Увалень

Анатолий Скала УВАЛЕНЬ
Нашел как-то пасечник в пустом улье улитку с левосторонней резьбой. Обычно улитки, когда подрастают, свой панцирь направо закручивают, а тут панцирь неправильный, необычный. И улей, в котором улитка жила, тоже был необычный.
Давно с этим ульем какие-то чудеса приключались: то крышку с него вихрем сдернет, то сделанный ребятишками снеговик с его крышки исчезнет, а то синий туман из низинки в веревочку скрутится и в леток заползет, а со стороны посмотреть, и покажется, что туман из летка выползает и по деревне распространяется. Так и жди — увидят соседи и скажут, что улей у них помидоры там разные с перцами да огурцами на грядках туманом морозит, тогда разговоров, а то и скандалов не оберешься. А тут вот улитка еще поселилась! Чего еще улей придумает — не известно.
И стал пасечник этот улей тихонечко сторожить. Как пойдет мимо, так вроде бы ненарочно то крышку поднимет, то снизу заглянет — не ходит ли кто под тем ульем? Или выглянет из окошка и в первую очередь на него — ну чего еще там?
Так стал он замечать, что над ульем часам этак к шести-семи вечера появляется слабое, чуть с сиреневым, то ли облако, то ль свечение… И чем ближе идет дело к осени, тем оно все сильнее становится. Может быть от того, что темнеет раньше, а может еще от чего непонятного.
А со временем стало это свечение на картину какую-то походить. Словно кто-то невидимый мажет кисточкой среди пасеки и чем дольше, тем ярче картина становится.
Скоро начали на ней веточки и зеленые листики проступать, а еще погодя появились огромные, словно тыквы, бутоны. И начало по ночам расцветать среди пасеки неизвестное чудо-дерево. И уже приходил сосед, у которого было много овечек, выпытывать:
— У тебя кто костры по ночам среди пасеки жжет, там, где летом трава с клеверком?
Пришлось тут же себе да свечению своему оправдание придумывать:
— Холода нынче больно уж рано пришли, так я ночью при свете снег к ульям стаскиваю, чтобы пчелы не простудились…
— А днем нельзя тебе снег к ульям стаскивать? — сделал выговор сосед.
— Да днем некогда, днем забор надо делать, — отвечал пасечник и добавил:
— И красивее по ночам… Зажжешь ночью фонарь, на верх улья поставишь — видать кругом, хоть всю ночь ульи снегом обваливай.
Ушел первый сосед, так за ним — второй.
— Ты еще, — говорит, — не засыпал свои ульи снегом? Продай-ка мне один улей, пока не засыпал. Я весной инкубатор в нем сделаю. У меня гуси рано нестись начинают, так я ихние яйца под пчел буду подкладывать. Хорошо им там будет — тепло и воздушный обмен… А то места полно кругом, а гусей не хватает!
«Конечно же, не хватает гусей, — рассудил в уме пасечник, — и от тех, что уж есть, никакого спасения, каждый год огород мне вытаптывают». А соседу гусиному говорит:
— Закидал я уж ульи. Пораньше бы, может, что-то придумали, а сейчас не могу.
А сам думает: «Нельзя мне свои несколько ульев всю зиму закидывать — ульи все-таки, не слоны! Снова эти соседи к чему-нибудь да привяжутся».
И решил он сказать, что в хозяйстве дрова кончились, а днем занят, забор от гусей да овец делает — все же знают, который уж год он забор этот делает, а тут эти дрова, вот сейчас и приходится по ночам чурбаны колоть!.. А чтоб было похоже, повесил на черемухе возле пасеки лампочку и стал к вечеру свет включать, да какое ни есть барахло прибирать, топором стучать.
А на месте забора втоптал в снег штук несколько столбиков и водой приморозил — пускай люди видят, что занят строительством. А какое строительство, когда целый день мысли заняты чудо-деревом.
Вскоре стало видно, что картину рисует не специалист. То одно у него не получается, то другое, то вовсе возьмет уже нарисованное перечеркнет — начнет сызнова, или что-то замажет и поверху другим цветом положит.
«Гуашь, что ли, у этого неумехи? — думает пасечник. — Или, может быть, акварель… Если бы масляными рисовал, то пришлось бы сперва старый слой сдирать шпателем…».
