Хлеб наш насущный
Три паренька по переулку,
Играя будто бы в футбол,
Туда-сюда гоняли булку
И забивали ею гол.
С. Михалков
То, что пронесшийся над Ленинградской областью ураган, разрушительную силу которого ученые сравнивают с взрывом 100-мегатонной бомбы, не тронул ни одного дерева возле храмов, многие объясняют намоленностью. Мол, в этих местах с утра до вечера читают молитвы, вот Всевышний и заступился. Но там, где отвернулись от веры, сотворилось такое, что не приснится и в страшном сне. Раньше было спокойнее. Люди и молитвы знали, и образа в домах держали и лампадки теплили, поэтому такого ужаса не случалось.
Большинство с этим мнением согласно, но священники из Валаамского монастыря считают, что причина в одном из самых наших больших грехов – неуважительное отношение к хлебу.
Каюсь! Сам я как-то об этом забыл. Привык, что ли? Мол, хлеб же всегда рядом, да и как-то там особо мы от него не отворачивались. А напомнили, и стало стыдно за такую привычку
Почти все мы православного роду-племени. Пусть не мы, но наши бабушки и прабабушки просыпались и засыпали с молитвой, в которой упоминали хлеб. В Библии хлеб не что иное, как тело Христово, уважение к нему испокон веков жило в нашей крови. Слово «хлеб» упоминается в Библии больше пятисот раз, а в главной нашей молитве: «Отче наш» мы, прежде всего, просим «Хлеб наш насущный даждь нам днесь!». Он и дает, а мы?..
Во время урагана недалеко от нашего дома опрокинуло бак с мусором, Пакеты, бумажки, даже картофельные очистки куда-то унесло, а вот две целехоньких буханки хлеба так на виду и остались. Одна даже в полиэтиленовом пакетике. Наверное, у кого-то сорвалось застолье, – хлеб за ненадобностью в мусор и отправили. Себя успокоили тем, что достанется на корм птичкам. На самом деле, на свалке его просто закопают бульдозером, и хлеб сгниет вместе с бумажками, тряпками и прочим хламом.
…Я родился очень давно. Помню, бой за наше село, фашистов, которые ходили по хатам и требовали «курка» и «яйка», помню самолеты, которые бомбили железнодорожную станцию. И еще я помню запах сгоревшего хлеба. Пшеничные поля, в которых прятались раненные бойцы, фашисты поджигали специальными факелами и они горели вместе с людьми. Потом был голод, от которого умерло много детей. Умерла и моя младшая сестренка Аллочка. От истощения. Перед смертью она просила хлеба, но его не было.
Появился он в нашей хате только через три года после войны. Был этот хлеб на две трети из лебеды, крапивы или лопухов. Все равно для нас ничего вкуснее не было.
Наконец, пришел из госпиталя папа, стал работать на станции и приносить домой настоящий хлеб.
…Когда голод, все время хочется есть. Особенно утром. Девочкам хорошо, они почти все время плакали. Даже не плакали, а тихонько скулили. Но все равно, когда плачешь, есть хочется не так сильно.
Мама говорила, что голод легче терпеть лежа. Мы и лежали. Когда холодно и почти нечего обуть, не очень побегаешь.
К концу дня к нам заходили ребята тетки Ольги, и мы отправлялись встречать хлеб. Вечером приходил пригородный поезд, на котором приезжали с работы папа и соседка тетка Ольга. Каждый раз папа привозил полбуханки хлеба, а тетка Ольга почти целую. Потому что у нее была специальная карточка.
Мы встречали их у переезда, и по очереди несли хлеб. Отщипнуть хотя бы крошку, никто и не подумал бы. Делили и ели хлеб только дома, но все равно нести хлеб было вкусно. Еще по пути к переезду мы договаривались, кому нести хлеб до мостков, кому до огородов, а кому уже до самой хаты.
Прямиком через огороды гораздо ближе, но там не пройти. Приходилось делать круг. Лишь у тетки Ольгиного Васьки были настоящие немецкие ботинки с заклепками и сыромятными шнурками. В них не страшна любая грязь. Мы в самодельных чунях из автомобильных камер ходили огородами только, когда подмораживало. Но это уже после Нового года, а до него еще нужно было дожить. К тому же девочки быстро уставали, и их приходилось ожидать. Не удивительно, что Васька к переезду добирался первым и потом нас дразнил.
