Не пойму, что на меня вдруг нашло: взяла и повесилась в сарае, даже записку прощальную не оставила. Вот муженечку достанется теперь на орехи, все бочки на него покатятся! А то как же, не меня ж обвинять, о покойниках либо хорошо, либо ничего. Да и виноват он передо мной страх как сильно, нечего было самогонку из бутылки выливать. У меня крыша, видать, и съехала. А не трогал бы бутылку, я б опохмелилась, смотришь, и пожила бы еще на свете белом.
Пусть теперь помучается без меня, пусть пострадает. А страдать-то придется, ох как придется! Одна Зинка, сестричка моя, чего стоит. Ну и задаст она ему танцы на чертовой сковородке, живьем съест за мою смертушку. Так Тимохе и надо, придурку полоумному. Это кому ж сказать, не поверят: взять и вылить самогон! Да если б такое при мужиках вытворил, убили б, дурака, на месте.
Интересно, как он перед моими родственниками оправдываться станет? Замучают они Тимоху подозрениями, а Зинка наверняка всю морду ему искарябает. Ну и правильно, должен же кто-нибудь за меня вступиться, отомстить за мою преждевременную кончину. Что ж этой гниде с рук спускать мою утрату? Нет уж, пускай сполна испробует Зинкиных тумаков, а может, и еще чьих. Зинка-то баба зловредная, кого-нибудь из мужиков подобьет, как пить дать, на мордобой. Не завидую я тебе, Тимочка, ой не завидую. Надолго запомнится тебе моя смертушка.
А и действительно, что это я с собой сотворила? Пили всегда с соседкой много, не спорю, ну так что ж, я уже давно не просыхала. А то напьешься – и веселей как будто на душе, и плевать на всякие неурядицы. Работы нет – и черт с ней, зарплату не дают – да пусть подавятся, Тимоха руки распускает – так и я в долгу не остаюсь, в доме бардак, а у других что, лучше? Да пропади все оно пропадом! Но Дуська, дура, все ж большую обиду нанесла мне вчера. Вот же гадина стервозная, нажралась, тварь, и давай плести:
– Анька, а я твоего Тимоху уведу от тебя вскорости. Уведу, – говорит на полном серьезе, – что тогда делать станешь?
– Ты чего, – спрашиваю, – сдурела от самогону совсем, что ли?
– Нет, не сдурела, – отвечает. – Я вот смотрю на тебя и думаю, а на кой черт ты ему такая сдалась?
– Какая такая?
– А вот какая, – и зеркало мне протягивает.
– Ну и что? – пожимаю плечами. – Чего ты во мне такого увидела?
– А ты приглядись, приглядись повнимательнее.
Я и уставилась на свое отражение, а через минуту стало до меня доходить. Смотрит из зеркала на меня старуха лет под семьдесят, смотрит и беззубо скалится. Лицо в морщинах, волосы всклокочены, под глазами мешки синие, щеки серые, на скуле синяк – от мужа подарочек, сама тощая, как скелет. Ох и обозлилась я!
– Сука ты, Дуська, – говорю, – на себя посмотри, ты-то чем лучше?
– Лучше, – нагло так заявляет Дуська, – и смотреть нечего. Между прочим, твой Тимоха уже с месяц ко мне похаживает. Вот так-то, соседушка.
– Что ты мелешь, что мелешь, опилась, что ли? – уставилась я на Дуську, а сама чую, как все во мне забурлило, закипело. А то, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Ну, думаю, гадина, я те счас устрою сладкую жизнь!
– Сама ты уж спилась вся, – слышу. – Я для Тимоши теперь милее.
– Ах ты!.. – вцепилась Дуське в волосы я и ну ее волтузить. И откуда столько силы-то взялось? От злости, наверное. Дуська от боли визжит, а я на нее:
– Я те покажу, стерва, как чужих мужиков приваживать! Убью потаскуху!
Потаскала ее до устали, бутылку забрала – и домой. Эту скулить оставила, а сама иду и думаю: «Ну погоди у меня, Тимоша, покажу тебе, как паскудничать!»
В дом ворвалась, а он мешком на кровати да в сапогах.
– Ах, ты пьянь подзаборная, свинья грязная, кобель навозный! – кричу да сковородкой его по спине, по башке – куда попало.
Вскочил, гад, и на меня. Не помню, как там и что, только очухалась я, привалившись к стене. Губы облизала – соленые, всё болит, будто стадо по мне прошлось. Встала, к зеркалу подошла и отшатнулась: такую увидишь – заикой станешь. Совсем ничего человеческого, а так, недоразумение какое-то. Глаза заплыли, губы распухли, на лбу огромная ссадина. Все в крови – и лицо, и волосы, и одежда. Голову пощупала, вроде цела. Стала кровь под краном смывать, к чему не прикоснусь – боль прям адская. «Ладно, – думаю, – припомню тебе, Тимошенька, эту твою любовь и ласку». Проковыляла по дому, а Тимохи и след простыл. Вот же кобель, точно к Дуське отправился!
Вспомнила я, что бутылку с собой принесла да в кухне спрятала. Пошла, достала, стакан выпила, потом еще половину и завыла как собака – так жалко себя стало. А ведь какая раньше красавица была, мужики вокруг так и вились! Эх, жизнь паскудная, никакого просвета. Совсем, видать, я расклеилась от жалости к себе и заснула, горюя, прям за столом.
Утром проснулась от звона посуды. Голову подняла, Тимоха стоит у стола, ухмыляется и рукой медленно так чашки, тарелки, ложки да все, что на столе, на пол сметает.
– Ну че, истеричка сивушная, очухалась? А я вот грязь решил убрать, а то плесенью все заросло. Так что это еще поглядеть нужно, кто тут из нас большая свинья.
– К Дуське топай, – заорала я, – у нее чисто!
– И уйду, а что ты думала, не с такой же образиной жить.
– Вот и вали отсюда, моя посуда, когда хочу, тогда и мою. Не твое собачье дело, кобелино проклятый! – И хотела бутылку схватить, так он ловчее оказался. – Отдай, – кричу, а он, изверг, смеется так с издевочкой и выливает остатки самогона на пол. У меня внутри прям так все и оборвалось, словно что-то главное во мне исчезло.
Посмотрели мы молча друг на дружку и разошлись, он на работу, а я в сарай. Даже не думая ни о чем, будто во сне, как лунатик, веревку достала, через балку перекинула, узел покрепче затянула, на другом конце петлю соорудила, табурет поставила, на него встала, голову в петлю – и до свидания.
А теперь вот наблюдаю, как висит мое тело, и жду, когда ж его обнаружат. Интересно же все-таки посмотреть на реакцию того, кто первый в сарай заглянет. Вообще, ощущение удивительное – не чувствовать себя, как-то легко и свободно, непривычно даже.
Но вот думы все ж тревожные. Ну, во-первых, записку не оставила, дура, поспешила повеситься. А надо было написать и про Дуську, и про Тимоху – повинить их, а если хорошо подумать, так и еще кого. Во-вторых, Тимоха с Дуськой, небось, обрадуются смертушке моей. Может, зря я все ж так вдруг руки на себя наложила? Надо было пакость перед кончиной сообразить, дом сжечь свой и Дуськин, чтоб миловаться им негде было. И в-третьих, боязно мне как-то оттого, что сама себя жизни лишила. А что, если правда все про суд господний? Самоубийц-то не прощают. Ну да, может, сказки все это. Дай-то, бог.
