«Но я вовсе не торгую чудесами, а исхожу из опыта»
К. Г. Юнг
«Если духовное у нас общее, то и разум, которым мы умны, у нас общий»
Марк Аврелий, Размышления
«Понять, значит упростить». Уильям Шекспир сказал это с проницательностью, но не без лукавства. Ведь его сентенция не очерчивает ни границ понимания, ни способствующих ему методов упрощения. В ней каждому мыслителю — намёк, загадка, решаемая на собственный риск и с верой в свою прозорливость. А упростить по-философски, значит уловить масштаб — оглядеть свысока, с точки зрения бесконечности, и одновременно подсмотреть изнутри элементарной частицы. Это значит — между идеальной бесконечностью и пределом конечности, атомом мышления, расставить сети для вылавливания сути вещей. Кажется, это значит вывернуться наизнанку, ещё больше всё усложнить. Но только не в философском смысле. Риск же здесь следующего содержания: в грубом аналитическом расщеплении можно повредить соединительную смыслообразующую ткань, дух явления. Особый пример, который поспособствует в дальнейшем — полотна пуантилистов. Манят приблизить глаз и вдруг рассыпаются множеством точек-частиц, не предполагающих существования друг друга. Так выглядит современная нам научная картина мира и важнейший её момент — корпускулярно-волновая теория вещества. И дело философа — отыскать точку перехода единого в частное, точку срастания учений Гераклита и Демокрита, искомую точку соприкосновения окостеневшего и распавшегося на исторические факты прошлого и эфемерно-неуловимого будущего. Так выглядит настоящее, освобождённое от условностей высшей нервной деятельности. Найти эту точку и сквозь неё смотреть из себя в бесконечность, из бесконечности в себя. Искать в каждом моменте времени, в каждой точке пространства. Таков путь Истины, бесконечный и бесконечно-трудный.
Мысли отдельных людей существуют. Их можно понять, если само понимание — не миф. Но как возможно перейти к пониманию взаимодействия мыслей разных людей, если таковое существует? Как понять их взаимное влияние и результирующий эффект? Как по справедливости оценить их значение, если в совокупности эти мысли охватывают весь культурный опыт человечества в самых его неизведанных аспектах?
Вот передо мной чёрно-белый фотоснимок. На нём двое мужчин — Зигмунд Фрейд и Карл Густав Юнг, окружённые усами, бородами и официальными костюмами других мужчин. Необходимо подробнее рассмотреть их — увидеть возникшее соотношение, чтобы через него начать приближаться к прочувствованию их идеологического взаимодействия. Вслед за Карлом Юнгом начать анализировать скрытые знаки и глубинные символы, пронизывающие всё сущее.
Высокий, сухой старик Зигмунд Фрейд держится прямо и едва заметно отклонился назад, выдавая сознание своего достоинства, выдавая гордость. Контуры его короткого галстука в точности повторяют очертания аккуратных седых усов. За взглядом суровых глаз угадывается долгий внутренний путь — рефлексия патриархального семитизма, перенесённая, выдавленная — «сублимированная»! — в область научного поиска. По левую руку — Юнг. Большая блестящая шаровидная голова, своей тяжестью тянущая корпус тела немного вперёд и своей уверенностью немного вбок — в направлении решительного любопытства. Щёгольский бант, почти живые уши. Всё говорит о неутомимой воле и дерзновении объять необъятное. Два интеллекта, слившиеся со своей работой до совершенно личного уровня. До растворения. До боязни выдавать друг другу свои сны, гипотетически содержащие подсознательное желание смерти своего коллеги и оппонента.
Всё человеческое, и малое и великое, всё, к чему успели прикоснуться его научный интеллект и человеческий кругозор, Фрейд просеял сквозь сито сексуального принципа. До оценки результатов его опытов с формальных точек зрения — этической, эстетической, экономической (точек зрения, определяющих характер приживаемости любого достижения в самом общекультурном смысле) — следует дать оценку трудам Фрейда в отношении философско-методологическом и исторически-культурном.
Культура, как метаорганическая сущность, своим становлением в физически-процессуальном аспекте бытия — истории человечества, — утверждает рамки и пути развития осознавания себя разумом своих носителей — людей. Элементарная ячейка такого сита, пригодного для научно-творческого вылавливания не подмеченных ранее тонкостей устройства бытия, имеет, образно, два параметра — широту и глубину, результирующий эффект которых заметен за рябью индивидуальных и коллективных жизненных актов на самом общем, парадигматическом, уровне. Так и творчество Фрейда инерционно подчинено общему культурному потоку. И своей упорностью, своими точными ударами в одну точку — по одному больному месту! — оно должно расцениваться как эталон научной деятельности.
Последовательная, подробнейшая и всесторонняя проработка одной важной идеи, даже с риском рождения пустых плодов, — это образец работы настоящего учёного — не художника, вольного поддаться капризам настроения, а человека, участвующего в едином сложнейшем процессе, в одном из крайних проявлений культуры — в науке. Так дело Фрейда уникально тяжёлой и сложной деталью улеглось в кладку мировой культуры, став одновременно как надгробным камнем для пассивного мещанства, трусливо хватающегося за отсыхающие корни истории и трясущегося в страхе от судорог своего утилитарного лжехристианства, так и плацдармом для стремящихся вперёд, пусть слепых, но вершителей истории.
