БУДЕМ ЖИТЬ, ДОКТОР!

Темно – серые тучи заволокли небо, шквалистый ветер налетал рывками, обдавая весенним холодом колонну, растянувшуюся на несколько верст. Вся эта масса железа и людей медленно, почти ползком двигалась по вязкой жиже глинозема. Вторые сутки осенняя изморось мочила все живое. И только полевые цветы по обочине дороги радовали глаз, напоминая, что жизнь продолжается.
Наша телега продвигалась мимо танков, самоходок и колонны еле шедших солдат. На станции мы приняли новых хирургов, только что окончивших институт, получили кое – какие медикаменты, почту и в обратный путь
Лошади еле передвигая копыта, грузли в размоченной дождями глине. Телегу сильно тряхнуло на ухабе и злой на весь мир Маркелыч, еще с довоенных лет профессиональный биндюжник, устало, гортанным голосом посоветовал своим пассажирам:
— Товарищи офицерши, кучнее сядьте. Нынче едем не по Крещатику, осторожнее, чтобы не получить неприятностей.
Маркелыч с марта 1942 года «водитель» брички нашего медвзвода. Говорят, до войны был знатным биндюжником в Херсоне. Его земляки рассказывали, что когда вечерами, после рабочего дня, он заходил в пивную, все кто его знал снимали картузы, уважительно приветствуя известного на весь город извозчика.
— Товарищи дохтурши, вот за энтим поворотом и наш медбат, как раз на большой лесной поляне, – указав кнутом в сторону, – Маркелыч хлестнул по задней части медбатовской лошади. От неожиданного удара наша тяговая сила рванула в сторону и телегу вновь тряхнуло. Маркелыч прикрикнув,- ну милая, ну кляча моя, родненькая, поддай немного!- Стал подгонять лошадь, скорее в надежде на небольшой отдых и миску каши с лендлизовской солониной.
Поляна напоминала лесной муравейник. Большие брезентовые палатки стояли по кругу. По его периметру, где на хвойных ветках, а где на носилках лежали перебинтованные раненные. Санитары, словно белые муравьи, то и дело кого – то уносили с улицы в палатки, других выносили и клали здесь же, рядом. А кого и волокли за опушку леса в большую яму, вырытую легкоранеными несколько дней тому назад.

Подходя к штабной палатке Аня, увидела лежащего в безпаметстве, молодого лейтенанта. Она склонилась над ним и внимательно вслушивалась в каждое его слово. Лейтенант бредил:
— Петро, снаряды, снаряды… Огонь!
Блуждая в пространстве своих мыслей, он пытался приподняться и взмахнуть рукой, но силы покидали его и каждый раз он падал на носилки, умолкая на некоторое время. Аня своим носовым платком вытерла его мокрое лицо и долго всматривалась в его полуоткрытые глаза. Это был первый раненный, которому она пыталась помочь. Первый, здесь, на фронте. Это лицо, эти огромные юношеские глаза она будет помнить всю свою жизнь. И даже в 90 лет сможет воспроизвести увиденное до мельчайших подробностей.
Под Новый 1919 год, в деревне Кубинкка Саратовской области у Ильи Кузмича и Матрену Савельевны Гречихиных родился третий ребенок – девка. И нарекли ее Анной. По тем временам отец Анны Илья Гречихин был самым грамотным на всю деревню. Он окончил 4 класса церковно – приходской школы и гордился этим. Писал он всей деревни письма, разные прошения, читал газеты, а иногда и книжки. Любовь к знаниям привил и своей дочке. Когда Анюта еще босоногой девчушкой бегала по деревне, она делала себе из тряпок куклы и начинала играть в докторшу . А если деревенские мальчуганы играли в Чапая, то Анна была, либо санитаркой, либо сестрой милосердия. Сызмальства Анюта любила лечить кошек и собак. Смазывала йодом раны мальчишек – со своей улицы, после очередных их «разбойных нападений» на соседские сады. Так со своей мечтой и пришла в 1939 году в Саратовский медицинский институт. Из семи вступительных экзаменов только обществоведение сдала на четверку, все остальные – на пять. И приняли Анюту… Да, нет уже не Анюту, а Анну Ильиничну на первый курс педиатрического факультета. Училась Анна отменно. Ни анатомия, ни латынь, ни патофизиология не страшны были ей. Все предметы сдавала на твердую пятерку. Все было хорошо, пока не пришла война.
