Реликт империи

Он был молод, красив и эгоцентричен. После душного вагона великолепный графский особняк казался дивану цвета маренго непревзойденным образцом изящества и комфорта.

Граф нимало не удивился расточительству своей супруги и в целом отнесся к ее покупке благосклонно, а графиня не переставала восхи­щаться очередным приобретением, так украсившим кабинет мужа.

Хозяева часто отлучались из дома, но прислуга надлежащим обра­зом ежедневно следила за мебелью, отчего вытканный белошвейками Британии диван пребывал в чистоте и довольстве. Однако размеренность и обыденность излишнего благополучия все чаще навевали скуку. Разве о такой прекрасной жизни мечтал диван в своих самый сокровенных грезах находясь в умелых руках манчестерского столяра-краснодеревщика или виндзорской белошвейки? Не жизнь, а докука.

Скоро граф спешно покинул свое родовое гнездо, а графиня, напротив, перестала куда-либо надолго отлучаться из особняка и часто приходила в кабинет супруга, сидела в тишине, размышляла о чем-то и горько вздыхала. Временами она нежно поглаживала его инкрустированное золоченое дерево и нежным воркующим голосом произносила разные непонятные ему слова. Диван с горячим нетерпением ожидал ее посещений, но вместе с теплом женского тела воспринимал и его беспокойство. Смутное предчувствие чего-то страшного и непоправимого стало отравлять его спокойную и размеренную жизнь. Диван и рад бы помочь любимой хозяйке – да нечем; посочувствовать и то был не в состоянии, ибо мог по-своему чувствовать, слышать и видеть, но речью – увы! – с рождения наделен не был. Так и нежился он под ласковыми руками графини, а имманентная[1] душа его так гормя и горела.

Вернулся граф, а вместе с ним в кабинет ворвался стремительный ветер перемен с резким запахом дорогого табака и алкоголя. Больше скучать не приходилось.

Днями и ночами в кабинете болтались какие-то люди, которые много курили, еще больше пили без просыпу и все время спорили о судьбе России. Иные графские гости ночи напролет просиживали, играя в карты за ломберным столом, или проводили спиритические сеансы, но так же многоглаголили, а их словопрения обычно сводились к трюизмам. Успокоив­шись, под утро гости расходились, и английский диван чувствовал но­вый прилив сил под уверенными руками горничной.

Как-то раз граф заночевал в своем кабинете, а диван терпеливо счи­тал минуты до прихода девушки-вострушки в белом передничке, искренне веруя, что ей удастся удалить стойкий запах табака и перегара. Толь­ко произошло нечто совершенно иное.

Когда горничная зашла в кабинет и наклонилась над хозяином с намерением разбудить его, граф схватил ее за руку, привлек к себе как заправский волокита и, неудобь будь сказуемо, содеял нечто совершен­но не сопоставимое с известными морально-этическими нормами пуритан­ской души. Творение британских мастеров едва не задохнулся от гнева! Такого унижения дивану еще не приходилось испытывать. Ах, если бы случившееся было самое страшное, что его ожидало! Пьяная вольность графа явилась предтечей куда более грозных событий.

За ним перестали ухаживать как прежде. Граф-селадон мирволил горничной, и та откровенно манкировала своими обязанностями и стала прибираться на фу-фу. Вследствие чего персидская кошка – это самое мерзкое из домашних животных, по мнению дивана (то ли дело – рыбки!), не допускавшееся ранее в апартаменты графа, теперь свободно разгу­ливала, где хотела, спала, где нравилось, оставляя всюду свою гадкую шерсть, и точила об него свои острые когти. Эта рыжая бестия не только диван, ангела из терпения вывести могла!

Куда же смотрит графиня, вопрошал он себя и не находил ответа; графиня больше не навещала его, безвозвратно канули в лету тихие, нежные вечера, наполненные проникновенной грустью, легкой тревогой и печалью. Не за горами было и окончательное разочарование в хозяйке. Однажды ночью графиня разрезала, не обинуясь, его дорогую обивку и при помощи супруга стала прятать в его утробе какие-то свертки и мешочки, пришептывая что-то… Уважения от графа ждать не приходилось, но графиня?!.. Она же так любила его! Он задыхался от гнева, впервые столкнувшись с женским вероломством. В довершение всех бед на диван напала жесточайшая мерехлюндия, и он всерьез полагал, что осталось ему только одно: молча сетовать на несчастную судьбу и мечтать о пре­красной жизни.