Наука не имеет права пасовать перед моралью. Но забота науки — не разложение морали, а её развитие и подготовка к новым условиям. И не угадывание будущего, а тренировка морали пытками — подготовка к диалектическим переходам, содержащим смерть морали, как неизбежный элемент циклической природы диалектических процессов.
Нельзя не улыбнуться снисходительно, читая о латентном гомосексуализме Достоевского, но нельзя и не вздрогнуть, ощущая, как близко ложатся снаряды психоаналитической методологии, запущенные пером Фрейда. Меткое прозвище дал Фрейду в своих желчных выпадах Владимир Набоков. «Венский Шаман» шепчет нам так убедительно, что кажется уже, будто в погрешностях его выводов повинен сам человек. Виновен тем, что не удосуживается являться математической функцией с либидо в качестве единственной переменной.
Методология Фрейда близка математической. Миф о циклопической семье, брошенный Аткинсоном, в руках Фрейда из смутной сказочной гипотезы перерождается в настолько абстрактный инструмент, угаданный в общем фоне действительности, что ценность его интеллектуально осознаётся только в процессе конструктивного применения в опытах над человеческой культурой. Почти магический, как аксиоматика гиперболической геометрии Лобачевского или самые смелые гипотезы современной астрофизики.
Негодовать на Фрейда естественно. За резкость, за болезненность его прикосновений к запретному, оберегаемому и тем доведённому до обострённой чувствительности. И пусть в этой чувствительности заключена ценность и трансцендентальность запретного, но несправедливо корить Фрейда, уличая в нём осквернителя. Он врач, он философ и учёный, он, наконец, таран — ему не до церемоний. Он, как и его старший современник Ницше, шёл в авангарде и действовал оружием своего времени. Все остальные — вползали следом в уже пробитые дыры. Прикосновение к сексуальному руками науки готовилось издалека — в самой евангельской проблеме прелюбодеяния не на ложе, а в уме своём ретроспективно угадывается предпосылка научного исследования. История доказала неизбежность вскрытия подобных вопросов.
Среди вошедших в тёмные дыры, пробитые смелыми теориями Фрейда, был и Юнг. Вооружённый символами, этим прометеевым огнём, связующим мир людей и мир мифологической божественности, он сумел в окружающей темноте бессознательного увидеть не коридор, скрывающий в своих закоулках подавленные желания, а поразительную глубь коллективного бессознательно и устойчивые подводные течения в ней — архетипы.
Как говорил сам Юнг, Фрейд двигался от сознательного к бессознательному, он же пошёл обратным путём — от бессознательного к сознательному. Пока Фрейд отрекался от гипнотического транса, как метода, переходя в более изощрённую сферу шаманизма — к перепахиванию культурного поля цивилизаций фаллическим органоном своего психоанализа, Юнг принял транс в качестве предмета и исследовал состояния изменённого сознания в общекультурном контексте, выходя к пониманию человеческой трагедии, заключающейся в травматическом выходе индивидуализировавшегося сознания из-под многовековой опеки коллективного бессознательного.
Говоря о том, что концепции Юнга опровергают положения теорий Фрейда, важно видеть в этом опровержении справедливость диалектической логики. Так, в противовес тезису Фрейда, наиболее ёмко выражаемому в понятии эдипова комплекса, как корня индивидуальных психических мотиваций, встаёт антитезис Юнга — общечеловеческая стратегия коллективного бессознательного. И синтез здесь — квазистатическая система мироощущения, вспыхивающая в уме философа и позволяющая в мифологическом экстазе отбросить само время и увидеть, как эмпедокловы перволюди, собранные из хаотического смешения органов и членов, существуют в психической повседневности и в болезненных мучениях, просачивающихся в физическую телесность, дожидаются окончания фазового перехода от абсолютной ненависти к абсолютной любви.
Что сделали для нас Зигмунд Фрейд и Карл Густав Юнг? Они, каждый по очереди, пронзали тело культуры стальными спицами научного исследования. Фрейд — вертикально, соединяя горизонтальные напластования культуры и обнажая их взаимодействие в противотоке восходящей энергии сексуального влечения и нисходящей энергии смерти. Юнг — горизонтально, раскрывая в архетипах физиологию и морфологию культуры. Фрейд шёл от математически смелых гипотез через атомарные прецеденты психики к разъяснению скрытых течений культуры. Юнг подошёл с другой стороны: от интуитивных прозрений о неуловимых интерсубъективных связях, пронизывающих индивидуальное бытие, через системный анализ прецедентов многих культур к пониманию фундаментальных закономерностей мироустройства.
Раздельное восприятие их исследований, поставленных рядом, оставляет ощущение недосказанности, вызывает смущение. В совмещении — момент истины, глубина философского откровения, чистота истинного знания. Узловой точкой, выхватываемой в наложении концепций двух великих учёных, оказывается то, над чем, начиная от Парменида, Платона и Аристотеля, тщетно бились философы, — соприкосновение и взаимопереход вещественного и идеального миров. Точка пребывания философского разума, смотрящего сквозь вечность. Но! — и в том чистый философский смысл, — точка не математически-устойчивая, а трансцендентальная. Не две книжицы прикладываем одна к другой, а совмещаем две многомерные системы идей, за которыми интуиция вдохновения и судьбы, посвящённые поиску истины.
А. И. Прохоров, Санкт-Петербург, 13 марта 2012 г.
