Помню, как однажды отец решил уделить внимание моему культурному просвещению. Сидя на протертом старом диване в зале, я внимательно слушала рассказ об итальянском мальчике, которого жестоко избивали, лишали еды и часто запирали в чулане, только лишь для того, чтобы заставить играть на скрипке. Образ одинокого и страдающего мальчика, жившего давно да еще в чужой и далекой стране, поразил меня. Уж я-то хорошо знала, каково это, когда ругают и наказывают. Но больше всего меня удивило другое, вместо того, чтобы возненавидеть музыку, упрямый мальчишка влюбился в скрипку. Я очень хотела спросить у отца, как такое возможно, но не осмелилась. Еще не понятно, чего можно ожидать за не к месту заданный вопрос. Я тяжело вздохнула и решила сама разобраться в этой непростой истории: как можно полюбить то, что причиняет страдания?
— Его звали Никколо Паганини,- громко и торжественно закончил отец свой рассказ.
— П-а-г-а-н-и-н-и? — удивленно протянула я, совсем не ожидая услышать столь нелепую и смешную фамилию. Не удержавшись, я заулыбалась и весело крикнула: — Паганини – паганка…
— Не смей так говорить! – раздраженно закричал отец. Он почему–то решил, что я смеюсь не над фамилией, а над его неумением рассказывать истории. Ведь рассказчиком он был никудышным, хотя много читал. – Паганини был великим скрипачом!
Я замолчала. Вот так всегда. Любой разговор с отцом заканчивался криком. Когда взрослые орут, да еще нависают над головой, крайне неприятно, но когда это происходит каждый день, то вполне привыкаешь и даже не обращаешь внимание.
Я пожала плечами, почесала затылок и невозмутимо спросила:
— А почему его считали великим? Потому что он был высоким?
Именно так в свои шесть лет я поняла слово «великий».
И впрямь, почему мальчишка, над которым издевался отец, вдруг стал великим? С чего бы это? Вот мне тоже не сладко живется, но быстрее от этого я не расту!
Отец опешил на мгновение, а потом ответил так, что сразу стало понятно насколько я беспросветно глупа и никогда!.. никогда-никогда мне не быть чуточку умнее.
— Ты что тупая? При чем здесь рост? Он был великим, потому что мог играть даже на одной струне! Понятно?
— Да, — буркнула я, лишь бы закончить неприятный разговор. На самом деле я вообще не знала, сколько у скрипки струн. Потому что саму скрипку я видела только по телевизору, а вживую – никогда. И в чем была сложность игры на одной струне, мне было не известно. Поэтому определение «великий» для меня осталось тайной за семью печатями.
Тем не менее, в итальянском мальчишке я почуяла нечто родное. И даже ни сколько из жалости к нему, сколько из-за того, что сама любила музыку. Когда именно я это поняла, а еще то, что с музыкой легче живется, не помню. Но знала точно: если на сердце становилось тоскливо и одиноко, или после очередных криков и наказаний, жизнь совсем была в тягость, достаточно включить музыку и все плохое растворялось в звуках.
Больше всего мне нравилось, как звучали скрипка и фортепиано. Столь длинное, сложное и красивое название – фортепиано – я долго и старательно заучивала. Шутка ли! Ф-о-р-т-е-п-и-а-н-о… Благо много было музыкальных передач. А телевизор очень просто включался (как это делается, я тайком подсмотрела за отцом): вставляешь штепсель в розетку, затем нажимаешь кнопку «Вкл». И пойди, догадайся, чем занимался ребенок, пока родители были на работе или на рынке!
Итальянский скрипач был первым музыкантом, о судьбе которого мне поведали взрослые. Вторым стал Моцарт.
— Он в пять лет сочинял музику, играл на фортепиано, давал концерты! – рассказывал как-то вечером отец, когда не было футбола. Он вообще любил говорить назидательно, особенно если это касалось людей, живших давно и чем-то прославившихся. И постоянно меня с ними сравнивал. Для чего он это делал, я не понимала, но чувствовала, что он получает от этого удовольствие. Ведь сравнение всегда было не в мою пользу. — А вот что ты умеешь? – язвительно спросил отец и в упор на меня посмотрел.