Из воспоминаний Анны Ильиничны Гречихиной:
— Как сейчас помню первый день войны. Страшно было. Все студенты рвались добровольцами на фронт. После сообщения по радио, которое передал Юрий Левитан, мы все прибежали в институт.
Перед нами выступил профессор кафедры военно-полевой хирургии Сергей Иванович Миротворцев. Студенты его обожали, лекции Сергея Ивановича считали слушать за счастье. Он еще в японскую служил ординатором в госпитале. Его речь была краткой, но впечатляющей:
— Учить все до блеска, – как сейчас помню его слова,- вы должны уметь сделать для раненного все и даже больше чем можете.

Слова профессора Миротворцева стали для меня не просто лозунгом, а моей жизнью. Наш педиатрический факультет стал вторым лечебным. Днем учились, а вечерами и ночью были на практике в госпиталях. Учились без выходных, без каникул, да еще рыли противотанковые рвы. Тогда со временем никто не считался. Все было для фронта, для победы.
— Ну, что товарищи офицеры, экзамен устраивать вам не будем. Теорию вы сдали в институте, а здесь экзамен будет принимать у вас сама жизнь. На обустройство даю вам час, а потом за работу.
Принимал новое пополнение комиссар. Командир батальона с ночи не выходил из операционной палатки. Раненных было много. Харьков немецкие войска отдавать не хотели. Да и замполит многое не сказал молодым девчонкам, вчерашним студенткам, не по годам ставшими взрослыми.
— Товарищ майор, обратился к комиссару Маркелыч.
— Что, Маркелыч?
— Прости старика, прошу вас, товарищ майор, не сказывай молодым дохтуршам, что неделю тому, бомбой убило врачей,
— Не сказал, Маркелыч. Не сказал. Девчата молоденькие, хрупкие. Им еще предстоит горюшка хлебнуть.
Разместив свои пожитки в дальней палатке, и надев халаты, выданные на несколько размеров больше, Анна со своей подругой пошли искать замполита. Проходя мимо палатки, где расположилась операционная, их окликнули. Девчата остановились. Перед ними сидел мужчина лет сорока пяти в окровавленном халате. Он курил трубку, наслаждаясь табачным дымом.
— Барышни, кто будете? Почему не знаю вас?
— А мы новенькие, – без всяких задних мыслей ответила подруга Анны.
— Ну, тогда я старенький, – полушутя ответил им мужчина. – Давайте знакомится. Командир батальона майор медицинской службы…
Не успел майор представиться, как девчата вытянулись перед командиром по всем правилам Устава.
— Хирурги?
— Так точно, товарищ майор. После Саратовского медицинского, – четко отрапортовала Анна.
— Сергей Иванович Миротворцев у вас преподавал?
— Так точно, – ответили молодые лейтенанты.
— Ну и отлично. Тогда вам в эту палатку. А я пойду подремлю. Устал немного, а вечером поговорим за чаем.
Майор медленно поднялся со скамейки и, не спеша, затягиваясь дымом, побрел в противоположную сторону. Приказ командира не обсуждается.

Палатка была разделена ширмой на две части: предоперационная и непосредственно то место, где стояли два стола, на которых оперировали раненных. Один стол был свободен, а на втором …
Девчата не успели рассмотреть, что делали на втором столе, как железным голосом кто – то спросил у них:
— Что надо, кто такие? Маски, маски оденьте.
Но не успели новенькие ответить, как за их спинами послышался знакомый голос комиссара:
— Игнатьевна, это наше пополнение. Новые хирурги.
— Если хирурги, то должны знать, что без масок им здесь делать нечего. В предоперационной бахилы, маски и пусть моются. Юля, – грозно позвала санитарку старшая операционная сестра,- обожги таз и приготовь раствор руки мыть врачам. А вы не стойте, идите мыть руки. Раненных сегодня много, одни мальчишки, – уже более мягче, как – то по – матерински закончила Марта Игнатьевна.
Старшая операционная сестра была добрым человеком. Но очень строгим. Она всегда любила повторять, что о смерти думать нет времени. Сама она была из Киева. На фронт ушла во второй день войны. С тех пор ничего не знала о своем муже, детях, отце и матери. Вымыв руки, Анна стояла с покрытыми стерильной салфеткой руками и ждала, когда операционная сестра начнет ее одевать. Но… объявили срочную эвакуацию. По полученному сообщению немецкие танки прорвались и маршем шли к опушке, на которой располагался госпиталь.
