Закон сохранения энергии

Энергия не возникает и не исчезает,

она лишь переходит из одного состояния

в другое.

 

Все началось с того, что я умер. Всю свою жизнь  я прожил, как умел (а прожил я почти сорок три года), но не могу похвастаться, что никто не кинул бы в мою могилу камня вместо пригоршни земли. Всю свою жизнь я никогда не утруждался размышлениями о ее смысле и тем более не мог себе представить, что после предсмертного вздоха, я снова буду существовать. Именно существовать, так как жизнью в том смысле, который человек вкладывает в это слово, мое бытие назвать нельзя. Может в это трудно поверить, но я сам не знаю, как себя описать. Я не бесформенное облачко и не прозрачный образ того человека, кем я был когда-то. Я осознаю себя, я мыслю, я вижу окружающий мир, причем даже лучше, чем раньше. Я многое помню из своей прошлой жизни, хотя не имею ни малейшего представления о том, как меня звали,  кем я был и чем занимался. Я даже не помню, была ли у меня семья, зато хорошо до мельчайших подробностей помню такие пустяки, как поданная милостыня или не отданный соседу долг. Я пытался рассмотреть себя, но не смог: я видел небо с лениво плывущими облаками, видел землю, испещренную лентами дорог и коробками домов, видел крошечные точки людей, спешащих куда-то или откуда-то. Я завидовал им. Счастливцы! Они еще не знали, что их ждет здесь, за гранью привычного тела. Одно время я старался разобраться в том, кто я и что мне теперь делать? Но все мои попытки самоопределения провалились. Тогда я пришел к нехитрому выводу: я просто есть и теперь мне надо с этим смириться.

Поскольку делать ничего, даже летать, я не мог, я все время думал. Думал и смотрел на мир вокруг, находясь где-то в прослойке воздушных потоков. Или в другом измерении? Ад, рай? Ничего этого не было, и не было рядом других таких, как я. И это немудрено, я ведь и самого себя не видел. Я себя чувствовал. Скажу честно, это так ужасно скучно, быть бесплотным, незримым и лишенным всякой динамики существом. Я сходил с ума от тоски по прошлой жизни, перебирал в памяти все, что там осталось, но это не помогало.

Сколько прошло времени, я не знал. Время теперь не имело надо мной власти, оно текло мимо, плавно огибая мое несуществующее существо. Что не давало мне сойти с ума всю эту долю вечности? Не знаю, наверное то, что у меня теперь не было мозга. Одно знаю точно, все время, пока я не обнаружил способ общения с материальным миром, я был на грани сумасшествия. А обнаружил я его совершенно случайно. Просто однажды мне очень захотелось посмотреть вблизи на цветные огоньки, тянущиеся за бегущими по своим делам людьми. Сверху это было даже красиво: пятнышко человеческой головы и за нею следом красные, синие, зеленые и желтые разводы, они сливались между собой и переливались такими цветами, которые я не могу описать. А некоторые тащили за собой темно-серые и черные шлейфы. Такие обычно еле плелись, мешаясь в быстротечных потоках пешеходов, словно на их плечах лежал мешок с цементом, или какой-нибудь другой тяжестью. Я смотрел на них с высоты, любовался возникающими в людской толпе вспышками красок и сгорал от любопытства.

Как-то раз я стал смотреть не на всю толпу целиком, а на конкретного человека, хотя рассмотреть его было трудновато. Но от него в разные стороны летели такие жгучие ярко-алые искры, что я не мог оторвать глаз, не смотря на то, что их у меня и не было. Я смотрел и смотрел на этот необычайно красивый факел, и все больше и больше всматривался в его источник. И тут я почувствовал, что как будто спускаюсь вниз к этому человеку. Хотя при всем этом я ощущал себя все в том же воздушном пространстве на той же высоте, словно часть меня лучом опустилась на этого человека. Я был совсем рядом с ним, смотрел в его искаженное беспробудным пьянством и бесприютной жизнью лицо, чувствовал невыветриваемый запах перегара из его рта, смотрел в его пустые болезненные глаза. Я видел черный дымок и красные брызги огня, исходящие от него. Мне захотелось узнать природу этих огней, и я прикоснулся к нему. Но все оказалось не так просто, я не только прикоснулся к нему, я стал частью его. Всего лишь на мгновение, но за эту долю секунды я узнал о нем все, я чувствовал его боль. Его мучило хроническое похмелье. Именно из-за него он приставал к прохожим, прося денег на водку, и злился, плюясь слюной и руганью в несостоявшихся благотворителей. И я мучился вместе с ним. Это ощущение было для меня столь неожиданным и забытым, что я резко отстранился от этого человека. При этом мое бесплотное сознание не сразу отошло от бедолаги, оно тянулось и тянулось к моему основному я, пока, наконец, не оторвалось. Оторвалось, оставляя часть моего сознания с мучающимся похмельем и собственным ничтожественным положением бомжем. Это было больно. Очень больно. Даже не смотря на то, что я мужчина, будь у меня рот и легкие я кричал бы во всю их мощь. Кусочек моего оторвавшегося сознания еще пульсировал белым огоньком над несчастным бродягой, а потом как бы всосался в него. И в ту же секунду бомж изменился, словно часть меня стала для него успокоительным лекарством. Он застыл с открытым ртом и протянутой к очередному прохожему рукой, глаза его подернулись пеленой задумчивости, а по губам побежала уже забытая ими улыбка. Прохожий положил в протянутую руку застывшего бомжа несколько монет и заторопился дальше. А бродяга опомнился и побрел в ближайший ларек, бормоча что-то себе под нос. В этот день он купил себе хлеба вместо водки. Я был поражен, как изменила его моя сущность, но был слишком запуган болью, чтобы повторять такие эксперименты. 