Однажды добрались до переезда, а Васьки нет. Решили, что надоело нас ждать, и ушел в гости к бабе Гане, хотя в тот день Васька переживал больше всех, как бы не опоздать к поезду. Почему его не искали с вечера, – не знаю. Утром пошли на огороды, а он лежит мертвый. Лицо и руки в грязи, ботинки застряли в землю до самых заклепок.
Мама говорила, что Васька, когда вытаскивал застрявшие ботинки, порвал у себя внутри какую-то жилу…
Только не нужно думать, что хлеб в сегодняшнем изобилии появился внезапно. Как свет от электрической лампочки. Включили и везде светло. После войны, мы не ели его вволю еще очень долго. Да не только хлеба. Ведь из пшеницы, которую перемалывают в муку, чтобы испечь хлеб, готовят кашу, суп-кандер, всякие пирожки и вареники. Даже, чтобы получить яичко, нужно накормить курицу зерном.
Не хватало хлеба, не видели на столе и всего остального. Мы мальчишки были до такой степени голодные да худые, что уже и не росли. Сегодня украинские власти заверяют, что подобный голодомор был только на Украине. Брешут, мои земляки, еще и как брешут! Вот, что пишет моя знакомая Нина Разукова, детство которой прошло в Белоруссии:
«Мне было восемь лет, когда начались перебои с хлебом, это примерно 1963 год. Только потом в старших классах нам говорили о Хрущевской «царице полей» — кукурузе… Мы жили на окраине города Калинковичи, снимали половину старой «засыпушки». Это была одна комната, большую часть которой занимала огромная русская печка с полатями, на которых мы с сестрой и спали. Недалеко от нашего дома был дощатый киосочек, где продавали хлеб. За хлебом приходилось отстаивать многочасовые очереди! Мама будила нас затемно, чтобы шли занимать очередь. Сама с отцом уходила на работу, а дома оставалась бабушка. Мы шли к лавке полусонные, а там, прислонясь к стене, частенько засыпали стоя или сидя. В руки давали только по буханке хлеба. Был он черный-черный, и в нем ярко-желтые крупинки кукурузы… Но нам он казался таким вкусным! А домой нужно было принести целым, не обгрызенным! Вот это было самым трудным… Очень хотелось откусить хоть кусочек»…
Милая моя, девочка Нина! Как же тебе славно было! Вам еще можно было стоять в очереди! А у нас с братом Эдиком полная хата сестер, но их папа с мамой за хлебом не пускали. Боялись. После того, как в очереди за хлебом задушили девочку из Красного поселка, даже думать об этом запретили. А сколько там умерло взрослых! В магазин набивалось так много, что трещали прилавки. Умершему не давали упасть. Так к прилавку и двигался. Ему взвешивают хлеб, требуют деньги, а он стоит с остекленевшими глазами и ни гу-гу. Мы с братом всегда присматривались, все ли перед нами выживут? Однажды, когда до весов осталось всего ничего, обнаружилось, что умерла какая-то бабушка. Хлеб давать прекратили, вызвали милицию, пока выносили мертвую бабушку, очередь сломалась, и мы вернулись домой с пустыми руками
Некоторые здоровые и наглые мужики приспособились добираться до прилавка по головам, другие пролезали под ногами.
Мы с Эдиком всегда занимали две очереди. Одну возле центрального магазина, вторую у пекарни. Между магазинами добрый километр, вот и носились туда-сюда, словно заведенные. Однажды зимой дул холодный ветер, мы прятались от него за пекарней и увидели, как тетенька вынесла из пекарни и закапала в сугроб буханку хлеба. Почему мы не схватили эту буханку и не унесли сразу, уже не помню. Может, боялись, что заметят в окно. Подкрались, перепрятали в другое место и до самой ночи сидели на вокзале. Когда совсем стемнело, достали буханку и побежали домой…
Уже не все и помнят, что в те времена гостинцем считались не шоколадка или какая-нибудь заморская жвачка, а кусок самого обыкновенного хлеба. Даже в Рождественских колядках, которые дети распевали под окнами, звучало:
Коляд-коляд-колядница
Подавайте паляницу,
Не дадите хлеба,
Уведем деда,
Не дадите пирога,
Мы корову за рога,
А не дашь лепешку,
Выставим окошко!
