Я плыву в дорогущем экспрессе, купив новый хрустящий билет в радужных разводах фирменного ярлыка, и откинув маленький журнальный столик с гнёздами для стаканчика и «Колы». Но позволив себе билет, я уже не могу позволить ни «Колы», ни журнала, и разложив удобно свои путевые заметки, предаюсь наслаждению чудом цивилизации. Дефицит времени на долгом пути к карьере сделал эту поездку необходимой, но я вспоминаю другие поездки. Как в звеняще-продрогшей заиндевевшими стёклами допотопной электричке, ползущей часами и кланящейся каждому занесённому снегом полустанку с низкими платформами, с которых, спотыкаясь по железным ступенькам, с авоськами и кошёлками, в разбитых валенках, перехваченные накрест шалями, карабкались в вагоны деревенские бабы, чаявшие продать на рынке с трудом выстраданное на огородах, добытое в лесах, надоенное, сбитое в масло своё подспорье, — вместе с ними уезжала и я из забытой Богом глухомани, оставив на руках соседок двух малых детей – уезжала на разведку в поисках новой жизни и лучшей доли.
Ни на какой билет денег у меня тогда не было, и уезжала я, что говориться, «в белый свет, как в копеечку», а вечером возвращалась к своим голодным и орущим ртам.
…я вспоминаю, как, основательно собравшись в дорогу и выйдя загодя к первой электричке, мы с детьми отправлялись из своего захолустья навсегда, с несколькими посильно сложенными мне узелками. И запас времени оказался кстати, потому что через множество полустанков нас турнули из поезда на залитую летним зноем чужую платформу, и полдня мы мыкались, уставшие и ошалевшие от жары, пока не пришла другая электричка, довезшая нас — хоть и без билетов, но и без бед – до областного центра. Тут, перехватив пресных домашних лепёшек всухомятку, и запив своей родниковой водой, предусмотрительно взятой в дорогу, мы пересели на другую, такую же (или немногим лучше) электричку, и отправились в многочасовое путешествие в следующий областной центр, в который прибыли лишь на ночь.
И здесь опять был контроль, но подошёл ко мне мужчина-контролёр, а не женщина с визгливым до обморока голосом, и глянув в мои скорбно-тоскливые глаза, споткнулся вдруг опустившимся взглядом о детские открытые глазёнки со шрамами судьбы, и торопливо отвернувшись, шагнул дальше, вглубь вагона…
Сейчас мне думается, что тогда в вагоне была не я… Вот же уютное, глубокое, мягкое кресло с высокой спинкой, и в толще пустынных снегов за окном скрывается пласт минувшего времени.
Я напряжённо всматриваюсь в пустынные просторы, бегущие за окном бесконечные леса, с редкими вкраплениями постаревших хат обедневших деревень, пытаюсь найти и не нахожу ту единственную, где родились и провели свое младенчество мои дети.
Экспресс летит спешно, захлёбываясь стуком колёс, поднимая вихри снега, и глаза, выхватив очередное поселение, не успевают зафиксировать и подать весточку памяти, которая тоже, видно, застыла в снежных пластах минувших лет.
…Вон там, на промелькнувшем полустанке стояло нечто неопределённое, замотанное работой и тряпьём. Не старуха и не девочка: хроническая некрасовская боль – русская женщина…
Экспресс сбавляет ход, но без остановки проплывает мимо деревянного городишки, и прочитав его название на вывеске вокзала, я понимаю, что ту деревеньку мы уже пролетели…
2008
