СЕРГЕЙ   ХОРШЕВ

(СЕРГЕЙ ХОРШЕВ-ОЛЬХОВСКИЙ)

В Е Ч Н Ы Е     С П У Т Н И К И

У деда Василя  по двору бегают две низкорослые собачонки каких-то непонятных мастей и неимоверных раскрасок, со смешно изогнутыми, просто-таки вывернутыми в разные стороны ногами.

Дворняжки, конечно, не столь умны, как породистые собаки, но они страшно голосисты и задиристы. Такая маленькая кривоногая шавка при малейшем посягательстве на охраняемую ею территорию  поднимет такой шум, что даже самый сонливый и нерадивый хозяин невольно соскочит со своего уютного ложа и пожелает узнать причину поднятой тревоги. Но умный и терпеливый, как дед Василий, сперва прислушается к частоте и интонации лая  и непременно определит, что встревожило его четвероногого друга, и стоит ли из-за этого покидать тёплую постель. К примеру, на человека его собачки лают напористо и с угрозой, потому как, зачастую, человек сам является угрозой для двора хозяина;  на лошадь или корову  –  помягче,  понимают:  лиха большого хозяину от них не будет.  А на своих сородичей они тявкают уже совсем по-свойски, а то и с  радостью, словно гость долгожданный наконец заявился…

Но в молодости дед Василий любил вовсе не малюток, а напротив – больших и откровенно злых псов. Первого своего стража, невзрачного на вид серенького щеночка, Василий получил в подарок от дедушки, бывалого, не одной войной опалённого донского казака.

— Это тебе, внучок, на обжитьё, –  степенно молвил дед Константин, ласково теребя свою объёмную седую бороду. – Покуда закончишь дом строить, он вырастет – двор сторожить будет. По моему разумению, сморчок этот должен вымахать агромадным и буйным. Потому как мать его в феврале, в буран, более недели в степи пропадала  –  небось с волками путалась…

Щенка назвали Буяном, и он, оправдывая свое имя и предсказания деда, в один год превратился из маленького пушистого комочка в могучего зверя, за что незамедлительно был посажен на цепь.

С того дня гордый пёс невзлюбил людей, причислив их к личным врагам. Теперь он считал своим долгом при любом удобном случае отчаянно, до хрипоты, облаивать каждого из них, а при возможности и оборвать чей-нибудь полушубок или подол какой-нибудь юбки. Только одного человека – хозяина – любил и бесприкословно слушался, несмотря на то, что именно он ограничил его свободу. Очевидно, сработал на инстиктивном уровне древнейший, незыблемый закон дикой стаи – вожак всегда прав.

И всё же Буян докучал и хозяину. Каждую зиму, когда за хутором начинало крутить снег от земли до неба, он каким-то непостижимым образом срывался с прочной привязи и на несколько дней исчезал в степи, и где-то там, нагулявшись вдоволь,  вспоминал вдруг иной, опять же в пользу хозяина-вожака, сугубо собачий инстинкт преданности человеку и, охваченный такими эмоциями, вихрем летел домой – молча, без единого звука.

Но людям, помнящим о крутом нраве полудикого пса, и того было достаточно для паники. На шестую весну от рождения Буяна Василий, уставший от жалоб и упрёков хуторян, купил такой прочный и замысловатый ошейник, что его гулёна уже не смог вырваться из него и две зимы подряд просидел на цепи. Это для вольнолюбивого животного стало трагедией. Он  на глазах стал чахнуть, потеряв всякий интерес к жизни.

— Отпусти кобеля в степь!  Он сам найдёт лекарство! – настоятельно советовали Василию умудрённые жизненным опытом хуторские старцы.

Василий послушался – отпустил. И Буян действительно разыскал на воле  нужные ему лекарственные травки, с рождения известные каждой собаке, пожевал и, как предсказывали старики, скоро пошёл на поправку. Радуясь воле и быстро возвращавшимся жизненным силам, Буян в корне изменил своё отношение к людям. Теперь он беспричинно не рыкал на них и по-звериному не скалился, а за пределами родной усадьбы и вовсе благодушно уступал дорогу. Но именно в тот переломный для него момент он нарвался на бесшабашного человека, почему-то бродившего в весеннее время в окрестностях хутора с ружьём…

Василий сам держал на законных основаниях берданку и, случалось, постреливал, спасая домашнюю птицу от лис и коршунов. А зимой даже выходил в степь поохотиться на зайцев. Но домашних питомцев – кошек  и собак, пусть и беспризорных, – никогда не трогал.

