Борька

— Сына, иди-ка на улицу! – прямо в сапогах заскочив с улицы  в горницу, где за столом  делал уроки пятиклассник Антоха, сердито позвал его отец.

— А чё надо? – буркнул Антоха, не отрываясь от тетрадки – задачка по математике шла сегодня  очень трудно, а помочь ему в доме было некому, и мать, и отец Антохи  закончили всего по три-четыре класса («Такое время было,  сынок – вздыхала мама. – А ты учись, учись. Может, агрономом или зоотехником станешь»).

— Через плечо! – гаркнул злой с похмелья батя. – Пошли, говорю! Борьку своего  нам из сарая  позовешь! Не идет, зараза!

Батя выругался  и выскочил из дома, хлопнув дверью.

— Иди,  сынок,  иди, помоги папке-то, — перестав греметь посудой,  из кухни выглянула мама с озабоченным лицом.

— А зачем им Борька? – с подозрением спросил Антоха.

— Ну, зачем, зачем, — уклончиво вздохнула мама, откидывая за ухо прядь поседевших волос. – Что ты как ребенок, ей-Богу? Сам же все знаешь. Пришло Борькино-то время.

У Антохи заныло под ложечкой. Конечно, он был не маленький, и прекрасно знал и видел, что батя  время от времени делает с той живностью, которая блеет,  мычит, хрюкает, квохтает и гогочет в разномастных клуньках, сараях, денниках, налепленных  друг к дружке в разных уголках их большого сельского подворья – он их забивал.

Такие жесткости на дворе  Панкиных происходили регулярно, как,  впрочем,  и во всех остальных дворах Моисеевки, и считались делом хоть и малоприятным, но обычным. Не сделав больно животным и не убив их, нельзя было отнять у них сало, мясо для пропитания семей и для продажи излишек. На этом живодерстве,  в основном,  и строилось благополучие деревенских жителей.  И все дети сызмальства знали, откуда берутся вкусные куриные ножки в супе или толстые сочные котлеты на большой скворчащей сковороде, и относились к кровопролитиям на задних дворах  если не равнодушно, то с пониманием.

Но при этом в деревенских семьях случались и трагедии – это когда родители неосмотрительно дозволяли своим малолетним детям полюбить выращиваемых на заклание поросят, телят. Конечно, таких детей в час Х старались не выпускать во двор, но ведь те все равно спустя какое-то время обнаруживали исчезновение своих любимцев,  по поводу чего потом закатывали истерики и отталкивали от себя тарелки, подозревая, что в них плавает как раз мясо их любимцев. Впрочем, такие душевные раны были не особенно глубокими и заживали достаточно быстро. Можно сказать, в считанные часы, особенно когда надоедало есть один хлеб с молоком. И образ любимого забавного существа также быстро стирался из детской памяти.  

Антоха на своей короткой еще памяти уже терял таким образом смешного белого поросенка с черными рыльцем и пятачком, которого он назвал Чернышом,  и практически ручного гусака Гоголя. Полуторагодовалый Борька был третьим существом, к которому Антоха  привязался с самого его рождения. Это был красивый пестрый теленок,  с  рыжими,  почти красными пятнами на ослепительно белой шкурке, родившийся зимой и первые несколько недель живший у них дома в специально отгороженном для него  уголке на кухне.

В семействе Панкиных этому коровьему детенышу обрадовались все. Правда, каждый по-своему. Родители – потому, что это был бычок, которого можно откормить на мясо и выгодно продать.  Антоха с младшим своим братцем  Ванькой – потому,  что Борька оказался очень компанейским парнем, охотно сосал им пальцы своим беззубым,  теплым  и слюнявым ртом, и еще ему нравилось бодаться с пацанами. То Антоха, то Ванька, улучив момент, пока не видят родители (те ругали их за эту забаву,  считая, что бычок  может вырасти очень бодливым), нагнувшись и упершись своим лбом в курчавый лоб Борьки,  толкали его.  Борька тоже начинал  сопеть, упираться  разъезжающимися копытцами в деревянный пол,  и часто у них бывала ничья.  

