После возвращения с Дальнего Востока домой, в Ленинград, работал я года два грузчиком в агентстве по доставке мебели. В начале восьмидесятых только в «Лентрансагентстве», да ещё, пожалуй, в таксопарке можно было заработать относительно честные деньги.
В те годы возглавлял агентство известный в юности боксёр Виктор Сальников. Он старался по возможности брать на работу бывших спортсменов. Скорее даже, подбирал их… Дело в том, что большая часть «бывших», в свое время досыта хлебнув славы, а потом, «выйдя в тираж», попросту спивалась. Специальности они не имели, а идти подсобником или учеником токаря на завод не хотелось — гонор, как же! Да и платили там гроши. А здесь, в агентстве, работа, хотя и на износ, по двенадцать часов с одним выходным в неделю, но в то же время не у станка. И деньги неплохие. Так что мужики на доставке подобрались все, как один, крепкие, тренированные. Несмотря на таёжную закалку, уставал я поначалу с непривычки до изнеможения.
В новостройках, где лифт ещё не работал, было особенно тяжело. Лифт «коммунальщики» отключали специально, чтобы с новосёлов за его запуск поборы брать. Вот и приходилось нам попотеть. Занести на четырнадцатый этаж вдвоём три мебельных гарнитура: «гостиную», «спальню» и «кухню» – удовольствие, скажу я вам, то ещё! За смену надо было делать три-четыре таких рейса. Это, если не считать мелочёвку. Но, правда, и зарабатывали неплохо. При удачном раскладе за один день можно было заложить между страниц «Капитала» месячную зарплату квалифицированного ленинградского рабочего.
А после работы, в автопарке, в кабине «мебелевоза», как водится, выпивали. Закуска — на расстеленной газетке, бутылка зажата между ног, чтобы не упала, гранёный стакан — один на всех… Напряжение снимали. В тот вечер – а дело было в субботу, в канун выходного – сидели мы в кабинке «Газ–52» и расслаблялись. Водителем с нами работал Кирилл Васильевич, мужик уже пожилой, – до пенсии дорабатывал. Мебель не таскал, но город знал назубок: въезды, выезды, проходные дворы, типы домов, подъезды к ним… Клад, а не водитель.
Но и потрепаться Василич любил, хлебом его не корми! И в этот раз, пропустив по первой и закурив, стал травить очередную байку.
— Вот мы, ребята, сегодня «бабки» заработали. Радуетесь, как дети малые, — водитель закашлялся. — А почём фунт лиха, и не знаете. Деньги — что? Мусор… На них радость не купишь… Поведаю я вам историю, так и быть… — Василич любил рассказывать обстоятельно, не торопясь. Книжечки он почитывал. Выражения порой в речь его вкрадывались умные, а словесные обороты – книжные.
Тайком вздохнув и посмотрев на часы, мы с напарником приготовились слушать.
— Да!.. Я сам — детдомовский, рассказывал уже… Зимой сорок первого мне в аккурат шестнадцать исполнилось. Пошёл в военкомат. Немец уже Питер окружил… Возьмите, говорю, на фронт, а то сбегу… Годок себе прибавил, конечно. Однорукий дежурный майор обматерил меня и прогнал. Подрасти, мол, сначала, вояка, – Василич помолчал.
— Но, видать, на заметку меня взяли… Через год, когда уже в городе кошек жрать стали, вызывают. В этот раз особист беседовал… «Хочешь, — спрашивает, — послужить Родине»? «Хочу!» – говорю, — а у самого сердце прыгает. — Полтора года натаскивали. Только — немецкий и рация. День и ночь — морзянка, засыпал на ключе… Почерк вырабатывали. Чтобы знать, кто на связь выйдет. Ну, ещё с парашютом три раза прыгнул.
Осенью сорок четвёртого погрузили ночью в транспортный самолёт. А под утро сбросили. Шесть человек нас было: все «волкодавы» — НКВДшники и я, пацанёнок, с ними… Куда? Зачем? Ничего я не знал…
Кирилл Васильевич размял беломорину и помолчал, задумавшись. Кожа на острых скулах натянулась, морщинистое лицо закостенело. Перед нами сидел старик — одинокий, больной и уставший от жизни.
