* * *
Я спешу по утрам к метро-по-литену,
забиваюсь с другими людьми в автобус.
Ускоренье придаст нам крутящийся глобус.
За окном замелькают дорожные сцены,
я хочу осознать алгоритмы замены,
торможу, скрежеща, ибо сам себе тормоз.
Кадры жизни пойдут, как при съёмке рапидом,
и предметы рассыплются вмиг на части.
Вряд ли важно, какой они стали масти,
вычленять не хочу я подвиды и виды…
Только вижу арену кровавой корриды,
где все судьбы в руках анонимной власти.
Я спускаюсь в метро, подхожу к вагону.
Вспышка бьёт по глазам отражением ада.
И уже ничего, ничего нам не надо.
Сверху смотрит на нас, сострадая, Мадонна:
видя наши тела, слыша вскрики и стоны,
в пропасть рушится с нами небосвода громада.
Жизнь абсурд — по Камю нас учили и Сартру.
Меня нет — я разъят на молекул цепочки,
а в ответ разбежится по траурным строчкам
весь мой мир: от цветущих фиалок Монмартра
до заношенной шапки из убитой ондатры,
продолжая свой бег в этом круге порочном,
пищевые цепочки пополняя собою.
Ну, а правда сатрапа и ложь правдолюбца
проливными дождями нам на головы льются…
Мы гордимся планетой своей голубою,
и, бродя по трущобам звериной тропою,
громко воем, завидев абрис лунного блюдца.
Ты — Дом Моего Бытия
По правде, эпитет «великий»
навряд ли ласкает мой слух,
отчизны моей светлоликой
смущая помпезностью дух.
У родины вечно на страже
стоим, за отчизну моля…
Но кто же о матери скажет:
ВЕЛИКАЯ МАМА МОЯ?
Хотим её видеть здоровой,
разумной и сильной, как встарь…
Но отзвуки русского слова —
горящий любовью янтарь.
Сбиваю сомнений оковы,
гоню понимание вспять…
ВЕЛИКОМУ РУССКОМУ СЛОВУ
эпитет «великий» подстать.
Скучаю с тобою в разлуке,
мне тяга к другим — не с руки.
Все иноязычные звуки
ведут к созреванью тоски.
Я стал бы отшельник, молчальник —
мирской суеты мне не жаль —
но я берегу изначально
твою вековую печаль.
Стою часовым на границах
твоей непорочной красы
в сполохах вечерней зарницы,
и в утренних каплях росы.
С тобой я отважный воитель —
в ладье неземного литья.
Ты — друг мой и ангел хранитель,
ТЫ — ДОМ МОЕГО БЫТИЯ.
Из Глубинной Психологии
Опять в конфликте плоть моя и дух.
Плоть хочет успокоенности сытой,
но духом все дороги перекрыты —
к стенаньям плоти он преступно глух.
Летит себе шальным метеоритом,
и полон гнева, боли и тоски.
Порой взрываясь, но всегда отходчив.
Он не доступен сатанинской порче,
той, что заманит грешника в тиски,
соблазнами зажав ему виски,
средь бела дня иль под покровом ночи.
Когда ж мой дух охватывает гнев,
то он бичует кодлы лицемеров,
служа для всех не то, чтобы примером —
наоборот, все ждут, оцепенев,
когда закончится воинственный распев, —
но сё примеры неподдельной веры.
Тут плоть моя как раз и восстаёт:
«Умерь свой пыл. Ты груб и аутичен,
и нарушаешь правила приличья.
Вот, скажем, жертву растерзает злой койот —
навряд ли кто-то разукрасит гневом рот:
все на земле к подобному привычны».
Так с духом начинает плоть игру.
Концептов, символов, инстинктов и фантазий
пробудится не мало в этой фазе
игры… Не все придутся ко двору
эго-сознания… Но как-то по утру
твой дух в них основательно завязнет.
Продукт срединный станет править бал,
он всё разложит поровну по полкам.
Роптать ты будешь — только втихомолку.
Поэт, не смей — пусть даже ты устал —
терять души слабеющий накал,
сбегай от всех почаще в самоволку.
Памяти воздушной гимнастки
Под куполом цирка
в пределах дуги,
где лонжи, как циркуль,
мной чертят круги,
лечу в перехлёсте
огней цирковых
небесною гостьей
в обитель живых.
Знакомо до дрожи
сияние дня.
Напарник надёжный
страхует меня.
Мы платим по счёту
богам до конца,
за тягу к полёту
сжигая сердца.
Мой парень отважен,
подстрижен под ноль,
В глазах его та же
смертельная боль.
Мой номер смертельный!?
Так вынь и положь
мой крестик нательный —
янтарную брошь.
В ней толика солнца,
крупица луны.
Нанизаны кольца
греха и вины.
И нам не сидится
на грешной земле,
и мы, словно птицы,
растаем во мгле.