Медленно текло время. Диван понемногу стал забывать о нанесенных ему обидах, но вскоре нежданно-негаданно испытал сильнейшее потрясе­ние, и жуткий страх мигом вытеснил из его сознания остатки былых ду­шевных травм.

Как-то воробьиной ночью, когда ливмя лил летний дождь, а беспрестанные громовые раскаты, слепящие взор зарницы и грозные яркие молнии, казалось, возвещали о начале армаггедона, в графский особняк нагрянула беда в лице нескольких шумных, резких и беспардонных людей в черных кожаных тужурках. Они сновали по всему дому, без церемоний шастали, где хотели, и всюду оставляли после себя разорванные книги, битый мейсенский, гарднеровский, кузнецовский фарфор и даже знамени­тый веджвуд, разбросанные вещи, ошметки земли и лужицы дождевой во­ды. Вскоре они добрались и до хозяйского кабинета, опять глумились над роскошью внутреннего убранства, как дикие орды вандалов, учиняя погром. Нетрудно было догадаться, что ищут они нечто спрятанное в утробе дивана.

Граф в черном халате из марокена, опершись на секретер, мусолил давно погасшую гаванскую сигару, а графиня, стоя от супруга ошуюю, настойчиво теребила поясок шелкового кимоно цвета перванш.

Чем-то длинным и острым непрошеные гости вспороли прекрасную английскую ткань дивана и, наконец, обнаружили искомое… Чета побледневших аристократов была уведена этими грубыми людьми и канула без­возвратно.

Оглоушенный ужасными событиями диван долго не мог прийти в себя после свершившегося. Он осознавал свою полную ничтожность от бессилия изменить что-либо.

Особняк на время опустел. Кошка завела приятелей, и от их запаха нечем было дышать, а от когтей – некуда деться. Кроме того, диван с ужасом отмечал все более растущий слой пыли. К нему вернулась мерехлюндия, и спорадически стала посещать мысль о бренности всего сущего в подлунном мире…

По прошествии некоторого времени графский особняк неожиданно заселился новыми жильцами. Множество юных, но оборванных парней расположились в пустующих комнатах, первым делом задав кошкам хорошую взбучку.

Диван поначалу обрадовался, мол, авось на этот раз ему повезет, но, как говориться, от авося добра не жди. С чувством глубочайшего удовлетворения он наблюдал, как новые жильцы живо избавились от пу­шистых демонов, но на этом восторги прекратились. Как манну небесную скоро пришлось вспоминать кошачье соседство.

Новые хозяева принесли с собой суету и стукотню, разведя еще большую грязь. Замурзанные беспризорники-оборванцы загваздали всю мебель. Они играли в карты, свайку и орлянку, повсюду грызли каротель[2] и копчушку, словно это не графский особняк, а обжорный ряд, скверно­словя, разводили турусы на колесах, выкобениваясь друг перед другом глубокими познаниями в ненормативной лексике, пили и курили разную дрянь, туша окурки о его прекрасно инкрустированное дерево… Сло­вом, занимались никудышки черт-те чем! Как тут не вспомнить графских гостей с их французским коньяком, голландскими сигарами и пусть бурными, но интеллигентными спорами! Эх, кабы он мог, так взял бы, да и прописал ижицу всем этим гулливым ободранцам, да еще мочеными розга­ми! Можете себе представить, как обрадовался диван, когда этот кош­мар, слава богу, закончился.

Настал час, – появились люди и махом очистили особняк от бесцеремонных жильцов со всеми их нехитрыми бебехами, а его почистили и выставили в… коридор. Час от часу не легче! Почти всю жизнь сто­ять в личных покоях хозяина и вдруг – на тебе! – оказаться в приемной… Как пережить очередное унижение?!