— Не томи, Василич, — попросил я старика.
— Наливай, Михаил, по второй, — велел водитель. – Эх, как её только беспартийные пьют! — крякнул он, поморщившись.
— Да!.. Приземлились мы в лесочке, под Берлином. Немцы-антифашисты встретили. Разобрали по одному, попрятали. Я в свинарнике хоронился, с Борькой-боровом, или как там у них, немцев, кабанов называют?.. А на следующую ночь так же, по одному, провели в город. И через люки спустили в канализационный коллектор. А там уже ждали ребята-разведчики — те, кого мы сменить прибыли.
Кирилл Васильевич закурил, попыхал папироской.
— Соскользнул я по осклизлой ржавой лесенке в колодец и словно на тот свет попал. Будто рубикон перешёл. Старики говорят: это было до войны. А я про себя так считаю: это было до коллектора, а то — после…
В первый момент ничего не видел: тьма, сырость и дух канализационный. Переступил ногами – вода… Хлюпнуло громко, как в пустой бочке. Постоял, прислушиваясь: могильная тишина, будто заживо меня погребли. Уже потом, когда уши привыкнут, я буду слышать всё. В трубе, как мы между собой говорили, жизнь бурлила. Незаметная, скрытая, таинственная… Жить, как оказалось, можно везде и при любых условиях…
Да… Постоял я так несколько минут, боясь двинуться и держась за лесенку. И чувствую: дыхание сзади в затылок, и сразу кто-то большой и сильный обхватил меня одной рукой за шею, а другой закрыл рот вонючей перчаткой. И правильно сделал: я чуть было не заорал во весь голос с перепуга.
«Подкидыш»? – спросил мужской простуженный голос. — А у нас у всех клички были оперативные. Имён и фамилий друг друга мы не знали даже в спецшколе. Я головой кивнул, рот-то зажат. «Ну, здорово, Подкидыш, с опущением тебя», – не обидно, по-доброму хохотнул незнакомец. «Пошли», — мужик отпустил наконец мою голову, дав возможность дышать, и потянул за рукав. Так и волок меня, как послушного телка на убой ведут, молча, в полной темноте, по какой-то жиже, которая то чавкала, то хлюпала. Шли долго… Проводник молчал. Лишь изредка вполголоса предупреждал: «Наклони голову, ступеньки, камень…»
Иногда останавливались и слушали. Я давно потерял счёт времени, выполнял команды, шёл, шёл и шёл… Потом глаза немного привыкли к темноте, и я стал различать стены туннеля, свод, более тёмные пятна ответвлений. Когда проходили вблизи выходящих на поверхность колодцев, чуть светлело… Наконец дошли и встали. Я услышал тихий разговор моего провожатого с другим разведчиком, а потом скорее почувствовал, чем увидел, мужскую фигуру в плащ-палатке… Продвинулись ещё вперёд… Мой проводник зашуршал брезентом, и в глаза неожиданно ударил ослепительный свет прожектора.
« Все! Засада!!!» — мелькнуло в голове.
Я, было, дёрнулся, но тут уж меня схватили крепко и силой втащили куда-то за занавеску. Жёсткий брезент царапнул по щеке. То, что я принял за прожектор, оказалось электрической лампочкой, питающейся от аккумуляторной батареи…
— У нас осталось? – водитель приподнял бровь.
Я разлил остатки водки на двоих: сначала Василичу, тот глотнул без закуски, утерев блеснувший железными зубами рот ладонью, затем случайному моему напарнику, Сергею. Сам пить не стал – водки и так осталось мало. Василич – мне, как батька, а «волк» Серёга был на водку жаден… Наших неофициальных помощников мы звали «волками». В агентстве они не числились, зарплату, естественно, не получали, и таскали мебель с нами за выпивку да за долю от того, что удавалось заработать нелегально.