Вот глядел он, глядел, как не может взять кисточка один хитрый изгиб в дереве, взял и чуточку подтолкнул ее в нужную сторону — подалась легко кисточка, и в другом месте тоже. А дальше пошло дело: чуть нет так, схватит пасечник кисточку — и по-своему… До того осмелел, что покрикивать стал на кисточку: — Куда прешь, куда прешь? Где ты видела, чтобы так рисовать? — Возьмет палку и ткнет кисточку, куда надо, или встанет на лестницу и оттуда подправит. Так они всю картину и нарисовали.
Стоит на ней дерево, распускается яркими, как подсолнух, цветами, за ним пасека с разноцветными ульями и овраг, плывут в небе два облачка, а в ветвях чудо-дерева вьются пчелки и сизый дымок, словно где-то дымарь фукает, и невидимый пчеловод рой снимать приготовился. Да за деревом не видать его, и сам рой не видать, только пчелки-охранницы хоровод ведут. Хорошо все в картине представлено! Словно летом: душа радуется средь зимы на привычную жизнь посмотреть.
Раз смотрел так, смотрел пасечник на картину, да и сам не заметил, как сел возле дерева и на облачка белые стал любоваться. Показалось ему, что те облачка и не облачка вовсе, а ребятишки его продвигаются на горизонте и вот-вот сейчас скроются в спелой желтой ржи…
Тут потухла картина, одна лампочка среди пасеки светится — видать, время пришло спать ложиться, убрал свои краски и кисточку неизвестный художник, пошел отдыхать…
На другой день опять свет над пасекой поднялся, и на этот раз такой яркий, что хоть лампочку не включай — все равно видать всю картину с ее чудо-деревом… И слыхать! Никогда раньше этого не было, а сейчас птички щелкают, шумит ветер и сквозь него — гул пчелиный, как будто бы рой идет. Большой рой — далеко слыхать!
Подбежал пасечник к картине — стоит чудо-дерево, машет ветками, а под деревом сидит мужик и как будто не слышит, не видит, что рой пошел. Все живет кругом: машет крыльями, шумит листьями, ветерок ходит в воздухе — один пасечник не живой. Приоперся рукой на дымарь и глядит на дорогу во ржи, веки щурит, слезинки из глаз — то ли долго глядит, то ли больно ему, потому что дымарь разожженный, а он этого не замечает, по-прежнему опирается на него рукой и глядит, не шевелится — что же там вдали? Или два белых облачка сгрудились. Или кто-то идет и сейчас из глаз скроется?..
— Ты чего сидишь? Ведь уйдет сейчас рой! Ах ты, Увалень, ах, колодина! Ждешь, когда тебе рой на голову упадет? Или вовсе оглох? — покричал-покричал, только видит, действительно, как глухой сидит Увалень или как не живой.
Плюнул пасечник на бездельника, сел с другой стороны возле дерева и давай рассуждать: «Если так дело дальше пойдет, рой, конечно же, улетит. Уже слышно, что матка на улицу вышла, а дальше уж надвое — могут пчелы привиться поблизости, могут сразу подняться и улететь, если где-то дупло приготовлено. Их сейчас бы побрызгать, чтоб думали, будто дождь пошел — они враз бы на дерево привились, вот тогда и снимай…».
Сидит думает: «Чем бы этому Увальню подсобить… Самому снимать — дело больно рисковое, вдруг да кисточка рисование свое прекратит. Так тогда и останешься на картине со всей этой живностью».
А тем временем бестолковая кисточка на секунду оставила подмалевывать Увальня, и сейчас нет бы взять да повесить пчелиный рой на ближайшую веточку, — затянула его одним хвостиком в небо. Теперь пчелы уже окончательно собрались слететь с пасеки. Дальше ждать было некуда.
Вскочил пасечник, схватил Увальня да и выкинул из картины. А сам сел на его место и замер: авось кисточка не заметит случившегося. И вдруг слышит:
— Смотри, Ростик, как здорово я здесь папу нарисовала, самой даже не верится.
Обмер пасечник: «Что такое? Откуда здесь дочка взялась?» Пока думал, откуда-то сверху сын произнес:
— А чего это он у тебя без усов? Дай-ка я подрисую!..