Теперь на нем кто только не сидел: и длиннобородые мужики, наск­возь пропитанные деревенскими запахами, и представители пролетариата, оставлявшие после себя машинное масло или металлическую стружку, капризные отроки и отроковицы, вовсю мазавшие об диван свои сопли… И случись же такое: однажды баба какая-то в тягости по виду салоп­ница[3] ни с того, ни с сего вдруг сомлела, взяла, да и давай на нем рожать! Опосля дела из нижней юбки добровольной помощницы пеленки соорудили, а его добротная английская ткань едва на свивальник не пошла, да, слава богу, для этой цели атласную штору приспособили. От всего этого кто угодно мог рехнуться!

Случилось, дивану «viz-a-vie» поставили трюмо. Если бы у этого несчастного обрусевшего англосакса имелись зубы, все окружающие услышали бы, как они скрипят. На кого он стал похож? В кого превратился? Даже ко­шкам не пожелаешь такого! Ах, кабы он мог, не раздумывая задал бы лататы, куда глаза глядят, из этого в недалеком прошлом непревзой­денного образца изящества и комфорта.

Отчаявшись было совсем, он враз нежданно-негаданно приглянулся навещавшей супруга одной расфуфыренной даме в ярком платье из мус­лина и в манто из сиводушки[4], высокомерной и гордой как пулярка пе­ред забоем. В тот же день им рьяно занялись четыре дюжих девицы в красных косынках, и к утру он красовался в роскошной гостиной дале­ко от бывшего графского имения. Прислуга здесь делала уборку один раз в неделю, – не роскошь, но жить можно. Давненько о нем так не заботились. Единственным препятствием, мешавшим в полной мере ощу­тить свалившееся на него счастье, являлось вынужденное соседство с крайне надоедливой и егозливой собачонкой, обладательницей зубов весьма острых и тонких как шильца. Однако муругая[5] левретка была любимицей хозяйки, а с этим фактом приходилось мириться и втайне надеяться, что однажды настанет счастливый день, и эта лающая отрава утащит и сгрызет великолепные хозяйские бабуши из каракульчи, пред­мет особой гордости хозяйки…

У новых владельцев дивана не бывало многочисленных и шумных гостей и относительно спокойная (с уже известным вам недостатком), однообразная жизнь, сперва, после пережитого кошмара, пришедшаяся по нраву, через некоторое время стала утомлять. Диван на судьбу не роп­тал, но втайне надеялся на лучшее, часто погружаясь в сладостные грезы о будущей прекрасной жизни, однако все было втуне. Ах, если б он знал, если б только мог предположить, что злой рок опять готовит ему неприятный сюрприз, что в скором времени ему вновь придется вер­нуться к вопиющей грубости и хамству.

…Черные блестящие сапоги и перетянутые ремнями черные кожаные куртки снова объявились в его жизни. Обреченно подчиняясь неумоли­мой судьбе, он с ужасом пытался предугадать, что она ему готовит. А приготовила она ему длинный и мрачный коридор в многоместной коммунальной квартире, в кою диван был выдан на «подержание».

Сначала каждый жилец торопился назвать его своей личной собственностью, и ему было чрезвычайно лестно от спонтанно возникшего ажио­тажа к своей персоне. Но скоро местное отделение милиции оказалось заваленным жалобами жильцов коммунальной квартиры друг на друга, а камнем преткновения, как вы вероятно уже догадались, оказался злосчастный диван; и местный участковый, по-своему мудрый человек, быс­тро положил всем прениям конец, как заправский третейский судья, вынеся вердикт: диван – общий, значит, НИЧЕЙ! Такого социального ста­туса предмет спора не знал и был не прочь отведать, однако объявленная свобода застряла в горле и стала тяготить после первого глотка.

Не получив диван в собственность, каждый из соседей пытался стро­ить ковы ближнему и, если пакостное дельце не выгорало на кухне, ал­чно жаждущие крови соседские взоры устремлялись в коридор.

Воткнутые в обивку иголки, кусочки лезвия опасной бритвы вставленные в подлокотники; кнопки, гвозди, пакетики с краской, дегтем, клеем и еще черт знает с чем, скажем – все мыслимые и немыслимые способы подложить соседу «свинью» превратили достопочтенного реликта Российской империи в помоечный экспонат.

До людей вскоре дошло, что от дивана превращенного самими жильцами в жупел коммунальщиков никакой пользы более не будет. По причине всеобщего страха даже пройти мимо лишний раз, не то чтобы при­сесть на него, и приводить в порядок его никто не собирался ввиду того, что он никому не принадлежит, а, следовательно, самое место ему на городской свалке.