Бездумная выходка дурковатого охотника так удручила Василия, что он целый месяц не мог прийти в себя и всё не решался найти замену своему любимцу.

Случай, однако, помог ему  обзавестись другой собакой. Возвращаясь поздним дождливым вечером из сельского клуба Василий услышал вдруг сбочь дороги горестный, едва слышный щенячий писк. На коленях обшарил он всю обочину и отыскал-таки в мокрой и высокой траве лихорадочно трясущегося  от холода пёсика и запазухой принёс домой.

При свете электрической лампочки щенок показался совсем невзрачным. Он был какой-то ощипанный, блёкло-рыжей масти и с подозрительно удлинённой, грязной мордашкой. Такая находка не произвела на Василия отрадного впечатления, и он, не долго мудрствуя, назвал щенка по-простому  –  Бобиком.

Однако с Бобиком произошло то же, что и с Буяном. Вскоре он из блёкленького, ощипанного заморыша превратился в ярко-рыжего, с дымчатой полосой на спине ухоженного кобеля-красавца. Хуторские знатоки тут же стали утверждать, что Бобик по всем приметам натурально является лисом-полукровком. Нашлись даже свидетели, видевшие, как какой-то рыжий пройдоха заскакивал в окраинный хуторской двор к тамошней игривой дворняжке и дарил ей свою любовь, а заодно лакомился остатками её пищи. Правдивость этой несомненно интригующей легенды косвенно подтвердил и сам Бобик, оказавшийся на редкость хитрющим псом, умевшим во всём угодить хозяину. За что получил, как премию, другое, достаточно уважительное имя – Бобби, в честь знаменитого в ту пору английского футболиста Бобби Чарльтона, носившего кличку «Хитрый лис».

Это событие ещё больше сблизило вечных земных спутников – человека и собаку. Теперь Василий и Бобби всюду были вместе  –  и в саду, и  в огороде, и на рыбалке…

Каждое утро Бобби провожал хозяина до бригадного двора, а вечером терпеливо дожидался у околицы. Идиллическую дружбу жизнерадостного человека и преданной собаки, длившуюся целых десять лет, в один миг разрушил другой человек  –  вздорный и жестокий. Он, потехи ради, затоптал колесами тяжеловесного трактора увязшее в рыхлом  весеннем снегу беззащитное животное…

Горю Василия не было предела. И чтобы хоть как-то облегчить его страдания, друзья-пастухи подарили ему самого крепкого из народившихся вскорости  в их хозяйстве щенят. Чёрненького как уголёк пёсика Василий назвал Вулканом – очень уж походил он на эту природную печь, особенно когда, сдуру набегавшись, припадал на задние лапы и, выпростав изо рта длиннющий красный  язычище, тяжко и хрипло дышал, точно горнило.

Вулкан, как и предыдущие собаки Василия, был полукровкой: мать – довольно крупная чёрная дворняга, отец – немецкая овчарка. От матери  он унаследовал только окрас,  во всём остальном походил на отца, с родовитыми генами которого унаследовал недюжинный собачий ум и выдержку. Он никогда не лаял без толку, разве что лениво рыкал на чужих домашних животных, посмевших приблизиться к охраняемому им двору Василия.

С людьми дело обстояло иначе  –  каждого из них он беспристрастно пронизывал цепким взглядом угольно-тёмных глаз и каким-то только ему ведомым образом безошибочно определял – с добром ли человек прибыл. Его испытывающего взгляда было достаточно, чтобы любой недобрый пришелец оробел и попятился.

В отсутствии хозяина Вулкан вёл себя по-другому – он мгновенно занимал позицию позади гостя и отпускал со двора с миром, лишь  удостоверившись в его благих намерениях. А соперники-собаки, до смерти боявшиеся его гнева, вовсе не подходили к двору.