Я опешила. И почему – то стало очень стыдно. Ведь мне уже шесть лет и никаких концертов я до сих пор не давала! Безусловно, я умела многое другое: далеко убегать от дома и находить дорогу обратно, качаться на качелях так, что дух захватывало, играть с друзьями в прятки, больничку и даже школу. Уж в этом я любому Паганини и Моцарту могла дать фору! Но вот на фортепиано играть не умела…
— В-о-о-т! – протянул отец, довольный тем, что я подавленно молчала. – А он умел! Вот хотел Моцарт стать великим музыкантом и стал! А ты кем хочешь быть? – слегка презрительно спросил он меня.
Было ясно, что мое признание – стать клоуном — будет немедленно осмеяно. Лично я ничего дурного в этом не видела, клоуны представлялись мне милыми и веселыми людьми. Не совсем добрый мир они превращали в открытый и желанный. Замечательная профессия! Но под насмешливым взглядом отца моя затея с клоуном была обречена на провал.
Нахмурив лоб, я какое-то время молчала, а затем встала и пошла в ванную. Вслед тут же понеслись отцовские визгливые крики:
— Тебе кто разрешал вставать с дивана? А ну вернись, дрянь, я еще не закончил разговор!
Запершись в ванной, я включила воду, чтобы не слышать дурных криков отца про то, что я распоясалась, что по мне давно не хаживал ремень и что этот пробел в воспитании будет восполнен, как только я выйду из ванной.
— Ты слышишь! Сейчас ремня получишь! Только выйди!
Обидно было до слез. По словам отца, моя жизнь получалась совсем неправильной. И это было очень и очень плохо. А чтобы она стала правильной надо научиться играть на скрипке и фортепиано.
И стать великим музыкантом.
Шутка ли… Эх, еще бы знать, что такое «великий»…и как это…
Из музыкальных передач я знала, что музыке учат в музыкальных школах, а затем в какой-то там конверсатории или как-то по-другому, вот забыла… Я тяжело вздохнула, как же непросто запоминать сложные названия! Вобщем, не важно. Сначала – в музыкальную школу! А может лучше сразу в конверсаторию? Надо с мамой поговорить. Все-таки хорошо, что я не призналась про клоуна – засмеял бы. Тихо всхлипывая, я смотрела, как по руке сбегали струйки холодной воды из-под крана. На сердце пылью оседала грусть.
Я так долго просидела в ванной, что отец успел забыть и про свой гнев и про ремень.
— Мама, я хочу в музыкальную школу, — решительно сказала я, когда вышла из ванной. Перестав резать капусту на борщ, мама удивленно на меня посмотрела.
— Да ты же в садик ходишь через пень колоду. А это школа!
— Я буду каждый день ходить, правда! Мам, ну правда!
— Ладно, посмотрим, как в школу пойдешь, так и в музыкалку отдам.
— А когда я пойду в школу?
— Через год?
— А это долго?
— Прилично.
Я тяжело вздохнула, оказывается надо еще ждать. Отмазываться от садика удавалось не часто, тем более, что своими постоянными выдумками (то живот болит, то голова, то еще что-то) я подавала дурной пример братьям и сестре, которые, словно маленькие и хитрые обезьянки повторяли мое поведение, вызывая у мамы недовольство. Но все же, когда получалось оставаться дома, я наряжалась в мамины платья, брала в руки воображаемую скрипку или, подставив табурет к столу, начинала играть на фортепиано. Безусловно, моя игра была гениальной! Безусловно, я была ничуть не хуже каких-то там паганини и моцартов! Счастливая я вставала с табурета и кланялась аплодирующей публике сидящей на старом, протертом диване. Мне пришлось долго перенимать манеру поклонов у музыкантов с телевизора. Они кланялись медленно, с чувством собственного достоинства, с нескрываемым удовольствием и в то же время неподдельной скромностью. Вот как все это повторить? Прежде чем показаться на ясные очи публики, я долго репетировала перед зеркалом поклоны. Я быстро поняла, что музыкантов без поклонов не существует и, что как бы они не играли, им всегда будут хлопать, а они всегда будут кланяться. Вот так окончательно и бесповоротно музыка вошла в мою жизнь. Она пронизывала и подчиняла себе каждую мечту и желание. Легкие, воздушные звуки, которые могли утешить и осчастливить имели надо мной невероятную власть. Вот тут-то мне и захотелось, чтобы в играх участвовал кто-то еще. От братьев толку было мало, музыкой они не интересовались, да вдобавок могли еще родителям выдать! Узнай отец, что я без спросу включаю телевизор, тут уж никакой фантазии не хватило бы, чтобы представить, что он мог сделать со мной. Его грозное оружие — солдатский ремень с желтой бляхой. А применял он метод воспитания таким образом — бил не самим ремнем, а именно этой бляхой, и тут уж, как карта ляжет.