— Не стойте, снимайте стерильное и идите заниматься отправкой раненных, – командным голосом распорядилась Марта Игнатьевна.
Она не командовала новыми, молодыми хирургами. Она помогала им выживать в первый фронтовой день.
Не успели свернуть несколько палаток, прозвучал отбой.
— Издержки нашего времени, пошли доктора мыться, сейчас пойдут раненные,- заключила Марта, – а вас – то хоть покормили?
Посмотрев в глаза молодым докторам, Марта вздохнула и окрикнула высокого, грузного санитара:
— Василек, лейтенантов нужно чаем напоить. Им сейчас заступать, а они еще и не ели.
— Зараз принесу, Игнатевна. Сама, небось, тоже с утра и крошки во рту не держала? Ох, не я командир твой! Не я!
Чай был горячий и вкусный. Настоящий, черный чай! В тылу давно не пили такой. От этого чая и воспоминания о довоенных временах Аню с подругой разморило. На какое – то время девчонки даже забыли где они.
— Ну, все, чай попили и быстрее мыться. Работы сегодня много девчонки, – как – то по – матерински, по – доброму Марта улыбнулась и ушла в операционную.
День был на исходе. Темнело. Где – то высоко над верхушками сосен виднелась старая Луна, слегка освещая поляну лесного госпиталя. В палатках зажгли керосинки. Лесную размеренную жизнь нарушала сова. Она сидела где- то рядом на дереве и зычно подпевала свою странную ночную песню, звучащему со всех сторон человеческому стону. Если внимательно вслушаться, то этот стон напоминал эхо огромного колокола на церковной колокольне. Его звук, словно утренний туман, стелился по земле, унося с собой отошедшие в иной мир солдатские души. А сова все продолжала свою унылую песню…

— Не дам резать, делайте, что хотите, а руку отрезать не дам! – пытаясь соскочить с носилок, кричал из последних сил молодой парнишка, лет восемнадцати.
Здоровой рукой он пытался оттолкнуть от себя санитаров, а
вторая, если ее можно было еще назвать рукой, болталась на оголенной мышце. Лицо солдатика было влажным от пота, лицо постепенно принимало землянистый оттенок с заостренными чертами лица. Первой на крик отреагировала Марта, как истинная хозяйка операционного блока – большой палатки:
— Это, что еще за детский сад? Ты, что, баба или мужик? Чего орешь?
А, вы, что стоите, как истуканы, – Марта набросилась на санитаров, – на стол его и быстрее, что не видите, какой он? Дайте ему стакан спирта. Юля! Сто граммов рядовому.
Солдатик залпом выпил принесенную жидкость. На некоторое время он успокоился.
— А отрезать руку я не дам. Я же столяр. После войны обещал мамке стол красивый смастерить, – уже спокойно, почти полушепотом прошептал солдатик.
— Миленький, да я и не думаю тебе руку отрезать. Ты еще ей и стол сделаешь, и девчонок обнимать будешь,- обрабатывая операционное поле, пыталась Анна успокоить раненного. Она поймала себя на мысли, что уже не первую минуту прокручивает в голове, все то, чему ее учил профессор Миргородский. Этот случай не был похож на то, что изучала Аня по учебникам и хирургическим атласам. Рано зияла осколком кости, но молодого хирурга успокаивало то, что основные мышцы и сосуды были целы. Пришлось на ходу придумывать весь ход операции с учетом состояния тканей, сломанной кости и состояния больного. Оперировала под местной анестезией. Всю операцию она разговаривала с солдатом, пытаясь отвлечь его внимание.
— Ты сам – то откуда, милок?
— Доктор, не заговаривайте мне зубы.
— А я и не заговариваю. Устала, весь день и поговорить не с кем.
— Так ты откуда?
— С Вятки я. Такую реку знаете?
— Слыхала. А я с Волги.
— Доктор, у вас всегда такие грустные глаза?
— Они не грустные, а сосредоточенные. Мне же нужно руку твою спасти.
— Что же вы делаете, мать… больно же.
— Потерпи милок, потерпи, сейчас обезболю и, все пройдет. Новокаин.
Анна не успела протянуть руку к операционной сестре, а Марта уже держала полный шприц с анестетиком.
— А, как тебя зовут, герой?
— Какой я там герой? Вот наш старшина,.. больно доктор.
— Так, как нас зовут?
— Кого это нас?
— Тебя?
— Санька. А вы тоже молоденькая!
