2009 г.,
Из книги автора
«Танцуй мне свой лавани», Владивосток,
Издательство «Русский остров», 2011 г.
Грустно. Грустно так бывает, глядючи на инвалидов, нас окружающих. Сколько их таких: вот смотришь – и нормальный, вроде как, физически парняга, ан нет – головушка в силу каких-то там генетических процессов и не развивается вовсе. То дебилизм, то аутизм, то олигофрения, тьфу-тьфу-тьфу, то другА какА каверза. И все над ними глумятся, потешаются, шпыняют. И в социум их, ну никак, принимать не хотят. Хорошо, пока родители живы, если есть таковые, а то ж частенько видишь, что отсутствуют они вовсе по причинам своим, чаще всего, алкоголическим. А потом?
И где та, далёкая звезда, и где то место здесь, у нас, где они пристроиться б могли?
Я вот у Флорида вчера у Булякова прочёл про Фердика, искавшего свою звезду в деревенском клубе, да так и уснувшего там, непринятым никем – ну, может, хочется верить, окромя своей звезды всё ж – под дверями клубными.
И вспомнил о своих встречах с фердиками.
Вернулся я со срочной. Устроился в пионерлагерь у моря водителем — снабжать детвору и, самое важное, пионервожаток-студенток продовольствием. С собою привёл рубщиками мяса и грузчиками ещё двух пацанят-дембелей своих.
Ну, а в первые ж дни, как водится, как положено, на лагерь отмечаются нашествия местных бандюганов-ловеласов. Причем такие набеги — суровые, с эксклюзивами «типа, в морду» тем единицам мужского пола, что затесались средь массы пионервожаток.
Местным конкуренция к чему? Да и в целом идеология такова, что городских нужно ставить на место.
Была в лагере охрана — мужики под сорок, шахтёры, ети их в люсю, невостребованные в штреках и в забоях. В запоях, потому как, востребованы, видимо, с лишкОм.
И вот день второй, что-ли, наступает, как смена началась. Вернее, не день, а вечер, иль скорее — ночь.
Сидим в беседке с пацанами, с гитаркою и другим правильным антуражем, девчонок охмуряем песенками да романтикой словесов узорных.
Девчонки с придыхом: «А Вы, что, на войне были, такие песни поёте?».
Пацаны: «Да не, мы так, по ремонтным ротам шлындали, да грузчиками такелажили, да карты у начштаба рисовали».
А Гала, украинка, у Алика Рады интересуется: «А почему тогда у Вас такая наколка странная над соском — крылышки, парашют и надпись ДРА?».
А Алик ей: «Крылышки, чтобы быстрее на дембель улететь, парашют, чтобы мягонько — в постель к чаровнице, а ДРА — «Дадим Разгрузку Армии!».
Позже Алик, без разгрузки, Галу всё ж таки парашютно приземлил, груди с сосками волосатыми — да-да-да, бывает такая вот неожиданность у девчат брюнетистых, как выясняется! — онежил, вдоль морей нагулял, романтикою напоив до небес, и даже про крылышки средь песков и скорпионов рассказал немножко…
С нами сидит Вова — сын лагерного завхоза и всесезонного сторожа.
Вове — около сорока. Добрый, улыбчивый. Но — больной. Седой весь.
Слюни пускает, периодически даже соплюшку может вывесить для разнообразия и ходить с нею, периодически слизывая языком, гордо и величаво среди молоденьких студенток-вожатых: «Я Вова, я люблю девушек, давай жениться».
Говорит с трудом, но с азартом: «Чера во-о-т тай жудь шёл в сю, зял ё и сел, гу щас си — буйте!» В переводе сие значит: «Вчера во-о-т такой вот (показывает размах с дубовую бочку) жёлудь нашёл в лесу, взял да и съел, могу сейчас вам принести — попробуете!».
В развитии, в общепринятом смысле, отстаёт. Видимо, дебилизм в диагнозе и в приговоре.