Оставалась только младшая сестра. Надо отдать должное, Маша быстро поняла, что к чему, и держала язык за зубами, хотя ей было всего четыре года. Она с удовольствием натягивала на себя мамины платья, по моей команде начинала танцевать под музыку, ведь мы были не где-нибудь, а на самом настоящем балу, или с восторженным лицом слушала гениальные концертные выступления старшей сестры, то есть мои.
— Ты должна кричать браво! – учила я. – А я буду кланяться.
— Блаво! Блаво! – коверкала слова Маша и радостно хлопала в ладоши.
Я с важным видом кланялась, скромно улыбалась, а потом начинала давать интервью. Долго рассказывала смотрящей на меня во все глаза сестре, как музыка прекрасна (об этом любили говорить все музыканты из телевизора) и что скоро родители отдадут меня в музыкальную школу. Свои выступления я заканчивала просто:
— Вот так я стала великим музыкантом
…Вечер не предвещал ничего плохого. Мама, забрав детскую ораву из садика, уехала по каким-то делам. Я, перетащив игрушки братьев в общую детскую спальню и уговорив их поиграть сегодня вечером там, а не в зале, закрыла дверь, подперев ее табуреткой. Ну, чтобы братья не видели, как я с сестрой одеваюсь в мамины платья и включаю телевизор. Но в тот раз я решила включить магнитофон и поставить его на малую громкость. Мы так увлеклись играми, что когда я увидела из окна первого этажа подъехавший к дому заводской автобус, из которого вышел отец, было уже поздно.
— Снимай платье, быстро!
Перепуганная Маша запуталась в платье и начала капризничать. Я бросилась к магнитофону, выключив, накрыла его крышкой и целлофаном, а вот убрать бобины и снять с Маши платье не успела. В таком виде нас и застал отец. Получилась картина маслом: запертые в спальне младшие братья, плачущая Машка, запутавшаяся в мамином платье, лежащие на полу магнитофонные бобины…
Как говорится, я получила по полной. Отец так громко и страшно орал, что всех здорово напугал.
— Она всегда запирает нас в спальне, когда никого нет, — тут же, не задумываясь, выдал меня Дима.
— И не разрешает заходить в зал, — поддержал его Васька. – А сама наряжается в мамины платья.
Вот это да! Оказывается, они про все знали!
— А ты чего молчишь? – рявкнул отец на Машу.
— Это не я, а Света, она сама, — прорыдала младшая сестра.
Это был приговор. Я уже знала: когда бьют, жалобно просить и умолять — бесполезно. Это еще больше распаляло отца.
— Ну, чего волком смотришь! Натворила дел – отвечай! Дима, принеси ремень!
Детвора столпилась за спиной отца, с интересом наблюдая за тем, как меня наказывают. Такое ведь не часто увидишь.
Взяв ремень, отец приступил к воспитанию. Конечно, я не стояла, словно истукан в ожидании удара, а попыталась сбежать, но отец вцепился в мою руку и, тяжелая желтая бляха дважды прошлась по ноге. Боль была острой, слезы брызнули из глаз сами собой. Но я быстро их смахнула. Когда воспитание закончилось, я сняла с сестры платье, убрала бобины и надолго перестала разговаривать с отцом. Конечно, то, что я без спроса пользовалась магнитофоном и запирала братьев в комнате – плохо, но хотя бы спросил, для чего я это делала! Но отца это мало заботило. Об этом происшествии узнала мама. И решила применить свой метод воспитания.