Да, тогда мне было страшно повторить это вновь, но спустя день, год, а может и десятилетие я снова решился попробовать. Мне снова захотелось ощутить себя живым. Но теперь я был осторожен. Я избегал черных, серых и красных пятен, прибиваясь к тем людям, за которыми тянулись желтые шлейфы радости, синие – печали и задумчивости, зеленые – надежды и ожидания. Я жил мгновениями их жизни, отдавая взамен толику своей вечности. И здесь хочу сказать, что не всегда мое прикосновение приносило облегчение и радость. У многих из тех, чью частицу жизни я воровал, резко менялось настроение: они останавливались, морщили лоб, потирали виски, сталкивались со встречными пешеходами, иногда даже начинали плакать или ругаться ни с того ни с сего, словно я высасывал из них положительные эмоции.  Мне было грустно думать, что виной всему – я, но остановиться я не мог. К тому же так было не всегда, часто люди вообще не замечали моего присутствия или наоборот, начинали улыбаться. Я не мог остановиться, даже не смотря на то, что отрываться от живых людей мне становилось все труднее и больнее, хотя я прикасался к ним на пару секунд – не дольше. И еще после каждого разрыва частица меня оставалась с новым хозяином. Теперь я знал кое-что о себе – я не бесконечен, когда-нибудь я отдам последние крохи своего сознания, ради мгновения настоящей жизни. Тогда я утешал себя тем, что это будет очень-очень не скоро.

Но однажды, когда на улице подо мной засыпаемыми серебристым снегом шли редкие пешеходы, мое внимание привлекла одна девушка. На вид ей было лет восемнадцать, она никуда не торопилась, шла, заплетая ногу за ногу, погрузившись в свои мысли. А мысли у нее, судя по черному шлейфу, были не очень радостные. Что заставило меня прикасаться к ней? Не знаю, может, уже тогда я почувствовал, что она мне не чужая? Но даже если так, то тогда я лишь почувствовал, а когда прикоснулся, понял: она –  моя кровь. Или дочь или внучка, этого я не знал наверняка, но что она мой потомок, ощущал всем своим естеством. Не могу передать радость и ликование, охватившие меня в тот момент. Я встретил родного человека и теперь мог не только проникнуться его душой, но и узнать что-нибудь о себе самом. Я стал частью ее, и ощутил безысходную горечь от расставания с любимым человеком. Ей было больно, тоскливо, грустно и одиноко. Все это разом навалилось на меня, привыкшего к положительным эмоциям, и я едва не отшатнулся в стремлении поскорее избавиться от гнетущих сознание чувств. Я пытался найти в ее воспоминаниях хоть какой-то след своего былого присутствия, но ничего не нашел.  Мог ли я ошибиться? Нет. Я откуда-то знал, что прав. Задерживаться дольше я не мог и порвал соединяющую нас нить вместе со своими надеждами.

Девушка замерла, посмотрела в небо, потом себе под ноги, и побрела дальше. Мне показалось, что ей стало легче, по крайней мере, мне бы этого хотелось. А я остался висеть в своем пространстве, съедаемый тоской по своему прошлому. С этого времени мне опротивело воровать чужие чувства, я все ждал, что та девушка снова пройдет по этой улице, но ее все не было и не было. Я тосковал по ней, по прикосновению к близкому и родному человеку. И тут вдруг меня словно молнией ударило! Я почувствовал, что меня кто-то зовет. Точнее я ощутил всем своим существом, что нужен кому-то. Я ухватился за этот зов и потянулся за ним.

Это была она. Та девушка с черным шлейфом тяжелых мыслей. Мой потомок. Она лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку. Девушка не плакала, просто лежала ничком, окутанная облаком тоски. Я прикоснулся к ней, и сознание мое обдало неприятным холодом. Она ни о чем не думала. Абсолютная пустота плескалась в ее душе, словно она балансировала на грани, решая: уйти на тот свет или еще пожить на этом? Если бы я мог, то непременно заплакал бы вместо нее, но мой потомок был сильнее меня. Может, это и хуже. Все-таки слезы вымывают горечь и обиду из сердца. Я погрузился в ее сознание, перебирая воспоминания. Ее звали Анна, совсем недавно ей исполнилось девятнадцать лет, а спустя две недели ее парень сказал, что больше ее любит. И даже более того, он преспокойно стал заигрывать на ее глазах с ее же лучшей подругой. Теперь она точно знала, он ею просто воспользовался. Воспользовался ее неопытностью и наивностью, а когда все, что ему хотелось, он получил, то девушка стала ему больше неинтересна. Плохо было то, что Аня его полюбила. Полюбила по-настоящему, принимая лукавые намеки и клятвы за настоящие, отыскивая в каждом движении своего избранника знаки судьбы. Теперь все внутри у нее горело от обиды и боли.