Несчастной жертве решения квартирного вопроса впору было считать, что это КОНЕЦ. Как ни крути, – оставалось дивану одно – молча сетовать на судьбу и мечтать о прекрасной жизни, полностью игнорируя первые признаки гниения древесины. Каково же было изумление, когда на него упал умильный взор собиравшей что-то рядом гражданки. А ее искреннее громкое восхищение его добротностью, полезностью и «штилем» вкупе с недоуменным негодованием на «зажравшегося дурака-хозяина» полностью рассеяли черную меланхолию дивана, облачив в реальные одежды его ме­чты о прекрасной жизни, и, чего греха таить, задели в его англосаксонской душе известные струны. Не токмо человеку, лесть не чужда и предметам меблировки. Спустя неделю он обзавелся новым домом.

«Полюби-ко нас в черне, а в красне и всяк полюбит», сию русскую народную мудрость обомлевший от очередного поворота судьбы диван постиг апостериори и был крайне признателен чумазой незнакомке за неожидан­ную ласку и новый кров. Хотя это новое жилище, будем до конца честны, слова доброго не заслуживало. Чрезвычайно трудно было вообразить что в таких, по мнению дивана, диких и несуразных условиях могут жить люди: дощатый с въевшейся грязью пол, обклеенные газетами и увешан­ные паутиной стены, совершенно черный закопченный потолок, и уже не выветриваемый запах гнили… Свое новое приобретение хозяева также не догадались отмыть, так и спали на нем, набросав сверху какие-то лопавшиеся от грязи тряпки…

Также впервые пришлось столкнуться с еще одной напастью. Не понимая, почему с этим мирятся люди, он дрожал от ужаса, чувствуя, как по нему ползает и бегает множество мелких насекомых. Правда, быстро выяснилось, что никакого вреда дивану они причинить не могут (да ве­роятно и не хотят!), но все-таки это было неприятно. Его британский дух часто восставал, бессильно протестуя против своего нынешнего ста­тус-кво, и героически тонул в океане невыносимой нищеты и грязи. В такие минуты диван неудержимо влекло обратно, ибо свалка имела одно неоспоримое преимущество, – там всегда был свежий ветер.

С течением времени пришлось свыкнуться с мыслью, что закончатся его дни в сырости и вони, однако судьба распорядилась иначе.

После того, как хозяева своевременно почили в бозе, лачуга абсо­лютно опустела и еще больше развалилась. Несколько лет считая себя навечно погребенным, однажды он почувствовал чье-то присутствие.

И действительно: в полуразрушенном строении находились два человека. Они осторожно простукивали подоконники, кое-где уверенно отрывали половицы, лазили на чердак, возились у печки, пока не заметили… ЕГО. Ни на что хорошее не надеясь, он все же обратил внимание на их острую заинтересованность.

Осмотрев его со всех сторон, неожиданные посетители сокрушенно качали головами, горячо спорили и в итоге пришли к единому мнению. Удивление дивана не ведало предела, когда этим же вечером он был пог­ружен на машину и увезен неведомо куда, где новым местом его пребы­вания стал темный чулан, проигрывавший, однако по степени загрязненности с предыдущим жилищем.

После кладовой его перевезли в небольшую мастерскую, а оттуда по­сле долгих месяцев реставрации – в солидный комиссионный магазин.

Находясь в магазине, диван не мог поверить, что в огромном старинном зеркале видит свое отражение. Боже мой! Он почти не изменился.

Он и представить не мог, что когда-нибудь к нему вернется его лицо, пусть и не такое изысканное как прежде.

С утра до вечера его не оставляли в покое: изучали – щупали, тро­гали, гладили, на все лады расхваливая ЕГО и выражая ИМ свое восхище­ние. И мало смущала некоторая нервозность интересующихся по окончании разговора и их постепенный уход. Трижды на нем меняли маленькую таб­личку, пока не переселили на другое место.

Новые владельцы не уставали радоваться покупке, устроили грандиозное застолье, позвали гостей, и фанфаронисто благоухали под их непрек­ращающимися возгласами одобрения.