— Так и началась моя подземная одиссея, — продолжил Василич. — Под Берлином с самого начала войны, а, кто знает, может быть, и раньше, базировалась разведгруппа. Разведчики передавали зашифрованные радиограммы на Большую землю. В определённое время в заранее условленном месте коллектора забирали шифровку. Ночью высовывали из люка антенну, и в эфир неслись точки и тире… Отстучав радиограмму, срочно уходили по коллектору. Боясь пеленга, путали следы. На поверхности работало много разведчиков, внедрённых ещё до войны. Что бы там ни говорили после про Лаврентия Павловича, а бериевская разведка своё дело знала. И войны, может, не началась бы, кто знает, если на верху… А!.. — махнул рукой водитель.
— Наша «подземная» группа была лишь одним из винтиков берлинской резинтуры. Снабжали нас хорошо: поставлялись продукты, кипяток в термосах, аккумуляторы и обмундирование. Раз в полгода людей сменяли. Так и мы с неделю натаскивались «старенькими», которые постепенно, по одному, выводились на поверхность.
На темноту, сырость и смрад я скоро, попривыкнув, перестал обращать внимание. Донимали крысы… Коллектор буквально ими кишел. Огромные, как кошки. Мутировали
они, что ли? Говорят, фашисты в подземных лабораториях ставили на животных медицинские опыты. Целые полчища крыс появлялись вдруг ниоткуда и так же внезапно исчезали. Оказывается, — я потом почитал про крыс — они ходят по кругу, как волки. Наши тоже где-то шастали, не видать их было… А потом, раз в три дня, у нас появлялись, как по часам. Расписание у них такое, видать…
Когда я первый раз увидел это копошащееся и пищащее воинство, то почувствовал такое омерзение, что схватился за обломок кирпича. Старший разведгруппы, из «стареньких», блокировал мою руку: «Рехнулся?! Тебе же с ними жить тут полгода! Никогда больше так не делай!»
И хорошо, что остановил. Наживать себе врагов-соседей было, конечно, неразумно…
Ну, ладно, ребятушки: время уже позднее. Пора, как говорится, до дому до хаты. Как-нибудь я вам расскажу, чем дело-то кончилось.
Прибрав в кабине и закрыв мебелевоз, мы дождались, пока Василич сдаст путевой лист в диспетчерскую. К сшитому из дерматина футляру для документов полагалось пристегнуть рублевую купюру. В агентстве за всё про всё приходилось платить: механику на въезде – двугривенный, смазка и мойка – рубль, врачихе на утреннем медосмотре – целковый. У всех водителей на «корочках» была прикреплена огромная канцелярская сцепка. Специально для этих целей. Документы в окошечко подавались рублём вниз, будто и нет его. Ну, а возвращались назад, водителю, уже без рубля. Это сейчас коммунисты в Думе сказки рассказывают, как честно при Советах жили. Всё то же самое было, только не говорили о том открыто…
Выйдя за проходную, мы попрощались с жившим неподалёку «волком» и направились пешочком в сторону Кондратьевского проспекта ловить такси. Июнь месяц, белые ночи, завтра выходной – благодать!
— Василич, — предложил я. – А не заглянуть ли нам с тобой к бабке?.. Посидим за столом, как белые люди. Историю свою мне расскажешь до конца?! Замечательный ты рассказчик, старина, — польстил я водителю.
— Ну, к бабке, так к бабке, — махнул рукой Кирилл Васильевич. – Неохота домой, никто меня там не ждёт…
На углу Кондратьевского проспекта и улицы Ватутина, как раз напротив отделения милиции, в старом, подготавливаемом к сносу доме, жила пожилая женщина. Настоящее её имя мы не знали. Бабка и всё! А она и не обижалась… Основной статьёй дохода женщины, кроме нищенской пенсии, разумеется, была продажа крепких спиртных напитков в неурочное время по спекулятивной цене. Милиция её не трогала…
— Василич, а ты что же, неженатый? – поинтересовался я.
— Разведён, — буркнул водитель.
— Прости.
— Да я уже в четвёртый раз, привык…
Постучав в угловое окошечко – бабка жила на первом этаже, – мы поднялись на один пролёт тёмной грязной лестницы и прошли за отворившей нам дверь бабусей на кухню. Она знала всех агентских в лицо и не боялась.