Я прикоснулся к ней, вбирая ее память и делясь своим опытом. Аня словно почувствовала меня рядом, повернулась лицом к двери, подкладывая под голову руку. Она не знала, что я сейчас смотрел ее глазами и понуждал ее рассматривать знакомую ей комнату. Веселенькие обои с мелкими розовыми и голубыми цветочками, книжная полка с облепленными пылью книжками, в основном школьными учебниками, окно, заставленное ухоженными кустистыми цветами в желтых горшочка, письменный стол с громоздким устаревшим компьютером и стаканчиком с ручками и карандашами, рядом с которым стоял обыкновенный деревянный стул с просиженным сиденьем и джинсами на спинке, приоткрытый шкаф с одеждой, около кровати стояла тумбочка с ночником в виде медвежонка, вероятно, оставшимся с детских времен, а на стене одиноко висела старая черно-белая фотография, на которой фотографу улыбалась симпатичная молодая женщина, прижимавшая к груди годовалого непоседливого ребенка. Анино сознание дрогнуло – это была она на руках у мамы. Я сразу же ощутил присутствие другого человека в двухкомнатной квартире. Ее мама уже давно спала, подставляя свое лицо заглядывающей в незадернутое окно луне. Я не почувствовал в ней своей крови. И Анино сознание услужливо развернуло передо мной свои воспоминания. Аня была приемным ребенком. Женщина, ее удочерившая, не могла иметь своих детей, и после долгих уговоров они с мужем взяли ребенка из дома малютки. Мама Анны старалась быть ей настоящей мамой, но не всегда могла скрыть свои обиды на мужа, бросившего ее ради другой. Она мучилась предательством любимого человека и не раз изливала на дочь свои сердечные раны, ненароком обвиняя во всем случившемся удочеренного ребенка. Именно поэтому Аня сейчас сидела в комнате одна и пыталась найти выход из сковавшей ее пустоты, а не плакала, прижимаясь к материнской груди.

Я не знал, чем можно ей помочь, но я должен был что-то сделать для нее. И еще я осознал, что слишком сильно задержался в ее сознании. Тогда я просто попытался представить, что глажу Аню по голове, прижимая к своему сердцу. Представил и оторвался. Странно, но в этот раз это было совсем не больно. Аня тяжело вздохнула и снова уткнулась в подушку. Только теперь ее плечи задрожали и на подушку потекли горючие злые слезы, уносившие с собой невыносимую пустоту. Я прислушался к себе и почувствовал, что меня осталось совсем немного, но я об этом не жалел.

Я вернулся в свое висячее состояние над безымянной для меня улицей, но не надолго. Аня часто грустила, переживая свое горе, и часто неосознанно звала меня. Я снова оказывался в уже знакомой мне комнате и смотрел на нее, иногда прикасался, но всего на секундочку. Она и без того чувствовала, что я рядом и успокаивалась. А потом я с удивлением и восторгом обнаружил, что она беременна. В ней искрилась новая жизнь – маленький едва распознаваемый человечек. Но не смотря на свои размеры у него уже была настоящая душа. Он был так схож со мною! Он тоже ощущал себя зависшим в каком-то неизвестном ему пространстве, правда, ему в этом пространстве было уютно и безопасно, он не мог распознать себя и осмотреться, он чувствовал окружающий мир, но не знал о нем ничего. Он просто был, и его маленькое сердечко радостно вторило монотонному стуку материнского сердца. Я полюбил его всем своим существом.

Но вчера я с горечью осознал, что его жизнь стремительно утекает. Нет, он не был смертельно болен, и у него не было никаких патологий. Просто его мама теперь тоже знала, что он есть. Узнала и с окаменевшим сердцем вынесла ему свой суровый приговор. Сначала я метался в своем пространстве, не в силах придумать способ помочь спастись новой беспомощной жизни, но теперь я точно знаю, что мне надо делать. Я все решил и тянусь к моей крови, моему потомку, хотя она меня больше и не зовет. Я тянусь, зная, что сегодня от меня больше ничего не останется. Я прикоснусь к ней, к ее обреченному малышу и больше не стану отрываться от них, отдавая все принадлежащие мне остатки вечности и самосознания. Я отдам все, что от меня осталось, в надежде, что Аня изменит свое решение и полюбит новую жизнь в себе так же сильно, как когда-то полюбила его отца.

Прощайте!