Потом Борьку перевели в сарай, к мамке поближе, а там и весна пришла.  На улице стало тепло, снег сошел, и быстро растущего бычка, которого буквально распирала энергия и он, как сумасшедший, прыгал в своем закутке, стали выпускать на свежий воздух.  И Борька,  смешно взмыкивая и вертя голым  хвостиком с пушистой кисточкой на конце,  кругами носился по двору, распугивая кур и овец.

А с приходом лета  Борьку стали выгонять  на пастбище вместе с матерью, волоокой и с очень большим, сразу на ведро молока выменем,  коровой Зорькой. Где-то там, далеко за селом,   они  целый день щипали сочную травку под присмотром общественного пастуха, вечно пьяненького дяди Ильи Копейкина, и грузно возвращались домой с раздутыми боками. Борька очень быстро рос, к осени он уже почти  нагнал свою мамку.  Голова у него стала очень большая, как чемодан,  и была увенчана толстыми и пока еще короткими,  но уже очень убедительными рогами.

Вскоре Борька превратился  в натурального, кило на четыреста,  бугая. Его побаивались все, кроме Антохи. Борька по-прежнему охотно подпускал этого белобрысого ласкового пацана к себе,  особенно когда тот приходил с краюхой хлеба, слегка посыпанной солью. А еще он очень любил, когда тот почесывал ему шею. Борька клал свою тяжелую голову на край загородки и только шумно вздыхал, когда Антон с хрустом расчесывал  ему растопыренной пятерней тяжело отвисшую  с мощной шеи кожистую  складку.

Ближе к весне с кормами стало туго, и отец решил,  что Борьку кормить больше нет смысла и пора  пустить его на мясо. Сдавать быка  «шкурникам» из заготконторы,  старающихся объегорить хозяев закупаемого скота, он не стал («чего это  я им буду зазря отдавать треть цены!» — орал батя накануне вечером,  когда они под бутылку договаривались у них дома со свояком дядей Колей, когда будут решать Борьку).

И вот Борькина очередь настала.  Уже сегодня.

— Ну, где ты там застрял? – раздраженно сказал отец, когда Антоха, накинув фуфайку и сунув ноги в галоши (на улице уже подтаивало),  нехотя вышел за ним во двор.

— Да иду же, иду, — буркнул Антоха, плетясь за отцом к сараю. Во дворе уже все было заготовлено для заклания быка: под скотобойным навесом постелена свежая солома, а рядом светились чистенько вымытые эмалированные тазы и корыта для потрохов и мяса, курилось паром наполненное теплой водой ведро со свисающими с краю тряпками. На колоде лежали два больших остро наточенных ножа (отец вчера,  морщась от  дыма,  торчащей из уголка рта папиросы, долго ширкал ими по полукругу  наждачного камня). К колоде был также прислонен и топор,  на соломе валялись длинные ремни вожжей.

И у Антохи  внутри всё похолодело, когда он окончательно понял,  что весь этот ужасающий арсенал заготовлен для того, чтобы мучительно и беспощадно убить  Борьку   и,  превратив его в несколько сот килограммов мяса,   затем распродать  на базаре в райцентре. Того самого глупого и веселого бычка, с которым они так славно, лоб в лоб,  бодались на кухне зимними вечерами.    

— Я не пойду звать Борьку, — внезапно остановившись,  сказал хриплым голосом Антоха.

— Это почему же? – недобро прищурился отец.

— Потому что вы его зарежете, — прошептал Антоха и всхлипнул.

— Ну растудытьтвоюпротакпроэтак! – в сердцах загнул что-то труднопроизносимое отец. – Что ты как маленький, а? А ну пошел в сарай!

И он отвесил сыну пока не сильную, но довольно увесистую затрещину. Антоха испуганно подпрыгнул  и покорно побрел к сараю.