Задрал голову пасечник, смотрит поверху — и откуда детишки тут появились? Хотел крикнуть, чтоб слазили с дерева, а тут кисточка ни с того ни с чего — хлоп его по лицу. Полилась краска в уши, за шиворот, хотел он закричать, чтоб сынишка воды притащил, а рот сладкой кашей забит: акварелью, выходит, художник картину свою рисовал — акварель всегда сладкая. Не успел ее пасечник прожевать, вновь услышал:
— Я тебе сколько раз говорила. Не смей!.. не… смей!.. трогать мою кисточку…
После этого в облаках пролетел детский визг, и по пасечнику что есть мочи ударили лошадиным хвостом, но скорей всего снова кисточкой, только очень большой.
А потом наступила кромешная тьма, и уже вовсе рядом послышалось:
— Вот мучение с этим медом… Не знаешь, как в банку наковырять, вот заставить бы самого… А то, видишь, сидит там у себя и заботушки нет!
Вздрогнул пасечник: «Теща, что ли? Откуда тут? И где — там — я сижу?»
А знакомый, пронзительный голос не отставал:
— Нет бы сразу стеклянные баночки в улей складывать, так ведь нет —неохота ему
лежебоке. Втолкнет в улей сразу флягу, и спит себе на боку.
«Ну все: теща и есть. Всю жизнь думает, что мед пчелки ведерками в улей таскают, а им только посудину подставляй. Хорошо бы так!»
Рассердился на глупую пасечник, а ответить не может — сковала его высохшая акварель, языком во рту даже не повернуть.
Тут еще один голос знакомый раздался — жена дочку спрашивает:
— Ты, Ирина, альбом не забыла в рюкзак положить? А то утром проспишь и опять не возьмешь свое чудо-дерево, опять не на чем будет папу тебе рисовать!
— Я его уже вовсе нарисовала, да Ростик его всего краской залил…
— Я хотел ему только усы, ты сама подтолкнула и залила…
Охнул пасечник, хотел хлопнуть рукой по лбу, да руку из краски не вытащить. «Как я сразу-то не догадался! Ведь это мне Иринка картину с таким чудо-деревом на пасеке сочиняет. Еще в садике научилась она свое дерево рисовать, вот с тех пор и малюет его где попало. Сейчас, вишь, на пасеке ему место нашла. Ох, проказница!.. Только что же тогда получается? Было дерево у Иринки в альбоме и сразу на пасеке… И я тоже на пасеке. А сейчас где я стал? Тоже в городе? У Иринки в альбоме меж листиков?! Теща — ладно, она всегда в городе, ну а я здесь зачем?».
Думал, думал над всем этим пасечник да и начал тихонечко акварель жевать. Пожевал ее, пожевал, словно жвачку, и сам себя спрашивает: «А чего, интересно, сейчас с этим Увальнем? Так, наверное, и валяется на снегу, куда я его выбросил?» И от этого ему собственное положение не таким уж плохим показалось, одно только расстраивало: не видать ничего и с ребятишками не поговоришь. Вроде краску уж всю изжевал, а разговору не получалось.
«Ну да это и не беда, помолчать пока можно. Потом с тещей поговорю», — решил пасечник, на том успокоившись.
А проснулся, когда ребятишки альбом стали в рюкзак вталкивать — так толкали, что краска кое-где поосыпалась, а еще кое-где он и сам потихонечку отковырял, и сейчас мог уже шевелиться и наблюдать за полосочкой света, которая пробивалась в альбом между листиками. И походило на то, что поехали ребятишки в деревню, на пасеку, и его в рюкзаке за собой повезли. И еще в рюкзаке рядом с ним ехал кто-то большой и хрустел чем-то вкусным. Возможно, что это был слон или мышь — таким громким был хруст. И пасечник под тот хруст даже сколько-то подремал.
А проснулся от крика:
— Ура!.. Забор папа сделал! Из новеньких досок… Ну, папа!
Забеспокоился пасечник: «Что за доски, какой там забор? Кроме столбиков ничего, вроде, не было!» А жена вместо ясности еще смуты добавила.
— Ну вот, видите, — говорит, — надоело лежать лежебоке, нашел где-то доски и столбики тоже нашел… Вот теперь в огороде никто грядки не вытопчет. Еще крышу бы перекрыл…
«Ну все, — думает пасечник, — не в то место приехали!» Слышит: дверь скрипит, и скрип будто знакомый, а в дом вошли — ребятишки опять кричат:
— Здравствуй, папа, мы в гости приехали, на каникулы!
