, широко разбросавшего в разные стороны руки и ноги, она не растерялась – решительно потянула на себя вожжи и властно закричала:

– Тпр-р-у-у!.. Тпр-ру, окаянные!.. Назад!..

Лошади бешено задрали вверх головы, закусили удила, захрипе­ли, роняя с губ пену, попятились и приостановили весь обоз.

– Шнель! Шнель! – гортанно заорал часовой и, щёлкнув затво­ром, вскинул на беглянок автомат.

Но Клава даже под дулом автомата не желала переезжать тело красноармейца. Она всё тянула и тянула на себя поводья – а лошади всё пятились и пятились, и толкали назад весь обоз.

– Шнель! Шнель! – ёще громче заорал часовой и для убедитель­ности своих требований выпустил вверх автоматную очередь.

Напуганные выстрелами лошади головной подводы вздыбились, пронзительно заржали, рывком сорвались с места и инстинктивно перескочили тело красноармейца. А следом за ними, повинуясь ве­дущим, по мосту ринулись и другие упряжки.

Выскочив в степь, девушки взяли направление на сельцо Лысогорка и поскакали галопом. Скакали они до тех пор, пока совсем не затерялись среди кустов боярышника и дикорастущих яблонь. Урезонив лошадей, они скоро успокоились сами и стали болтать о делах повседневных, сердечных, а потом и вовсе, развевая тоску, за­пели – молодости всегда свойственна беспечность. Так, с песнями, они легкомысленно въехали на западную окраину Лысогорки и на­толкнулись на окопы.

– И тут эта проклятая немчура! – в негодовании воскликнула Клава и круто свернула с дороги.

Но из окопа навстречу девушкам выскочил солдат с красной звёздочкой на пилотке и, сложив руки крестом, закричал невнятно-хрипловатым, уставшим голосом:

– Держите правее! На нас немецкие самолёты идут!

А из-за леса уже вынырнула дюжина отяжелённых бомбами «юнкерсов», перекрывая его возгласы неприятным, натужным рокотом. Девушки обогнули окопы справа, как велел красноармеец, и влетели на полном скаку в колхозный сад. В саду лошадей притормозили рас­кидистые ветви яблонь, и девушки на ходу стали смело выпрыгивать из подвод на мягкую, вспаханную между рядами землю.

– Скорее привязывайте коней к яблоням! Да покучнее, гуртом они не так будут пугаться! – крикнула Надя и бросилась на помощь Клаве, уже тянувшей своих лошадей за вожжи к ближайшему дереву.

Следуя их примеру, и остальные возницы стали привязывать лошадей к яблоням, подводами в ряд. За последней подводой они и укрылись, когда воздух разрезал надрывный, ужасающий вой. Мгновение спустя все близлежащие песчаные бугры и глинистые балки раскатисто накрыли бесчисленные, оглушительно-трескучие взрывы.

Бугристо вздыбившаяся к небу рыжеватая степная земля сплош­ным тёмным пятном закрыла небо от человеческих глаз и волнами стала засыпать окопы вместе с бойцами. Иногда попадания были прямыми, и в воздух взлетали окровавленные части человеческих тел. Всё в эти минуты смешалось в общий, хаотический смерч – про­тяжный, дикий рёв пикирующих бомбардировщиков; истошное завывание падающих бомб; сипловато-заикающийся, собачий лай зенитных орудий; длинный, заунывный свист снарядов и пуль; гул­кий, болезненно-стонущий звон в клочья изорванной земли; взбе­шенное, первобытно-животное ржание лошадей; пронзительные, предсмертные крики израненных бойцов; и пламя – всюду пламя – горели хлебные поля, степная трава, сады и левады, жилые и хо­зяйственные постройки, и даже почва.

