Вымахнули кони на лесной бугор,
на лесную чащу князь направил взор:
кто во тьме таится? Друг? А, может – тать?
Князь сказал: «Вот здесь бы
граду крепку встать».
«Наречёшь Чащобником али Еловой?»
Князь в ответ негромко: «Нареку – Москвой».
Живу без имени, без отчества
вдвоём с угрюмым одиночеством.
Как страшно вдруг остаться в тишине –
ни телефон звонками не тревожит,
ни стука в дверь.
В холодной вышине
горит звезда,
но чем звезда поможет?..
Друзья мои!
В отчаянья часы
я вам, как самому святому, верю,
но, словно у нейтральной полосы,
я замираю перед вашей дверью.
Я эту ночь делю с самим собой,
вдыхая терпкий запах листьев прелых,
как будто завтра мой последний бой,
или как будто ночь перед расстрелом.
«Друзья мои!», – кричу я людям вслед,
ни слова не доносится в ответ.
Я встану у окна встречать седой рассвет,
комочки дыма в комнате повисли,
глотаю злую горечь сигарет,
ловлю свои рассыпанные мысли.
Не слышно криков шумной детворы,
прохожих редких провожаю взглядом.
И, окна дню навстречу отворив,
иду к Москве, чтоб быть с Москвою рядом.
Я твой, Москва, души моей приют,
с тобою я всегда и всюду вместе.
Как много песен о тебе поют,
но главная ещё не спета песня.
Мне дорог Кремль под ризой куполов,
реки неторопливое теченье,
вновь зазвучавший звон колоколов
и красных звёзд высокое свеченье.
Я прохожу по улицам твоим,
по переулкам, пахнущим листвою,
и, кажется, не мы тебя творим,
а сами мы – творимые тобою.
Мой город! Он живёт не глух, не нем,
в нём новый шум над старою Тверскою.
Арбат! Арбат! – созвездие поэм,
которые написаны Москвою.
Да что Арбат? Ему Арбатом быть,
хоть и меняли планы, как угодно.
Когда-то было модно не любить,
и столь же странно не любить сегодня.
Ну, а другие? Их не воскресить,
о них и память даже не тревожит,
и не о чем, и не с кого спросить,
лишь с промолчавшей совести, быть может…
Я жил – как жил: пускай, не без тревог,
но вдаль смотрел я с гордой головою,
и каждая из начатых дорог
кончалась обязательно Москвою.
Дни исчезали, словно легкий дым.
Что молодость? Она не долго длится,
и вот опять, уже почти седым,
я выхожу к холмам твоим, столица.
Что толку отпевать и воспевать?
С тобою вместе мы прошли немало
и ты, Москва, как любящая мать,
меня любым, как сына, принимала.
Ушёл корнями мой негромкий стих
в родное деревенское приволье,
но ствол возрос на улицах твоих,
объединив столицу и Треполье.
Не собираюсь подводить итог
своих трудов, незнатных и неброских,
но всё, что я когда-то в жизни смог,
берёт начало в улочках московских.
По ним, по прежним, мне пройти бы вновь:
за каждым перекрестком – лица, даты,
здесь было всё – и первая любовь,
и первая измена, и утраты.
В твоих дворах – и боль моих потерь,
и радости счастливых ожиданий,
там навсегда затворенная дверь,
скамья несостоявшихся свиданий.
Теперь пришли другие времена.
Что тут кивать на прихоти природы?
Посеянные нами семена
вдруг дали неожиданные всходы.
Иные ритмы и иная речь,
мой город – он всё призрачней и дальше:
мы не умеем прошлого беречь,
как истине, поверив сладкой фальши.
И всё-таки бессмысленна тоска,
всё временное и пустое – мимо:
по-прежнему живёт моя Москва,
Христом и московитами хранима,
как равная, возносится в зенит
среди других.
Седа, но не старушка:
ещё Царь-колокол призывно зазвонит
и повернётся грозная Царь-пушка.