А в ответ вроде слышится:
— Ну вот, здравствуйте, проходите. Чай будем пить…
Струхнул пасечник: все ли ладно тут? Слышит он: ребятишки через слово все папа да папа! «А кто же у них, в таком случае, в рюкзаке-то сидит?»
И жена, слышно, бегает, на стол кушанья расставляет, и то вдруг всхохотнет, то вдруг ойкнет — как будто ее кто за что-нибудь ухватил, и все радуется на проклятый забор. А чужой человек все бахвалится:
— Это что — забор! Подождите, я завтра за крышу примусь, крышу сделаю — загляденье!
— Хорошо-то как, — не нарадуется жена.
А тот пуще того: да я тут, да я так… И все время чего-то жует.
Засосало под ложечкой у голодного пасечника, кроме краски со вчерашнего дня ничего во рту не было — хоть бы, думает, поглядеть, чего кушают, не пельмени ли?
Наконец жена вспомнила:
— Ты, Ирина, чего же картину отцу не показываешь? Пусть посмотрит, как ты его нарисовала.
И поехал альбом с пасечником неизвестно куда и раскрылся как раз на том месте, где он в краске сидел. Смотрит пасечник: переборка знакомая, шкаф стоит со знакомыми книгами, перевел взгляд поближе: пельмени в тарелке — огромные, каждый с целого поросенка — лежат, только не хрюкают… Поодаль тарелок пустых груда целая. А кто всю эту груду подъел, у окна стоит — на сугробы любуется. Повернулся лицом — замер пасечник, словно снова себя в зеркале увидал. Только все в нем как будто не так: уши красные, нос провис и прическа совсем не в ту сторону – нет, совсем этот Увалень на него не похож. И как можно такого нарисовать!
Смотрит пасечник в глаза Увальню — тот ему в глаза, моргнет пасечник — моргнет Увалень. Надоело так, сделал пасечник рожу Увальню — тот не выдержал, отошел. Сел в хозяйское кресло и спрашивает:
— А что, долго зима с холодами продержится?
Жена чуть не упала:
— Господь с тобой, да зима-то еще вроде не начиналась…
Тогда Увалень спрашивает:
— Неужели еще холодней этого будет?
— Ты словно вчера народился, — жена отвечает, — не знаешь, какие по зимам морозы бывают? Давай-ка, Ирина, рисуй его, пока он от нас в Африку насовсем не сбежал.
— Я вначале животное накормлю, и альбом Ростик пусть сперва вымоет, — отвечала на это Иринка и выставила на стол что-то навроде аквариума из прозрачной коробочки, и животное, ехавшее в рюкзаке и напугавшее пасечника, оказалось всего лишь улиткой. И она сразу выставила из-под панциря свои рожки и уставилась на сиреневый поясок, опоясанный вокруг Увальня, а затем подняла кверху глазки, и пасечнику показалось, что и Увалень, и улитка, и поясок давно знают друг друга. И очень похоже, что свечение на пасеке и различные перемещения людей и деревьев в альбоме не обошлись без их помощи. К тому же улитка была с левосторонней резьбой, а поясок очень сильно напоминал ему синий туман, что вползал или, может быть, выползал из неладного улья.
И не известно, к чему бы его привело вот такое разглядывание, но тут Ростик принес ковш воды и стал брызгаться на Иринку, а та — на него. Ну а Увалень в это время как будто бы ненарочно взял весь кувшин да и вылил всю воду на пасечника. Но на этот раз он не стал ждать, пока захлебнется, а сразу вскочил на ноги, уцепился за дерево и выдернул сам себя из размокшего панциря…
И опять оказался на пасеке. Здесь по-прежнему было лето, шумел ветерок, и рой пчел собирался лететь от ленивого пчеловода.
Но пасечник и смотреть на него не стал. Он прополз по зеленой траве мимо дерева, мимо ульев и мимо черемухи и почувствовал, что добрался до снега. И тут же услышал бегущего Увальня.
Тот пыхтел на бегу, видно, очень уж торопился. Но вдруг ойкнул и, встав на колени, стал ползать по снегу, как будто разыскивал что-то выроненное. И все время поглядывал в сторону чудо-дерева, цвет которого терял красочность, а вокруг него сквозь зеленую травку уже проступали сугробики белого снега. Картина, видать по всему, приготовилась исчезать.
