* * *
А мой отец лишь для добра и жил,
Ни славы не имея, ни достатка,
Ни той напористо-когтистой хватки,
Что есть у современных воротил.
А вот сейчас — не выйти за порог:
Как будто все невзгоды возвратились,
И боли долгих фронтовых дорог
В натруженных ногах соединились.
«Жить для добра, наверное, старо, —
Согревшись у печи, отец вздыхает, —
Необходимо ли сейчас добро,
Когда его, как будто мяч, пинают?
Дожить бы до еще одной весны,
Но почему-то по ночам нередко
Смоленский лес, расталкивая сны,
Стучит в окно простреленною веткой».
Свадьба деда
Оставив заботы и споры,
Шепталось село увлеченно:
— Жениться надумал Григорий —
И дернуло ж старого черта!
Пустил родовые, мол, корни
На добрый десяток округ,
А вот расписаться по форме
Все было ему недосуг.
За длинным столом —
честь по чести —
Сидели торжественно гости.
И дед с Ефросиньей-невестой
Шутливые слушали тосты.
Старушки тихонько крестились,
Желая им жизни удачной,
Но вдруг полились-покатились
Слезинки из глаз новобрачной.
Негромкую речь обрывая,
Сказала:
— Прости уж, Григорий,
Но выпьем за сына, за Ваню,
За неотболевшее горе.
За наши тяжелые пашни,
За годы, что били под дых.
Поднимем стаканы за павших,
А после уже — за живых.
Григорий ногою заерзал,
Кусая усы по привычке:
Ответить ей что, тонкослезой,
Ответить ей что, горемычной?
И, глядя в лицо Ефросиньи,
Промолвил, на стул опершись:
— Сказать не сумею красиво,
Учила не этому жизнь.
Я лучше — про беды-невзгоды,
Про то, как Европу прошел…
И словно бы прошлые годы
Сбежались и сели за стол.
Всплывали военные будни,
Всплывали смертельные дни.
Поэтому плакали люди,
Забыв, что на свадьбе они.
И горесть израненной жизни
Стояла в глазах нехмельных…
Из траурных рамок Отчизна
Бессмертно смотрела на них.
* * *
Григорий жизнь невесело прожил.
Война. Послевоенная разруха.
“Прожил, а ничего не накопил,” —
Ворчала иногда жена-старуха.
Он понимал, что время умирать
Пришло,
но все дела не позволяли.
И сыновей хотел уже позвать,
Да где там — забрались в глухие дали.
Но стало все-таки невмоготу,
За горло взяли старые болячки,
И жизнь упрямо подвела черту,
Последний день Григорию назначив.
Вот так — когда Григорий тихо спал
И слышал, как негромко сердце бьется,
Какой-то странный голос прошептал,
Что все… что день последний остается.
Дед встал. Печально скрипнула кровать.
Взглянул в окно — земли сухие груды.
Подумал вдруг: “Кто ж для меня копать
Такую твердь суглинистую будет?
Как ни крути, а некому. Ну, что ж, —
Прокашлялся. Погрел у печки спину. —
Возможно завтра разразится дождь,
Промочит грунт. Тогда и опочину.”
Пошел к иконе — как-то легче там —
Посапывая и слегка хромая.
“Моложе был бы, выпил бы сто грамм,
А так, пожалуй, похлебаю чаю”.
Порой казалось — нету больше сил,
Ни капельки уже их не осталось,
А он, крестясь, у Господа просил,
Чтоб тучи поскорее собирались.
“Куда моей старухе яму рыть —
Ей жизнь давным-давно пора итожить.
А если б дождь прошел, то, может быть,
Управился б сосед — он чуть моложе”.
И дед терпел, хоть было все трудней.
В груди давило. Губы сжал до боли.
Как будто был не в мазанке своей,
А там, под Оршею, на поле боя.
Хотелось показаться, уходя,
Таким, как был, — и крепким, и удалым…
Он умер через день, после дождя,
Когда земля сырой и мягкой стала.
* * *
Могила братская.
И вечер так свинцов.
Стоит старик,
тень приросла к асфальту.
А боль земли прошла через лицо,
Как трещины
сквозь плиты Бухенвальда.
* * *
Вечернее солнце природу утешит,
Все улицы будут светлы и грустны,
По ним прошагает давно поседевший,
Последний солдат той, Великой, войны.
И память рванется по топям неблизким,
По мерзлым дорогам, где смерть и война,
И тихо к нему подойдут обелиски,
Напомнив ушедших друзей имена.
Он землю тускнеющим взглядом окинет.
И, вытянув ветки дрожащие ввысь,
Застынут деревья.
И сам он застынет.
Навеки застынет,
как обелиск.