— Бабуля, организуй нам бутылочку водки и что-нибудь закусить, холодненького, — попросил я.
Выпили, закурили, я уселся поудобней.
— На чём я остановился-то, Михаил? — выдохнул дым водитель.
— Про крыс ты рассказывал, Василич.
Я уже в то время коллекционировал интересные истории.
— Ага, про крыс… Так вот, в трубе жизнь, как ты сам понимаешь, — не сахар. Старшие всё время куда-то ходили: изучали схему тоннелей, пути отходов, запасные выходы… А моё дело – рация, батареи аккумуляторные. Поднимут среди ночи, всегда неожиданно, — идём на точку. Отстучу ключом шифровку и — ходу! Опять четыре-пять дней — без дела. А я — молодой мальчишка, мне двигаться хочется. Запел раз – по морде схлопотал. Все на нервах, злющие! Нельзя шуметь! Нельзя свет жечь! Нельзя! Нельзя! Нельзя!..
И стал я с крысами разговаривать. Насыплю яичного порошка на фанерку, поедят они и садятся столбиками передо мной полукругом. Лапки на груди сложат, глазки-огоньки в темноте на меня смотрят, не отрываясь, – слушают, что я рассказываю. Особенно один выделялся – крупнее других, вожак, повиновались они ему беспрекословно. Я его Кирой звал, как мама меня в детстве. Маму помнил смутно, дома она бывала редко. Всё время на работе, партийная. Арестовали её ещё в тридцать пятом. А батьку не знал совсем. Лётчиком, говорили, служил, погиб… А как на самом деле оно было, мне неведомо… Тридцатые годы, лишнего не спросишь, сам понимаешь.
Да, крысы… Привык я к ним – поверишь? — когда возвращались, радовался, как ребёнок. У Киры голос – не как у других. Все попискивали, а он как бы рычал приглушённо, что ли. Всегда рыкал, когда возвращался, — здоровался, значит. А потом и подходить стал, гладить разрешал. Усами щекочет ладошку, шёрстка мягкая, сам тёплый…
Я, знаешь, Михаил, последнее время от нечего делать к чтению пристрастился. Даже в библиотеку районную записался на старости лет. Дома сидишь один, как сыч. Откроешь книгу и не так, вроде, тоскливо. Как бы уже и в компании… Так вот, попалась мне тут брошюрка психолога одного, женщины… Как звать — забыл, а пишет она интересно и понятно. Утверждает, что есть такое понятие: «недотроганные дети». Мол, ребёнка надо трогать. Не только говорить с ним, но и обязательно гладить, щекотать, за ушком чесать, волосики перебирать. А то вырастет недотроганным и потом сам приласкать никого уже не сможет. Вот и я недотроганный вырос. Матери некогда было, она светлое будущее строила для всех на земле, значит… Няньке – пофиг, батю я не знал… Увижу, как мужик ребёнка вверх подбрасывает, а тому страшно и радостно – веришь, ком в горле…
Вот и крыс, будто родной стал мне. Глажу его, бывало, а сам слезу сдержать не могу. Всё ему рассказал, всю жизнь свою: как маму увели, как в детдоме били, как девочка, которую любил, насмехалась надо мной. Кира понимал меня, даже говорить со мной пытался, по-своему, по-крысиному…
Ну, давай ещё, по пятнадцать капель… А ты чего, Михаил?
— Не, Василич! Я вообще-то не по этому делу. Так, за компанию когда… Ты пей, старина, на меня не смотри. Закуси: огурчики вот, капустка квашеная…
— О чём это я?.. – стал вспоминать Кирилл Васильевич, опрокинув в себя очередные сто граммов и похрустев огурцом.