Все бы хорошо, но появился полный господин и минут пять, возвыша­ясь над диваном, вещал что-то полным пренебрежения голосом, после че­го гости согласно закивали, как китайские болванчики, и весь оставшийся вечер сторонились как проказы поразившего их ранее предмета, кото­рый в свою очередь никак не мог вникнуть в причину такой метаморфозы.

Наутро с новой табличкой он вновь оказался в магазине, но, не успев переварить очередное потрясение, стал собственностью вчерашнего гос­подина, который на сей раз не казался таким строгим и чопорным, а, на­оборот, был безмерно любезен и прямо-таки светился от счастья. Вот когда действительно стали возвращаться давно ушедшие времена!

На новом месте диван ощущал себя не ахти как, но жизнь оказалась вполне сносной. За ним ухаживали с такой тщательностью, что впору бы­ло забыть даже о графском доме. И его нисколько не удивило, что новый хозяин как-то осторожно вспоров обшивку, разместил в его утробе нес­колько туго набитых мешочков. В одном из них находились небольшие желтые кружочки, каких немало в былые времена водилось у графа. А в общем и целом: жизнь была удивительна, жизнь была хороша, но ее ле­нивую безмятежность изредка нарушала-таки застарелая боязнь неожиданных перемен.

Все произошло днем.

Несмотря на отсутствие черных кожаных тужурок, он их сразу признал по наглой самоуверенности, плебейской бесцеремонности и грязным са­погам. Повторы истории способны вызвать у очевидцев непроизвольное сокращение мышц да горькую усмешку…

Не скоро возвратился хозяин. Стерев пыль с дивана, он тяжело присел на него и долго о чем-то рассказывал, поглаживая полированное де­рево. Его мягкий ненавязчивый монолог и неторопливые движения руки напомнили дивану удивительные вечера с графиней. Неизвестно, чем бы закончился длинный рассказ хозяина, но он был беспардонно прерван неожиданными гостями. Словно волны какие пронеслись по телу хозяина!

Что произошло дальше, трудно было понять. Нестерпимая боль от бритвы (и не только физическая!), осознание краха мечты о прекрасной жизни не позволяли дивану сосредоточиться на происходящем. И даже по­том, когда в комнате несколько дней пахло ладаном, он не воспринимал свершившегося.

Очередные владельцы ничуть не изменили его настроения, как будто он ожидал их негативной реакции на свое существование. Считая жизнь конченой, диван стал мизантропом и индифферентно отнесся к собственно судьбе. А потому даже обрадовался, вновь оказавшись на свалке. Инту­итивное ожидание худшего не подтвердилось. А здесь всегда дул свежий ветер!

Суетливые, неухоженные люди подобрали и подлатали его. Немало он видел на своем веку, но чтобы люди жили под открытым небом?!.. Пона­чалу ничуть не обращая внимания на их мышиную возню, вскоре он проникся этой жизнью.

Диван научился радоваться первым лучам солнца после холодной но­чи, скупому теплу костра в жестокие зимние морозы, научился тоско­вать в очень жаркий день по проливному дождю, а под холодным осен­ним ливнем вспоминать о блаженстве лета. Никогда прежде ему не встречались люди, способные так ценить мимолетные радости. Он ощущал себя одним из них и одновременно принадлежал самому себе, и это новое чувство пьянило как чистый горный воздух и сильно вскружило бы голову, если бы он ее имел.

Большая компания праздношатающихся мальчишек объявилась в отсутствие его друзей. Пацаны долго баловались на свалке, прежде чем подожгли старый диван. И было весело им наблюдать, как пламя жадно пожирает яркую ткань, яростно наседает на стальные пружины и, походя, превращает в уголья потрескавшееся дерево. И не слышали они слабый го­лос задыхающейся в дыму старости, не передалась им острая боль без­защитной плоти, не почувствовали они отчаянный зов изможденной души…

…Пока не насытился огонь, диван размышлял о том, как долго про­жил на свете, а вспомнить-то и нечего: одни мечты о прекрасной жизни!

---

[1] присущая природе самого предмета

[2] сорт моркови

[3] женщина из обедневшей среды, живущая подачками от богатых семей

[4] мех цветной лисы, выведенной путем скрещивания серебристой и красной лисиц

[5] рыже-бурая