Мы платим по счёту,
ввысь рвёмся опять.
Такая работа —
творя, умирать.
* * *
Круговорот воды в природе,
хоть и чреват разливом рек
при мерзопакостной погоде,
даёт нам мощь из века в век.
Энергия воды целебна:
в её источниках святых
в потоке струй слышны молебны
душ чистых, искренних, простых,
Творцу поющих гимн-осанну,
и гейзер рвётся в небеса,
грозой откуда неустанно
вниз низвергается роса.
Бурлят, клокочут, мчатся воды…
Вливает силу Сам Господь
и в лоно матушки Природы,
и в человеческую плоть.
* * *
Каскад прудов, заброшенных, ничейных —
куда я прихожу порой вечерней —
покрытых тиной и зелёной ряской,
и водорослей целые семейства
как бы в предчувствии ночного лицедейства
взирают на меня с опаской.
Вода и зелень — символ совершенства.
На свете нет приятнее блаженства
смотреть, как пробуждаются виденья…
Ложится темень на ночные воды,
деревьев тени водят хороводы,
в природе начинается броженье.
Каскад прудов — ПРА-образ древних капищ.
От веток ивы, как от чьих-то лапищ,
я отшатнулся. Пискнула зверюшка…
А на прудах мелькали леших тени,
кузнечик стрекотал, русалок пенье,
вдобавок квакали, как пьяные, лягушки.
И уханье какой-то странной птицы,
желающей воды с гнильцой напиться…
И чваканье, и хруст костей, и шёпот…
А светлячки весь берег запалили,
потом попрятались в бутонах стройных лилий…
… и табунов был слышен гулкий топот.
Но только утренней звезды пробьётся лучик,
ночных мистерий мир тотчас отключат.
В каскаде — пруд один, очищенный от тины.
В нём отразится свод небес лазурный,
он нам дороже прелестей гламурных.
Сменяют шабаш мирные картины.
Зажглись на солнце купола церквушки местной,
лазурь и золото бал правят повсеместно.
Легка дорога к храму и светла.
Святой источник Преподобной Анны
в меня вольёт бальзам небесной манны,
и продолжается игра добра и зла.
* * *
Гроздья гнева свисают,
ядовитые спелые гроздья.
Молоко прокисает,
но незыблем семейный уют.
Ты меня не бросаешь,
только крепче сжимаешь поводья.
Я тебя не бросаю,
хоть свистит надо мною твой кнут.
Птица-тройка домчится
по тернистым путям мирозданья
до последней страницы —
где готовится Праведный Суд,
и сполохи зарницы
в небе высветят суть Предсказанья,
и горящие птицы
с Саваофа десницы вспорхнут.
Всё, что сделал я в жизни,
посвящаю единственной в мире
и родимой отчизне,
от опричнины спасшей меня.
Не забудьте на тризне
в мою честь в затрапезном трактире
вспомнить недругов-слизней.
Я простил! Их ни в чём не виня.
Я тебе присягаю
средь икон, подойдя к аналою.
Моя вера нагая —
за отчизну. Храни её Спас.
Весть — с амвона благая:
наши души не станут золою.
И, как солнце, сверкая,
светит и-коно-стас c верой в нас.
* * *
Реальное непостижимо,
но сон, фантазии, игра,
порой, нам представляют зримо —
во что мы верили вчера;
а то, во что сегодня верим,
вдруг нам предстанет в неглиже,
и тайные раздвинув двери,
вплотную подойдёт к душе.
Архетипическое рядом:
неясных смыслов слышим речь —
из шифров, символов тирады —
мы их должны понять, сберечь.
Мы их должны очеловечить,
наполнив вечное собой,
идя на зов неясной речи
той первобытною тропой,
которой пращуры ходили.
Инстинкты надо подкормить…
Проносятся автомобили…
… взыграла кровь, прибавив прыть.
С сигарой сидя в грандотеле,
роскошно прожигая жизнь,
мы вдруг услышим птичьи трели,
увидим солнце, неба синь.
И мы поймём: вся наша драма
в том, что роднее нет земли —
где нас вынашивала мама,
где нас любили, берегли.
За отчий край свой, за отчизну,
как в омут с берега нырнув,
солдат готов расстаться с жизнью,
мгновенно, глазом не моргнув.
Мы все — солдаты, неконфликтны,
реликты чтим своих торжеств…
И это главные инстинкты
всех человеческих существ.
Памяти Друга
Пуля прошла навылет, пронзила незлобное сердце,
а человек был в мыле, он не успел одеться,
не проявил сноровку, свалив в неземные сферы.
Здесь не помогут уловки — только любовь и вера.
Остались его тетрадки, остались дела, делишки…
Помнится, он украдкой любил поиграть в картишки.
Любил пропустить рюмашку не самых слабых напитков,
бражничая в компашке пьяниц и «недобитков».