И в последний момент вскричал Увалень что-то жалобно и, запрыгнув в картину, упал возле дерева.
Через мгновение картины не стало, и только сиреневое свечение продолжало еще колыхаться над ульем, с которого все начиналось. Но и это свечение вскоре тоже рассеялось.
Вылез пасечник из сугроба, проверил свой нос, потом руки и ноги, чтоб убедиться, что жив, и вдруг слышит, что под ногами чего-то похрустывает. Наклонился он, смотрит — лежит на тропинке раздавленная улитка. Ее-то, наверное, и искал Увалень. Отряхнул улитку пасечник от прилипшего снега, засунул в карман и пошел себе к дому. А тут ему всю дорогу новый забор перегородил. Превосходный забор. Не зря хвастался Увалень — действительно постарался он с тем забором!
Глядел, глядел на него пасечник, потом спрашивает:
— Ну и что мне прикажешь с тобой делать?.. Сейчас разбирать или, может быть, подождать до весны, когда сам упадешь?
Хотел пасечник уронить забор, чтобы после не объяснять людям, как он новый забор к примороженным столбикам приколотил, да опять-таки, что соседи подумают? Да и жалко забор: сам он сколько уж лет собирался забор этот сделать, а Увалень за полдня сколотил. Захотелось ему даже Увальня за работу отблагодарить.
Возвратился он к улью неладному да и сунул раздавленную улитку на доску перед летком — пускай Увалень радуется: может там, в ихнем мире сиреневом, левостороннем, улитки какое-нибудь божество, как коровы у нас в Индии, или может быть, как вот пчелы. Подумал так и пошел снова в дом — надо все-таки поздороваться и с семьей.
Входит в избу, а там словно не видят, кто к ним пришел. Словно так и должно у них быть: хоть ты Увалень, хоть отец родной — никакой тебе разницы.
— Ты куда это выскочил? — только что и спросила жена.
— Я?.. Да так, выходил тут по делу, — сказал пасечник, разобидевшись на такое к себе отношение, и решил ничего не рассказывать им про Увальня.
— А улитку куда утащил? — приступила Иринка.
— Улитку? А я ее в улей отнес, — сказал пасечник. — Дай-ка я посмотрю, что ты тут мне за пасеку нарисовала?
Взял он в руки картину, провел пальцем по краске — она все еще была влажной. Под деревом с золотыми бутонами сидел пасечник, в синем небе висел улетающий рой, возле самого горизонта белели два облачка. Клубился туман из странного улья, и в него залезала улитка с левосторонней резьбой. Зацепил ее ногтем пасечник — не шевелится. И с чего бы ей вдруг шевелиться — картина же!..
Грустно стало вдруг пасечнику, даже спать захотелось, как только представил, сколько времени до весны надо ждать.
— Пойти, что ли, еще ульи сколь-нибудь позакидывать, — произнес он зевая, но так и не трогаясь с места. Потом неожиданно заявил:
— Не бывает на свете улиток с левосторонней резьбой… Неправильно ты улитку в картине нарисовала…
— Конечно же, не бывает, — надулась Иринка. — Как я что найду, так вы сразу же — не бывает!.. А поясочек, какой ты нашел… Поясочки такие бывают?
— Какой поясочек, какой я нашел? — встрепенулся в ответ пасечник.
— А вот тот, — показала Иринка на кресло, в котором, свернувшись клубочком, лежал пухлый сиреневый поясок.
Подошел к нему пасечник, и тот словно бы шевельнулся и даже как будто бы сколь-то хвостиком помахал…
— Ну-ну-ну, — сказал пасечник и добавил: — Эка невидаль! Поясок! Тут такое случается…
Уж собрался он рассказать про картину и Увальня, да внезапно раздумал. Опять скажут — спал тут без нас, вот во сне и приснилось. И кроме того, неудобно ему стало им признаваться, что слышал он, как его лежебокой они называли. Как будто бы стыдно было за что.
— Эка невидаль! Поясок! – повторил он опять. – У меня вот тут рой зимой чуть не пошел… — И опять помолчал и добавил: — И еще кошки в доме нет. Вот пускай поясок вместо кошки до лета живет. А там, смотришь, пчелки пойдут – жизнь начнется — не до поясочков, пусть даже сиреневых, будет.
Конец