Сидим, поём. Вовик подпевает, заливаясь и смеясь, пританцовывает даже посередь беседки: «А ичами – ишок, ём – аи – и – аси, уська – уська – иссёк, аичёк – иаси!» — «За плечами – мешок, в нём – боеприпасы, ложка, кружка, штык-нож, косячок – в запасе!».
Прибегают тут, разрушая идиллию пионерского мирного кулуара, директорша лагеря с поварихами взрослыми:
— Спасайте! – Кричат. — Местные хулюганы атакуют!
— А где ж охрана? — Логично и чуть с ленцой иронической вопрошаем с пацанами.
Мы сами, вообще-то, в охрану метили, но директриса молвила при приёме, что, мол, зелены мы ещё. На возмущение наше в виде документальной демонстрации боевого опыта за молодыми плечами и вихрами отреагировала она назначением меня водителем-экспедитором – там опыт был нужон, чтоб качественное и в срок продовольствие добывать. Мы ж, когда вернулись, перестройка уже вовсю бушевала, продуктов, соответственно, было йёк, как, впрочем, и вино-водочных изделий, сноровка в снабжении была необходима, кого ж еще окромя дембеля на такую задачу бросать. А пацанят, как я уже и говорил – рубщиками-грузчиками; там тоже без боевых навыков – никак. «Да и отъедитесь к тому ж, худющие какие; у моря наваляетесь – времени будет масса». Ну, а в спецназ охранный шахтёров тех, забойщиков с пузами пивными назначила.
— Спасайте! – Кричат. — Местные атакуют!
— А где ж охрана? — Логично и чуть с ленцой иронической вопрошаем с пацанами.
— Да нету. Разбежались все, спрятались, как только местные им зубы с кулачищами, да с цепями, накрученными на те кулачищи, показали…
Ну, что. Деваться некуда. Дембель СА не может спокойно на такие каверзы смотреть. Тем более, когда постановка задачи в присутствии романтических девчушек осуществляется.
Двигаем с моими пацанятами на перехват местных — чтоб в отряды к пионерам не прорвались, не дайте Выси! С нами Вова увязывается.
— Да сиди уж, Вовик, — останавливаем его, — там же кровопускания и мордоповреждения могут случиться, к чему тебе это? Сиди тут, девчонок охраняй!
— Нет! — Твёрд Вова. — Я с вами! Вы друзья. (А этим-то он традиционно был обделён, он же дурак, его ж все шпыняют-пинают, осмеивают, бьют, включая и малолетних пионэров, и старших дядей, типа, шахтёров-героев-охранников). А за девчонками пусть Коричневый присмотрит!
А Коричневый он был, вроде как, и с нами, а, вроде как — и нет. Он с пионервожатками приехал, однокурсник их единственный, срочную не служил, и вообще — немец; но, чтоб совсем уж парнягу не унижать, директриса его в группу рубщиков-грузчиков записала.
— Нет! — Твёрд Вова. — Я с вами! А за девчонками пусть Коричневый смотрит!
А Коричневый, в целом, и не возражал даже почему-то.
Идём.
Стрелкуемся с местными.
А их, бли-и-ин, раза в четыре поболе нашего боевого количества будет. Нас-то четверо с Вовиком, а их — около пятнадцати. А я ещё и в тапочках на босу ногу выперся, переобуваться-то когда ж было – «неудобно, — думаю, — отбиваться-то будет».
Ведём суровый переговорный процесс. Как положено.
На мире не сошлись.
А и как сойдёшься? Нам отступать – никак, шейм на всю жизнь! И позоруха!
Местным – тоже никак! Они ж там в глуши только и ждут, чтоб сезон начался морской и пионерско-лагерный, чтоб девчонок городских закадрить, чтоб, чем жизнь не шутит, вылезти с этих побережий в городскую реалию бытия. А то, так и корёжиться потом всю биографию — либо рыбзавод, либо порт для отгрузки свинцового концентрата, либо морячить на сейнерах микроскопических в болтанках и штормах, либо… сразу водка и капец форева! Беспросветье, в общем! Некуда им, местным отступать, некуда!