Завистники ходят в паре, сбиваются в кодлы, своры:
в каждой паре по твари, сеющей злобу, раздоры.
Зависть творца беззлобна — гонит на стадионы.
Бьётся он костью лобной, догмы круша, каноны.
За письменный стол садится, бежит на концерты, в театры…
Зависть творца, как птица, парящая над Монмартром.
Завистников чёрная злоба на помощь зовёт вертухаев,
трясётся их вся утроба, творцов перманентно хая…
Пуля прошла навылет и унесла человека…
Строчки от боли взвыли… Завистникам на потеху.
* * *
Решающий мяч — в перекладину,
и с этим останешься жить.
Все матчи покроются патиной,
но как этот промах избыть?
Все помнят лицо отрешённое
и вопль, вознесённый к богам.
С гримасой, как у
прокажённого,
падёшь ты к Фортуны ногам.
Соперник же радостью светится,
горит в лучезарном огне…
Пройдут и недели и месяцы,
и годы по той же стерне…
Все помнят бесстрашье и мужество,
твой натиск в спортивной борьбе,
но первым в спортивном содружестве
быть выпало, всё ж, не тебе.
Солдаты Фортуны и Случая!
Ваш Выбор — как Вызов богам!
Так брось же, Судьба Невезучая,
Фортуну к солдатским ногам!
ДВА МАРША
МАРШ ШТУРМОВИКОВ
«……………………………………………………………
Знамена вверх! В шеренгах, плотно слитых,
СА идут, спокойны и тверды.
Друзей, Ротфронтом и реакцией убитых,
Шагают души, в наши встав ряды.
……………………………………………………..» (с) Хорст Вессель
ПЕСНЯ ЕДИНОГО ФРОНТА
«………………………………………………….
Марш левой — два, три!
Марш левой — два, три!
Встань в ряды, товарищ, к нам, —
ты войдешь в наш Единый рабочий фронт,
потому что рабочий ты сам!
……………………………………………………….» (с) Бертольд Брехт
================================================
Два марша. Две веры.
Две страшных химеры
двадцатого века…
Рождались калеки.
И – на баррикады
под гул канонады,
где в муках, порою,
рождались герои.
Рождались и мифы
под вопли и всхлипы.
И всё же, и всё же –
заноет под кожей,
как будто по венам
на уровне генном
на стоны и хрипы
спешат архетипы,
и гасит конфликты
суровость реликтов.
Я не был рабочим,
но мысль кровоточит:
весь мир – планетарий,
а я – пролетарий,
и мы пролетаем
беспечною стаей
опять мимо кассы…
Власть строит каркасы.
Отряды ОМОНА
стоят непреклонно,
и, словно живые,
идут штурмовые
колонны В. Хорста…
Нам будет непросто.
Нацисты и власти –
коричневой масти.
Над ними кружу я –
жируют буржуи.
Твёрже шаг, шаг, шаг,
затянув свой кушак,
«встань в ряды, товарищ, к нам, —
ты войдешь в наш Единый рабочий фронт,
потому что рабочий ты сам!»
* * *
Когда фашистская армада
попёрла бойко на Восток.
Слетела с нас в момент бравада.
Враг был свиреп, силён, жесток.
Нам Бог устроил перекличку,
и в каждом уголке земли
гремел набат:
«САРЫНЬ НА КИЧКУ!»
И мы собрались, и пошли.
Шла наша жизнь под красным флагом.
Страна — один большой ГУЛАГ.
И мы пошли на них ГУЛАГОМ,
и был раздавлен нами враг.
«Телами завалили фрицев», —
сказал Астафьев, фронтовик.
Да, завалили! Что ж виниться?
Народ наш в ярости велик.
Не страшен свист ему снаряда
и «мессершмидтта» «пируэт».
Не страшен и заградотряда
вдали — зловещий силуэт.
Стоял солдат святой и грешный
меж двух огней… Вокруг — война.
Ты б не стрелял, энкэвэдэшник,
у вас с солдатом цель одна.
Он шёл на фронт не из-за страха.
Три всхлипа: СОВЕСТЬ, ДОЛГ И БОГ.
Он на себе не рвал рубаху,
но сделал всё, что только мог.
И в день погожий, майский, вешний
в его честь — мириады тризн.
Ты посмотри, энкэвэдэшник,
вот где святой патриотизм.
Те, кто бежал сдаваться немцам,
большевиков ругали власть.
«Страна — один большой Освенцим» —
сиё пришлось им, видно, в масть.
«Страна — один большой Дахау».
Стать капо лагерным подстать.
С чужой руки подачку хавать.
Своих пытать и предавать.
И пусть меня гнобят нещадно —
у сердца выжжено тавром:
«НЕ БУДЕТ ВЛАСОВЦАМ ПОЩАДЫ:
НИ В ЭТОМ МИРЕ, НИ В ИНОМ».