— Я не отдам тебя в музыкальную школу,- категорично заявила она.
— Почему? – еле слышно спросила я.
— Ты плохо себя ведешь. Злишь папу. Закрываешь в комнате братьев.
Предательская судорога сдавила горло и я ничего не могла сказать. Внутри меня все кричало: это подло, гадко, несправедливо… но вырваться наружу не могло. Лучше бы меня избили до смерти солдатским ремнем, чем вот так… Какие же взрослые злые. Горечь, обида, растерянность — все смешалось. Я держалась изо всех сил, но все равно заплакала. Быть может, что-то дрогнуло в материнском сердце, а может быть, маме надоело меня воспитывать и она, примиряюще сказала:
— Ладно, подумаю на счет музыкалки, но ты должна быть послушной.
Я кивнула. А что еще оставалось? Это странное желание — стать музыкантом — было настолько сильным, что я согласилась бы на любые жертвы.
Как-то раз, зайдя с отцом в музыкальный магазин, я восторженно замерла. Возле большого окна, в солнечных лучах, в которых клубились пылинки — стояло самое красивое в мире пианино. Настоящее! Отпустив руку отца, улыбаясь своим затаенным мечтам, я подошла к инструменту, не веря, боясь верить! что вижу его вживую. Белоснежное пианино с красиво изогнутыми ногами, с блестящей лакированной крышкой было воплощением мечты, от которого перехватило дух. Вот оно, рядом!
— Папа, давай его купим?
— А ты будешь играть?
— Да! Да!
-Ну, вот как будешь, так и купим.
Я замолчала, не совсем понимая ответ. Точнее совсем его не понимая. Яркая и долгожданная мечта стала вдруг острой и холодной, а сердечко заныло от обиды и горечи. Но сдаваться я не собиралась. Подбежав к стене, на которой висели скрипки и, от которых вкусно пахло лаком, я упрямо повторила:
— Тогда давай купим скрипку!
Ах, скрипка! Как же она была не похожа на ту, из телевизора! Оказывается, они не такие уж и большие, но какие красивые!
— Посмотрим.
— Я буду играть на ней! — в отчаянии произнесла я. – Я буду ходить в музыкальную школу!
Отец махнул рукой.
— Ты будешь в нее ходить так же, как и в садик.
Я взяла отца за руку и стала трясти ее.
– Я каждый день буду ходить! Давай купим!
Вырвав руку, отец шикнул:
— А ну веди себя прилично! Не мешай мне! Ничего не купим!
Я замолчала. В горле стоял комок и безумно, безумно хотелось плакать. Ну почему родители не хотят понять, как искренне мне хочется в музыкальную школу!? Почему никто никогда не спрашивает о моих желаниях? Во мне начало зарождалось убеждение, что за мечту придется бороться. Но как? Я буду постоянно напоминать родителям об их обещании, упрашивать, уговаривать, убеждать. Я почему-то решила, что если добьюсь музыкальной школы, тогда и клоуном стану обязательно. То, что ни один великий музыкант никогда не был клоуном, меня совершенно не смущало.
Возвращаясь домой, я старалась запомнить дорогу в магазин. Втайне от родителей я стала туда наведываться. Так в моей жизни появились секреты, которые принадлежали только мне. И отцу с матерью доступ к ним был запрещен. Но однажды пианино исчезло. Я не могла поверить своим глазам. Я несколько раз обошла то место, где недавно стоял инструмент. И почему-то решила, что пианино купили какой-то девчонке и теперь та, другая, станет великим музыкантом, а не я. Сердце екнуло. Выйдя из магазина, я уныло побрела домой. В одночасье моя жизнь стала пустой, одинокой и тоскливой, словно предал лучший друг.
А на следующий день свалилось еще одно недоразумение. Довольно часто в садик приходили педагоги по музыке, танцам, гимнастике и из всех детей выбирали самых способных к их предмету. В мою группу почему-то явилась педагог по танцам, а в соседнюю — педагог по музыке. Настоящее недоразумение! Педагог увидела во мне какие-то там танцевальные задатки. Да как она вообще могла их увидеть? Если я несколько раз покружилась, станцевала польку и сделала мостик. Ну и выдумщица эта тетенька!