От его слов Анна покраснела, но из-за маски, которая была на ее лице Санька этого смущения так и не увидел. Так всю операцию и проговорили. Через несколько дней Александра с загипсованной рукой увезли в тыл. До станции везли на телеге, а там санитарным эшелоном далеко за Волгу.
К полуночи оперировать закончили. Стянув с себя коричневый, от стерилизационного пара халат, Анна вышла на улицу. Воздух был слегка влажный. Уже витал запах бабьей осени. Вздохнув всей грудью, она слегка потянулась, поправила халат и присела на лавочку, что всегда стояла возле входа в операционный палаточный блок. Небо было черно – синее с мириадами мерцающих звезд. Тени огромных сосен чудились сказочными великанами. Тишина. Ночь входила в свои права. И только изредка доносились стоны тяжело раненных. Редки были такие спокойные ночи, когда спал весь наш медицинский батальон. Война давала всем работу. И вся эта работа была на грани износа человеческих сил и человеческой души.
Через много лет Анна Ильинична вспоминая ту поляну…
— Первый месяц, под Харьковом, мне, как хирургу дал многое. Здесь не было уже ординаторов, профессоров. Нас учила жизнь. Учила жестоко, запрещая ошибаться. У нас не было права на ошибки. С первого дня нас учили не просто механически оперировать. Нас учили думать, анализировать, предугадывать. Наш начальник требовал от нас, чтобы мы умели, порой, по запаху пота, определять состояние поступившего раненого. Первое время я этого не могла понять, как по запаху пота? А ведь если взять раненого в шоковом состоянии и с сепсисом у них, действительно разный запах пота. Даже по запаху крови можно, определить какая рана у пострадавшего. Это была огромная школа. А самое главное я прошла важную школу сортировки раненых и пострадавших. От нее зависит не только жизнь солдата, но и возвращение его в строй.
Нашей дивизии предстояло форсировать Днепр и закрепится на противоположном берегу. Задача была не из легких. Наш медицинский батальон подтянули ближе к берегу. И мы начали готовиться, а по ночам, правда не всегда, любовались рекой.
— Днепр широкий здесь, но моя родная Волга шире. И чего это Гоголь писал, что не всякая птица долетит до середины Днепра, – как – то вечером, за чашкой чая Аня поделилась своими мыслями с коллегами – врачами.
— Ох, Анечка, – ответил ей комиссар батальона, – дело разве в ширине. Тот берег крутой и очень высокий. Тяжело нашим будет его брать, раненных будет много. А переедем на тот берег, обоснуемся где – то в украинской селе и каждый вечер будем слушать украинские песни. А язык то украинский мелодичный, красивый.
И комиссар, неожиданно для всех начал читать наизусть стихотворение Тараса Шевченко:
Як умру по поховайте мене на могилі,
Серед степу широкого, на вкраїні милій…
— Товарищ, майор, – поинтересовалась Марта Игнатьевна,- а вы откуда знаете украинский? Вроде ни разу об Украине не вспоминали?
— Больно вспоминать, Марта Игнатьевна. Сам я из Житомира. 25 июня все мои под бомбежкой и погибли. Ну, ладно, поздно. Пойду, пройдусь, гляну, как там идут дела.
Утром зачитали нам приказ о наступлении.
Вспоминает Анна Ильинична Гречихина:
— Перед наступлением на территории нашего медицинского батальона расположилась группа капитана. Правда, жалею, что так и не спросила, как его имя. Прошло уже столько лет, а его смуглое лицо с большими глазами и кудрями вижу, как сейчас. На противоположный берег они ушли глубокой ночью, за несколько часов до приказа. Позже я поняла, что они должны были закрепиться и подготовить участок берега для операции. Трое суток мы всем госпиталем прислушивались к тому берегу. Если стрельба прекращалась, мы страшно переживали и ловили каждый звук с той стороны. А когда операция по форсированию Днепра началась, вы себе не можете представить, какой героизм проявляли наши красноармейцы. В ход, для переправы шло все, что только можно было применить: бревна, доски, сколоченные плоты. Днепр бурлил от разрывов вражеских снарядов. Вода от разрывов бомб поднималась на десятки метров. Но, несмотря на ожесточенное сопротивление врага, наши войска шли вперед и вперед. Первые раненные стали поступать уже через час после начала наступления. Спустя, примерно, пять дней мы все узнали, что капитан сам жив. Его представили к званию Героя Советского Союза.

Маркелыч не успевал крутиться со своей телегой между берегом и медбатом. Столов для операций и перевязок не хватало. Приходилось перевязывать прямо на земле. В первую очередь в операционную подавались самые тяжелые.