Пользуясь полной безнаказанностью, немецкие бомбардиров­щики нагло и по-садистски долго утюжили красноармейские пози­ции и заодно стёрли с лица земли мирную деревушку Лысогорку. Угомонились они только тогда, когда у них закончились все, вплоть до последнего патрона, боеприпасы. Напоследок они сделали над обезображенной степью ещё один круг, полюбовались своей адской работой и беспорядочно, вороньей стаей, потянулись на запад. Над лесом они опять выстроились боевым порядком и скрылись из виду. А оттуда снова послышался тяжёлый рокот и металлический лязг – это приближались танки.

Насмерть перепуганные, полуоглохшие девушки немедля отвязали от деревьев лошадей, по-мужски ловко попрыгали в подводы, высоко задирая вверх ноги, и, не разбирая дороги, поскакали в направлении села Зотовка. На окраине Зотовки они освежились прохладной родниковой водой из заброшенного колодца, с накре­нившимся к востоку журавлём, и направили лошадей в степь. Через село путь был намного короче, но там уже могли быть немцы.

В окрестностях родных хуторов девушки оказались задолго до темноты. Хутора лежали в низине – по обе стороны речки Ольхо­вой, и своими окраинами соприкасались друг с другом. Они протя­нулись более чем на десять километров. С севера, запада и востока они были окружёны возвышенными местами – только на юге, куда уходила река на слияние с Калитвой, была низменная долина. И когда путники прибывали с востока, запада или севера, им необхо­димо было вначале подняться на возвышенное место, а уже оттуда спуститься по одной из многочисленных, покатых и до твёрдости накатанных за долгие годы дорог к реке, утопающей в зелени вербо­вых и ольховых зарослей.

Девушки прибыли с запада. Они поднялись на возвышенное ме­сто рядом с Дубовым лесом и увидели оттуда на стыке хуторов ко­лонну немецкой техники, уже четвёртый день поднимавшей столбы пыли в направлении Дона. Девушки возвратились назад и спрятались в леске. В свои хутора они вернулись только после полуночи, когда оккупанты затихли.

В жесточайшем бою под Лысогоркой погибли почти все совет­ские солдаты. А те, которые уцелели, рассыпались по лесистым бал­кам.

Регулярные немецкие части, не задерживаясь, с боями пошли дальше – на восток, к берегам Дона и Волги, а местные карательные батальоны в тот же день стали старательно прочёсывать окружаю­щую Лысогорку местность. Они десятки раз прочесали все близлежащие леса и перелески и выловили, или застрелили при сопротив­лении, практически всех окруженцев.

Только одна группа, количеством в двадцать красноармейцев, неприметно затаилась западнее хутора Ольховый. Они предусмотрительно выкопали землянки в степи – среди колючих зарослей терновника, а не в лесу, как думали каратели, и потому уцелели.

Красноармейцы сидели тихо несколько дней подряд, но потом их одолел голод, и они стали наравне с итальянцами и немцами шкодить в огородах хуторян. Но, в отличие от оккупантов, исключительно по ночам. Их ночные похождения оставались неизвестными оккупаци­онным властям до тех пор, пока о них не узнал Иван Некрасов. Имен­но по его доносу каратели выследили советских солдат и на рассвете окружили их. На предложение: «сдаться без боя» – красноармейцы ответили винтовочным и редким автоматным огнём и, разбившись на две группы, стали отчаянно пробиваться сквозь цепи неприятеля в направлении реки Ольховой. И шестеро из них прорвались. У реч­ки они опять разделились пополам: одна тройка пошла на юг – по течению реки, а другая на север – к её истокам.

Тройка, рвавшаяся на юг в хуторе Вяжа, вышла в степь, в надеж­де прорваться к Фоминским лесам и там затеряться в дубовых и кле­новых чащобах, но под селом Зотовка они были окружены и, когда у них закончились боеприпасы, захвачены. Им прикрепили на груди таблички «партизан» и, в назидание другим, в тот же день повеси­ли на амбарных сваях в центре села. А красноармейцы, направившиеся на север, исчезли бесследно. Каратели сбились с ног, но так их и не отыскали. И тогда им на по­мощь из штаба снова прибыл Филипп Бушуев – на этот раз на двух­колёсном мотоцикле. Он наскоро, с глазу на глаз, посовещался с Иваном Некрасовым и повёл карателей на подворье к однорукому Андрею.