— Я буду ходить в музыкальную школу, — твердо заявила я ей. Про клоуна я решила промолчать.
Но тетенька оказалась настырной. Она встретилась с мамой и убедила ее, что у меня пропадает танцевальный талант. И тут уж мама размечталась так, что я вынуждена была пойти на танцы. Педагог даже договорилась с воспитателями садика, чтобы меня специально отпускали на занятия, надо было срочно развивать талант!
Я была не против танцев, но ведь танцуя, музыкантом-то не станешь!
— Мама, а когда я уже пойду в музыкальную школу? Еще долго ждать?
— Зачем? – искренне удивилась она. — Ты же ходишь на танцы! Учительница говорит у тебя все получается, подрастешь, начнешь ездить на выступления. Ну а там…, — мама мечтательно улыбнулась.
— Но я хочу играть на скрипке! Мама, ты обещала!
— Света, ты полгода ходишь на занятия! И что, из-за твоих капризов все бросать?
— Ну, мама! Я буду ходить и на танцы и в музыкальную! – я не сдавалась. А еще я не хотела верить, что мама (моя!, а не чужая) способна нечестно со мной поступить. Я не могла точно сказать, что такое подлость, но отличить хорошее от плохого, правильное от неправильного умела.
— Не говори глупости! Тебе будет тяжело.
— Ну, мама!
— Так! – в разговор решил вмешаться отец. Подойдя ко мне, он больно схватил меня за руку и заорал. – Ты что не слышишь, что говорит мама? Будешь ходить на танцы! Поняла?
Я упрямо молчала.
— Ты поняла?
Я продолжала молчать и, у меня даже получилось не заплакать. Фиг тебе!
— Совсем распоясалась, — прозвучал над моей головой спокойный голос матери.
После этого я начала прогуливать занятия и даже сумела скрыть от родителей, что моя группа ездила на выступления. Это был протест. Осознанное желание досадить, сделать наперекор. Что ж, дорогие мама и папа, не хотите по-хорошему, будет вам по-плохому! Педагогу я убедительно объяснила, что, так как я из многодетной семьи и, мы плохо живем (что было полнейшей чушью), у родителей нет денег на костюм.
— А почему мама сама не пришла? — резонно спросила учительница.
— Она работает до вечера, — уверенно лгала я.
Среди взрослых я пользовалась репутацией честной и самостоятельной девочки, поэтому мои слова никто не проверял. Такая же репутация закрепилась за мной и в школе.
…Школа мне не понравилась. На уроках скучно, учителя заставляли делать домашнее задание, а когда я не ходила на танцы, то оставалась на продленке. Правда, было и хорошее – появились новые друзья.
Иногда после продленки я дожидалась возле школы маму с сестрой и братьями, которые возвращались с садика и тогда мы все вместе шли домой.
— Мам, а мы скажем папе? – спросила Маша.
— Ну конечно.
— А что скажете? – поинтересовалась я.
— Сегодня в садик приходила педагог из музыкальной школы и предложила Машеньке пойти учиться, — простодушно объяснила мама, не догадываясь о том, какую боль и недоумение вызывают во мне ее слова.– Дороговато конечно, но ничего, выкрутимся. Карапузы, слышите, — обратилась она к братьям, — вон у нас какие девчонки! И на танцы, и в музыкальную ходят, а вы, куда думаете ходить?
— Мам, это я! Я должна ходить в музыкальную! — только и смогла сказать я. В то отчаянное мгновение я решила, дала себе слово – никогда, никогда-никогда! больше не попрошусь в музыкальную школу.
— Ну, сколько можно! Ты ходишь на танцы! Учительница сказала, что тебе лучше ходить на танцы! Все, разговор окончен!
Почему именно в самые несчастливые дни солнце бывает самым ярким? Оно слепило, и я щурилась, прислушиваясь к своей обиде и несбывшейся мечте. Я старалась не смотреть на младшую сестру, которая даже не шла, а бежала вприпрыжку, счастливо улыбаясь и думая о чём-то своём.