— Доктор, а то что мои кишки вылезли из брюха, это очень страшно? – уже на столе спрашивал молодой боец.
Рана действительно была серьезной. Множественные осколочные ранения брюшной полости. Поврежден кишечник, причем в нескольких местах. Быстрый разрез по Пирогову и Анна, чуть было не схватилась стерильными руками за голову.
— О, Боже, – только и произнесла наш молодой хирург.
Но она не растерялась. Ушив раны на двух кишечных петлях, Анна Ильинична решила вывести третью раненную петлю наружу. И не ошиблась. Первые сутки ее раненный бредил, температура поднималась до тридцати девяти градусов. Его бросало постоянно в жар. В таком состоянии транспортировать было опасно. Но она его выходила и отправила в тыл.
Наши войска, взяв правый берег Днепра, погнали врага на запад, освобождая многострадальные города Украины. Медицинский батальон по наведенному понтонному мосту въехал в Днепропетровск.
Город напоминал страшное зрелище. Обгоревшие развалины, некогда больших кирпичных домов с резными узорами и статуями римских богов, построенных еще до революции, напоминали приведения, старинных замков, которые каждую ночь выходят на свою охоту. А выбитые окна у этих развалин, словно выжженные напалмом глазницы, наводили на нас ужас. Бездомные кошки, собаки и крысы рыскали по безлюдным улицам. Нас определили недалеко от бывшей земской больницы, в Федоссевских казармах. Это были единственные, почти уцелевшие, здания в этом районе города. Развернулись быстро и, уже к вечеру начали оперировать. Раненные поступали и поступали. Все объяснялось просто. Войска генерала Ватутина, не давая опомниться противнику, гнали его далеко на запад.
Проведя подряд три операции, Анна сняла с себя операционный халат и вышла в коридор. Она присела к столу постовой сестры и задремала. Сколько наш молодой доктор проспал трудно сказать. Её разбудила дежурная медсестра:
— Товарищ лейтенант, а товарищ военврач, чайку попейте.
На столе стоял подстаканник, из которого исходил горячий пар с чайным ароматом. А где – то в конце длинного коридора звучал молодой голос:
— Вьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза…
До тебя мне дойти не легко,
А до смерти четыре шага.
— Хорошо поет, душевно, – отметила Анна, с жадностью отпивая горячий, не сладкий чай. – Интересно, где наш тыловик достает этот божественный напиток? Вот бы посидеть за столом с мамой. Она сейчас одна и с ней еще четверо младших. Ей тяжелее всех сегодня.
За окном осенний ветер хлестал каплями дождя по подоконнику и стеклам. Этот стук напоминал азбуку Морзе: тук, тук, точка, тире, тире… Осень плавно перешла в зиму, хотя снега было маловато. Все больше изморось и сквозной, пронизывающий до костей ветер…
На стол положили капитана с «мушкетерскими» усиками. Но какие бы усы ни были большими или маленькими, молодой возраст выдавал его. Он не стонал, не ругался. Капитан стиснул зубы так, что желваки заиграли под его смуглой, нежной кожей.
К столу подошла Марта и, поглаживая капитана по голове чисто по – матерински начала с ним разговаривать:
— Костя, у тебя совесть где? Ты какой раз у нас за год на столе?
— А вы, что хотите, – с силой выдавливая из-за боли слова, отвечал капитан,- чтобы меня пристрелили, и я не знал дороги к вам?
— Я хочу, чтобы ты осторожней ходил за линию фронта. Тебе же еще жить и жить. А кто детей рожать будет после войны?
— Эх, Мартуся, Мартуся,.. доктор, … я же не лошадь….
— Какая я тебе еще Мартуся? А операционный стол – это не скамейка для любовных свиданий.
— Да, если бы не я, вы бы… безработными… были.., коновалы.
— Доктор, зашейте ему рот, третий раз за год у нас. Не капитан, а чудо з вусамы. Слушай, Костик, давай я тебе усы сбрею, а?
— Шутите, Марта Игнатьевна, а еще серьезная женщина. Больно….
— Терпи.
Капитан до конца операции так и не застонал. Только в глазах были слезы от боли и частично от стыда за то, его страдания видели женщины, хотя и врачи.
Анна Ильинична прооперировала капитана удачно. Примерно через три, нет четыре часа, она зашла к нему в палату.