Красноармейцы из второй тройки, за неимением боеприпасов, оказали карателям лишь символическое сопротивление. Один из них сразу же погиб, а другие, в том числе и Андрей, были схвачены.

Филипп, удовлетворённый результатом облавы, пообещал Ивану повышение по службе и без задержки ускакал обратно в штаб. Он хотел первым доложить своим покровителям об успешно выпол­ненном задании.

– Передай моей, чтобы завтра ждала! Разговорчик есть! – прика­зал он Ивану, оседлал мотоцикл и, сорвавшись с места, крикнул: – А партизан мы повесим!.. Глаз с них не спускайте!..

Пленников каратели закрыли в конторе – в специально оборудо­ванной под камеру комнате, и охранять доверили полицейским.

Ночью арестованных охранял длиннотелый и угрюмоватый Егор Васильченко. Обречённые на смерть солдаты не спали, но Его­ру, чувствуя его неприступность, не докучали. Они о чём-то отре­шённо думали – вероятно, о детишках, жёнах и матерях… Но утром, когда Егора сменил старший полицейский Василий Коновалов, они неожиданно оживились и стали клянчить у него табачку, а покурив, захотели поесть. Василий, прихвативший себе на обед кусок сала и горбушку хлеба, жадничать не стал – разделил продукты на четыре равных части. Свою долю он завернул в обрывок немецкой газеты и положил на подоконник, а остальные три подал через решётку аре­стованным.

– Командир, ты бы цибулю нам дал, к салу в самый раз, – попро­сил один из солдат, седовласый кубанский казак.

– Я бы и сам хотел, да где его взять? Не домой же бежать?..

– В чулане, на стене, целая вязанка висит, – подсказал однорукий Андрей, видя, что Василий неосмотрительно поставил карабин ря­дом с решёткой.

Добродушный и уступчивый по характеру Василий с готовностью выскочил в чулан, стукнувшись впопыхах пшенично-золотистой, давно уже нестриженой головой об верхнюю притолоку. А молоденький, худощавый солдатик кавказец всё время молча и неподвижно сидевший в углу и, казалось, дремавший, тем временем проворно подскочил с места, просунул через решётку длинную, костлявую руку, чуть ли не проскользнув всем змеевидно-гибким телом между стальными прутьями и, поднатужившись, дотянулся кончиками пальцев до дула карабина.

Василий наугад вырвал из вязанки две лучины и с восторженным криком: «Ого-го, какой лучище!..» – возвратился в комнату. Но тут же был отброшен ударом свинца к свежевыбеленной стене. Зажав мёртвой хваткой лучины в руках, ладошками вверх, он медленно сполз на пол и застыл на корточках с широко открытыми, удивлён­ными глазами.

Седовласый солдат, стрелявший в Василия, умело, одним выстрелом, сшиб с решётки замок и пленники выскочили из клетки. Но под окнами уже маячили каратели – они бессмысленно бродили по хутору в поисках приключений и, проходя мимо правления колхо­за, в котором теперь располагалась полицейская контора, невзначай услышали выстрелы.

– Что будем делать? Прорываться?.. – спросил Андрей седовла­сого красноармейца.

– Какой прорыв! У нас всего два патрона осталось! Бери оружие и кончай нас!.. Немцам скажешь, что ради них старался. Глядишь, пощадят.

– Нет, брат, я старый вояка. Я знаю, как поступать в таких случа­ях, – категорически возразил Андрей и принёс из чулана топор.

– Тогда действуй! Иначе они живьём с нас шкуру спустят!

Андрей без промедления забросил цевьё карабина на обрубок левой руки и хладнокровно нажал на спусковой крючок два раза. А затем без всяких колебаний, со всего размаха, вонзил себе в голову зазубренное лезвие топора…