Побуцкались немного, не без того. Я тапочек потерял, естественно, так и не нашёл потом. Губа немножко распухла, отчего-то. У Алика ухо чуть надорвалось. Видимо от нервного напряга и духовной мощи бития. А так – без серьёзных потерь.
Вова – молодца, не отступил, стоял молча, как панфиловский парняга на зимних рубежах Москвы. Хоть зуба и лишился, но, выстоял!
А местные… Ну, чего? Со следующего дня, после очередной серии переговоров — нормально всё стало, и мы сдружились.
Как выяснилось – лидеры их, близнецы по фамилии Портмоне с крутейшими плечищами и кувалдовидными кулачищами, с нами почти в одних и тех же территориях службу тягостную и преодоленческую тащили, в учебных капчагаях чудом только разминулись. И всё — в лагере всё впредь спокойно было, без набегов. И раны заросли.
Боле того местные, под руководством Портмоне, нам даже в дальнейшей охране рубежей помогали.
А шахтеры так и не высовывались на охрану ни разу, боялись, блин… Прошмыгивали, правда, иногда тенями вечерними мимо нас – видимо, за добавкой спиртовой бегали, — да шипели чего-то там себе злобно и со слюнями: «У-у-у, сидят тут, рокеры-шмокеры, песни поют, детям спать не дают, студенток соблазняют!»
Но, на это нам смотреть не было времени, не было хотения. Фигли с прятунами сусолить, правильно ж?! Мы и на приём пищи их не пускали, чтоб развал дисциплины и духа не производили пузЯки сии; предупредили поварих столовских: кормленье «забойных» — на час позже, после пионеров и после нас с вожатками.
И всё в лагере впредь спокойно было, без набегов. И раны заросли.
И Вове было хорошо. И стал героем у тех местных, которые его с детства знали, но никогда не воспринимали как достойного человека. А тут, как старший из братьев Портмоне, Костя сказал — герой, блин, без вариантов, герой! Не отступил Вова!
А младший Портмоне, Саня даже через пару дней панамку принёс Вовику, нормальную нашу панамку, песчанку, со звездой, с дыркой сбоку от сигареты. «Ты, Вован, всем девкам говори, что дырка эта не от сигареты, а от пули вражеской, бабаевской! Носи с честию!»
Нашёл Вова место — и под звездой, и среди планетян!
«Нет! Я с вами! Вы — друзья!» — Поправлял Вова панамку простреленную: звездочкой – встреч бурям, провожая нас тогда осенью и оставаясь один до следующей смены; знал, что туда, куда мы – ему сейчас уж точно нельзя, это ж не бой, это жизнь, а его жизнь, как и его бой – здесь, в лагере у моря, с памятью о друзьях, о месте, о звезде…
И пару сезонов следующих, как рассказывают, Вова песню пел для пионеров — «А ичами – ишок, ём – аи – и – аси, уська – уська – иссёк, аичёк – иаси!» И рассказывал радостно и восторженно, слизывая вывешенную для рекламы до губы соплю языком: « А мы их – у-у-ухь! А они нам – у-у-ухь! А мне – у-у-ухь! Моне (Портмоне) ка-а-а-к даль! Зюп – ой-ё-ё-ё-й!» И показывал героическое отсутствие переднего зуба. И глаза аж пылали и искрились от счастия. До слёз! До звёзд!
До слёз… да.
«А ичами – ишок,
ём – аи – и – аси,
уська – уська — иссёк,
аичёк – иаси!»
«За плечами – мешок,
в нём – боеприпасы,
ложка, кружка, штык-нож,
косячок – в запасе!».
До звёзд!