Палаты! Это было одно название. Но зато теплее, чем в палатках или на улице. И не на земле, а на соломе. Свежая солома издавала потрясающий аромат жизни. Дышалось легко, всей грудью, и каждую ночь многим снилась родная деревня, свой дом, семья.
— Как дела, капитан? Боль не утихает?
— А вы кто, девушка? Такая молоденькая. Вы наша медсестричка?
— Жаль, что я тебе рот не зашила, капитан!
— Вы, – на его лице было написано страшное удивление,- вы военврач? Меня… меня..
— Да, капитан, тебя оперировала я.
— А вы замужем?
— Раз вопросы у капитана о моем замужестве, значит все порядке. Отдыхай капитан. Кто знает, авось еще встретимся… в операционной, если не послушаешь Марту Игнатьевну.
Первые заморозки, пришли неожиданно быстро. Вообще украинская зима резко отличается от уральских или сибирских. Снега почти нет, большая влажность и практически постоянная гололедица.
Война уходила на Запад. Румыния, Венгрия. И счастливый день 9 мая 1945 года.
После демобилизации, весь наш госпиталь разъехался по городам и весям бывшего Советского Союза. Наш командир до пенсии трудился в должности главного врача областной больницы на Дальнем Востоке. Батальонный комиссар учительствовал в Сибири, Марта Игнатьевна вернулась в свой Киев, нашла мать и детей. Маркелыч уехал в Крым и жил у сестры, работая завхозом в санатории легпрома. Так и пролетели послевоенные годы.
Анну Ильиничну долго не мог найти. Кто знал, что она живет в маленьком городке на Урале. Да и кто знал, что на Урале есть такой город, вокруг которого горы и озера.
И вот, спустя шесть десятилетий я сижу за одним столом в маленькой квартире бывшего военврача нашего медбата, бывшего начмеда медсанчасти.
За окном мальчишки гоняют мяч, пытаясь его втолкнуть в самодельные ворота. Желтыми глазками цвела , расползаясь по земле мать и мачеха. Высоко в небе парила стая белоснежных голубей. И только лишь яблоневый цвет напоминал победный май своим весенним неповторимым ароматом.
– Правда красиво цветут у нас яблони?- спросила у меня Анна Ильинична, – А помнишь полковника, которого привези 9 мая сорок пятого?
— Помню. Он еще тогда сказал нам: «Как тихо. А какой чудесный запах цветущих яблок? Значит, жизнь продолжается! Будем жить, доктор! Будем!».
В свои 92 года она прекрасно все помнит и рассказывает до мельчайших подробностей о военном лихолетье, как заправский рассказчик.
И вдруг она запела своим тихим голосом:
— Порой ночной

Мы повстречались с тобой,

Белые ночи,
Синий платочек,
Милый, желанный, родной.., – не дожидаясь вопросов Анна Ильинична как – то философски, сказала мне.- Это самая любимая моя песня военных лет. В ней столько души и жизни… Она помогала многим выживать.
Перед отъездом я спросил Анну Ильиничну:
— Война снится?
— Первые послевоенные годы бесконечно.
— Главное качество врача?
— Долг. Понимание долга. Без чести долга быть не может.
— Чем врач должен отличаться от других?
— Отсутствием равнодушия.
— Что портит современных врачей?
— Деньги.
— Если бы пришлось прожить жизнь вновь?
— Я бы ничего не меняла. Я воспитана жить для людей.
Жизнь сложилась у Анны Ильиничны так, что даже после войны она была на передовой. На передовой линии фронта, где каждый день идет бой за здоровье человека. За человеческую жизнь.
Рейсовый автобус, на котором я ехал на вокзал, миновал городскую окраину и вышел на трассу. За окном мелькали дикорастущие яблони усыпанные бутонами белых, розовых и фиолетовых цветов. Слабый ветерок слегка наклонял их ветки, словно большие руки, как бы говоря, что жизнь продолжается. Все еще впереди.
Через трое суток, находясь в своем рабочем кабинете, я открыл старенький альбом с пожелтевшими фотографиями. Мне вспомнились военные годы и первая самостоятельная операция на фронте. И руки, руки молоденького лейтенанта Анюты Гречихиной. Они мне тогда казались лебедиными крыльями, которые бережно, с огромной любовью несли нашим воинам надежду к жизни. А ее глаза забыть нельзя – большие, красивые с огромными ресницами. Они и сейчас в ее девяносто два года излучают свет жизни, как в годы нашей военной юности.

Озерск