Благодаря Вулкану, справедливо ставшему всеобщим любимцем семьи, дверь в хозяйском доме в каждое лето, обычно чрезвычайно жаркое в донских  степях, была открыта настежь и днём и ночью, несмотря на уже начинавшиеся неспокойные времена, когда людям по несколько месяцев кряду не платили за работу денег.

Вскорости у Василия появились внуки, и Вулкан стал для них и любимой игрушкой, и заботливой няней, и надёжным охранником… С годами внуки подросли, и роль стареющего Вулкана стала не то чтобы незначительна, но как-то менее заметна.  Это и предопределило его дальнейшую судьбу. Не без долгих колебаний, но из благороднейших побуждений дед Василий, по просьбе любимой  племянницы, отправил верного длуга и надёжного слугу за несколько десятков километров от родного хутора охранять малолетних детишек.

Вулкан сразу сообразил, что от него требуется на новом месте, и с готовностью приступил к привычным своим обязанностям, потому как  искренне верил, что его отлучка из дома – временная. И когда дед Василий спустя полгода приехал навестить племянницу, Вулкан тотчас занял место в коляске мотоцикла – он был убеждён: хозяин бесспорно прибыл за ним. И ни за что, ни за какую самую вкусную кость, не хотел покидать транспорт.

С трудом переборов жгучую жалость, дед Василий вынужден был силой выдворить упрямого пса из коляски мотоцикла. Грубоватое поведение хозяина весьма озадачило умную собаку: «Раз он выгоняет меня из коляски – значит, желает, чтобы я бежал следом», – так истолковал поступок хозяина Вулкан.

Дважды пришлось деду Василию возвращаться обратно и, едва сдерживая слёзы, убеждать строптивую собаку, чтобы она осталась и впредь добросовестно выполняла свои обязанности. Однако Вулкан продолжал упрямиться, и новым хозяевам не оставалось ничего  другого, как привязать его к забору верёвкой.

С верёвкой Вулкан временно смирился, но не с судьбой. Ночью он перепрыгнул ограду и, повиснув на ней, насмерть удишился, что в очередной раз подтвердило давно известную истину: кошка привыкает к территории, а собака – к хозяину.

С превеликой грустью и тяжестью на сердце, и от нужды, выпросил дед Василий у родни ещё одного, достаточно уже взрослого щенка. Этот был породистее всех прежних, тем не менее его повадки меньше нравились деду Василию. Ему казалось, что он не так ласков, не так терпелив и, возможно, не так умён, как Вулкан. Новобранец выделялся только одним – необычайно звонким и частым лаем. Словно колокольчик, заливался он по всякому поводу. И по лаю этому весьма трудно было определить, чем  в данный момент озабочен  Тузик – именно так, будто дворняжку, назвал дед Василий голосистого, беспричинно лаявшего ночи напролёт пёсика. Но когда горластый подрос и стал брать не только голосом, но и смекалкой, доставшейся от родителей-овчарок, дед Василий смилостивился и дал ему другое, более звучное и более подходящее, по его мнению, для породистой собаки имя – Трезор…

В собаках дед Василий больше всего ценил смелость и преданность, а не исключительную чистокровность. Не кичился своей породой и Трезор – в поведении он был самым обыкновенным дворовым псом, по-прежнему шумным и проказливым, любившим тайком выскочить со двора и погонять в паре с какой-нибудь дворняжкой пасущихся на ближнем пустыре соседских коз и овец. За это его люто возненавидила одна преклонных лет старушонка,  как принято говорить: «божий одуванчик». И вот этот-то «божий одуванчик», для которого на небесах, вероятно, был уже уготован рай, учинила собакам с помощью яда самосуд…

С тех пор дед Василий предпочитает держать простых дворняжек, от которых в сельской местности проку не меньше, чем от больших псов, а душевного спокойствия больше – ведь они умирают своей смертью. С годами дед Василий стал ценить превыше всех мирских утех тишину и  лад в этой не такой уж и долгой жизни.