– Да… Вспомнил… Берлин всё чаще бомбили. Тошно сидеть в темноте, когда земля содрогается от взрывов и за шиворот сыпется. Самое страшное, что сделать ничего нельзя. На передовой я никогда не был, но мне казалось, там легче: видишь врага, стреляешь-воюешь. А тут сидишь и ждёшь, когда тебя завалит или затопит, если где труба лопнет…
Тут ещё и «невезуха» пошла… Сначала бабу — немку пьяную и голую ночью в колодец сбросили. Ногу она поломала при падении. Как она кричала — волосы дыбом вставали… Мы связного ждали неподалёку. Басмач, командир, чтобы не навела на нас, придавил немку. Вытащили наверх, бросили в переулке…
Жалко, а что сделаешь…
Потом двое наших случайно наткнулись на троих немцев, рабочих-ремонтников. В освещённый тоннель из-за поворота вышли, а те отдохнуть присели. Этих тоже «почикали». Они и пикнуть не успели… Трупы в тупик затащили, комбинезоны, сам понимаешь, сняли. Один немчик щупленький был, на меня как раз одёжка пришлась.
А связи всё не было. Нам, вроде как, и сменяться пора уже – шесть месяцев отбыли, как один денёчек! Послал Басмач бойца на запасную явку, в «цивильном», без оружия. Три дня прождали – нет!.. Сцапали парня, видать. Сменили базу на всякий пожарный.
Что делать? Выходить без связи – равносильно смерти. Как-то раз пошли ночью на точку, где шифровки брали, и нарвались на засаду. Жандармы с собаками нас, судя по всему, ждали. Одессита зацепило, пришлось пристрелить. Еле оторвались: по горло в дерьме уходили, следы специальным составом побрызгали.
Я «остыл», вода под землёй — ледяная: горел весь, сил не было, спотыкался на каждом шагу. Оставили меня в боковом ответвлении, накрыли, чем можно. Выпросил у Басмача «Вальтер» и гранату. Ребята ушли на разведку утром. Кроме меня, в живых ещё трое оставались. А часа через полтора, слышу, бой завязался. Далеко. Минут через сорок всё стихло. Забился я в самый тёмный угол. Лежал, стуча зубами, а в мокром от пота кулаке граната дрожала, как живая… Ночью бредить стал: тепло вроде бы мне, одеялом мамка ватным укрыла, печка жаром пышет. И войны как будто нет ещё. Согрелся и забылся…
Пришёл в себя, действительно, я укрыт одеялом, тёплым. Только шевелится моё «одеяло» и пищит. А Кира, родной мой крыс, в ладонь мордой тычется и порыкивает. За собой вроде зовёт…
И так я этому крысёнку поганому обрадовался, до слёз аж. Прижимаю его к лицу и рыдаю, как девчонка сопливая. Ничему в жизни так не радовался! Так и выбрался я следом за Кирой из коллектора. Когда терял сознание, он покусывал меня за руку и заставлял двигаться. А, может, и мерещилось мне это? Не в себе я был тогда… — водитель помолчал.
Когда в комбинезон немецкий одетый на поверхность выполз, в бреду был… Недолго я валялся в кустах, как падаль. Взяли меня жандармы, в тюрьму бросили. Хорошо, что я переоделся и по-немецки лопотал хоть что-то, да и наши уже город брали. Не до меня жандармам было, а так бы — конец…
Вот и вся история, Михаил, – Кирилл Васильевич вздохнул и потянулся за папиросами.
Долго молчал старик, задумчиво дымя «Беломором»… Я не смел прервать его воспоминания. Наконец водитель затушил в пепельнице папиросу и промолвил:
— А знаешь, Михаил, жизнь я прожил непростую, всяко бывало. И плохое, и хорошее. С бабами мне вот не везло, а, может быть, я и сам такой — недотроганный… Детей Бог не дал. И никого, если разобраться, я не любил так, как крыса своего. Да и ко мне никто не привязывался так, как Кира…
— Василич, а дальше-то как?
— А дальше уже и неинтересно: Берлин взяли, меня освободили из одного застенка, и сразу же — в другой, наш. Хорошо, что не шлёпнули, победе радовались… А потом… Потом — лагерь на Урале. Освободился в пятьдесят третьем доходягой чахоточным. Года четыре жил там же, под Пермью, воздухом таёжным, молоком козьим, травами лечился. В пятьдесят седьмом в Ленинград вернулся, комнату дали в коммуналке, как реабилитированному. Скоро на пенсию выйду… Обменяю комнату на домик в деревне, буду крыс разводить.
© Copyright: Михаил Соболев, 2010