— Хлеба возьми,  – сунул ему в руку отец горбушу. – Я вот прихватил. И даже присолил, как он любит.

Борька стоял в своем загоне, повернувшись головой не к яслям с сеном, а к выходу,  и угрюмо набычившись. Мать его, Зорька, лежала на дощатом настиле в соседнем и, громко вздыхая,  меланхолично пережевывала жвачку. И ей, похоже было абсолютно все равно, что вот-вот должно произойти с ее выросшим дитем.

— Му-у! – басом пожаловался на что-то Борька, завидев Антоху.

— На, Боренька, съешь, — утерев слезы, протянул ему Антоха горбушку. Борька аккуратно зацепил краюху длинным сизым языком  и отправил ее в рот,  медленно зажевал, двигая нижней челюстью из стороны в стороны.

— Ну, зови его, — нетерпеливо и с оттенком угрозы  сказал   за его спиной отец.  

— Я щас,  щас, —  испуганно заторопился Антоха.  Отперев загородку, он ласково позвал:

— Пойдем, Боря, пойдем, погуляешь.

Борис доверчиво шагнул за ним из загородки, осторожно ступая громадными раздвоенными копытами, вышел на улицу из полумрака сарая. И потопал за Антохой к навесу, где для него все было заготовлено. Дядя Коля, улучив момент,  сноровисто накинул быку на   шею через небольшие еще рога веревочную петлю и другой конец ее примотал к столбу. 

Отец в это время суетился в ногах Борьки – он их, все четыре,  как-то быстро и по-особому перехватил вожжой,  и они вместе с дядей Колей дружно потянули свободный конец на себя. Вожжа захлестнулась на ногах быка в хитроумную петлю,  потянула их все в кучу,  и Борька с недоуменным  мычанием пошатнулся, потерял равновесие и рухнул на солому.  

Антоха со все возрастающим страхом следил за тем, как ловко работают мужики: дядя Коля крепко притянул голову Борьки рогами к столбу, а отец для страховки еще раз перевязал скрещенные ноги быка. Тот теперь был совершенно беспомощен и только шумно дышал и затравленно поводил вокруг синеватыми белками вытаращенных глаз в обрамлении белесых ресниц.

— Фуф! – вздохнул отец, отирая рукавом потрепанного пиджака потный лоб.  – Пойдем-ка, Коля,  дернем грамм по сто да перекурим. Устал я чего-то. А бычок пусть полежит пока. Никуда он уже не денется.    

И они, не обращая внимания на стоящего в сторонке и потупившегося Антоху, пошли в дом. Когда за ними, скрипнув, закрылась дверь в сенцах, Антоха бросился к быку, встал перед ним на колени и забормотал, гладя его по курчавому лбу:

— Боренька, ты не обижайся на меня, ладно? Ну, чего ты на меня так смотришь, а? Я же ничего не могу поделать, сам должен понимать…

— Ммууу! – снова тихо пожаловался  ему Борька и попытался привстать,  но лишь дернул спутанными ногами и обреченно вздохнул. У впечатлительного Антохи из глаз снова закапали слезы,  и он, ткнувшись  быку губами в шершавый влажный нос, встал,  чтобы уйти. Не домой, к незаконченным урокам, а куда-нибудь со двора подальше,  чтобы не видеть и не слышать происходящего здесь. Антоха еще раньше дал себе клятву во что бы то ни стало выучиться и навсегда уехать из деревни,  чтобы никогда самому не разводить скот и не убивать его. А сейчас он только укрепился в своем решении.

Борька проводил его печальным взглядом, и этот взгляд обреченного животного резанул по сердцу Антохи как ножом. И Антоха, еще не понимая, что он делает, но в то же время осознавая, что наступил в его жизни тот самый миг, когда от него  требуется  поступок, вернулся к колоде, взял с нее нож и,  присев около Борьки, разрезал веревку, которой тот был примотан за рога к столбу. Борька тут же поднял голову с болтающимся на шее обрывком веревки,  и снова попытался встать.

— Щас, Боря, щас! – лихорадочно шептал Антоха, на коленках подползая к его ногам и перерезая стянувшие их вожжи. Бычок тут же тяжело вскочил на ноги и остался стоять на месте, еще не определившись, видимо, куда ему идти.

Антоха же подбежал к калитке, распахнул ее и, вернувшись к Борьке,  шлепнул его ладошкой по мускулистому заду, одновременно как бы подталкивая вперед:

— Иди,  Борька, на улицу, — просительно сказал он. – Ну,  иди же,  тебе говорят!

А тупой Борька ухватил клок соломы и принялся ее пережевывать. Тогда отчаявшийся Антоха подобрал около поленницы  палку и легонько стукнул бычка по мясистой  ляжке.

— Пошел, пошел!

И Борька, поняв,  что Антоха гонит его со двора, неспешно пошел к калитке, протопал мимо глядящих во двор окон горницы, и из дома, к счастью,  его  никто не заметил, так как Ванька носился где-то в деревне, отец с дядей Колей бражничали в это время на кухне, а мама, как обычно, хлопотала у плиты.

Задевая своими крутыми боками проем калитки,  Борька протиснулся на улицу и степенно двинулся к концу села, где обычно на выгоне по утрам  собирали весь скот перед тем, как погнать на пастбище. Бычок хорошо помнил эту дорогу и уверенно шел по ней, ничуть не сомневаясь в том, что его гонят именно туда, где растет сочная зеленая трава. Не смущало его и то, что рядом не было его постоянной спутницы – мамы-коровы Зорьки. Главное, рядом шел, держась за свисающую с его шеи, веревку,  Антоха, а ему Борька доверял как никому.

Антоха же торопился выгнать бычка за село, а там пускай идет куда хочет, главное, спасти его сейчас от этих страшных заготовленных ножей, а там будь что будет. Он даже представить не мог, какую же трепку задаст ему  отец за то, что угнал со двора почти четыре центнера несостоявшейся говядины.

— Ты же Михаила Панкина сын? – сквозь горестные раздумья услышал Антоха чей-то знакомый мужской голос  и споткнулся, остановился. Стал как вкопанный и Борька, продолжая пережевывать прихваченный в дорогу клок соломы.  

Спрашивал Антоху, а с  восхищением  смотрел на Борьку их отделенческий зоотехник Петр Егорыч.

— Ну, —  шмыгнув носом, подтвердил Антоха. – Панкиных.

– И куда же ты гонишь этого зверюгу?

— Куда, куда, — растерялся Антоха. – А куда подальше. А то папка его резать собрался, вот!

— Как резать? Такого красавца – и просто на мясо? – удивился зоотехник.  – А у нас как раз, понимаешь, беда.  Наш-то бык-производитель Лучик позавчера сломал ногу, и все, пришлось его,  брат ты мой, того… на мясо пустить. И вот я хожу, ломаю голову, где ему взять замену, нельзя нам без быка-производителя. А у вас он, оказывается,  готовенький есть. Ишь, какой красавец!

Выговорившись, зоотехник одобрительно пошлепал Борьку по крутому боку. Борька обернулся и посмотрел на Антоху, как бы спрашивая у него: «Может, лягнуть этого нахала?»

— Где отец-то? – уже нетерпеливо спросил Петр Егорыч. – Мне бы, брат ты мой,  переговорить с ним насчет вашего Борьки надо.

— Да вон он, сам к нам бежит, — счастливо засмеялся Антоха, еще не до конца осознав, что же произошло, но уже понимая, что с Борькой теперь точно ничего не случится, и его впереди  ждет долгая и интересная жизнь.

– Ну, Борька. поворачивай домой…

И они неспешно прошествовали мимо рванувшегося было к ним отца, которого тут же поймал за рукав зоотехник и теперь что-то горячо ему втолковывал, изредка показывая рукой на могучий круп степенно удаляющегося быка…