…Но мы-то просили-колядовали у сельчан хлеба всего один вечер в году, а вот нищие только этим и жили. К землянке, в которой мы прожили всю войну, был пристроен маленький сарайчик, в котором жила коза Капка. Когда немцы стали отбирать себе на прокорм всю живность, мама вместе с дедом Сначуком зарезали Капку на мясо, а сарайчик вычистили, побелили, и получилась замечательная комната. Конечно, без печки, да и козий запашок остался, но это не важно. Мы там мастерили рогатки, резались в карты, рассказывали друг другу всякие истории.
Когда захолодало, в Капкином сарайчике стали ночевать нищие. Их в голодные годы хватало. Здесь и самим есть нечего, а они ходят от двора к двору и просят «Подайте ради Христа!». Женщин мама привечала не очень: «Бог подаст! У самой голодных детей полная хата» и до свиданья! Зато со стариками делилась последней крошкой. Зазовет в хату, нальет горячего супа, в котором крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой, и расспрашивает, где были, что видели? Если поздно, отправляла в сарайчик спать. Там набитые сеном матрац и подушка, какое-нибудь старое пальто. Чтобы совсем уж не холодно, ставила в сарайчике ведро кипятка. И погреются люди, и лицо сполоснут.
Нищие за это маму любили, случалось, оставляли рядом с постелью немного собранных кусков. Почему-то считалось, утром отправляться христарадничать нужно только с пустой сумкой. Конечно, оставляли куски не так и часто, но мы с сестрами, лишь только нищий заворачивал к нашей землянке, подглядывали, топорщится ли его сумка? Потом, понятно, если оставят нам два-три кусочка, хвастались, кто первым заметил, что «у деда этого хлеба некуда девать».
Из рассказанных нищими историй сильнее всего запомнилось о Свято-Софиевском храме. Когда побеждали немцы, наши командиры решили этот храм взорвать. Привезли сто ящиков взрывчатки, подключили провода, но подкрался немецкий офицер и все провода перерезал. Через два года, когда стали побеждать уже наши, хотели взорвать гитлеровцы. Теперь все перерезали советские бойцы. Немцы разозлились и послали на храм самолет с самыми большими бомбами.
И все бы у них получалось нормально. Ночь, зениток не видно, а купола Свято-Софиевского храма светятся даже в темноте, но оттуда ни возьмись наш ястребок и давай строчить, У фашистского самолета пять летчиков, большая пушка, шесть пулеметов, а у нашего летчика всего один пулемет. Все равно к храму не подпускает. Так неподалеку и упали. Оба! Может, ястребок специально врезался в бомбовоз, может, просто столкнулись в темноте, — сказать трудно. Немец ударился о землю и взорвался, а наш только раскололся пополам. Ни горючего у него, ни патронов. Чему взрываться? Лежит наш летчик, словно живой и даже немного улыбается.
Люди, конечно, говорят, что ястребок врезался нарочно. Патроны кончились, вот и пошел на таран…
Еще запомнился случай с пшеницей. Один дядька из Волновахи перед тем, как уйти на фронт, выкопал прямо в хате яму и засыпал пшеницей. Мол, война протянется не один день, в семье целая куча детей, будет из чего испечь лепешку или хотя бы сварить кашу. Детям об утайке, конечно, ни слова. Наша мама, когда копала под кроватью яму, тоже не очень распространялась. У моих сестер, что на уме, то и на языке. Через пять минут будет знать все село.
Так вот, в той семье отец ушел воевать, мать погибла при первой же бомбежке, детей забрала бабушка. Почти три года в оставленной хате стояли то немцы, то румыны, то мадьяры. Мадьяры так вообще вместе с конями. Под конец войны, когда уже вот-вот придет отец, дети вернулись в свою хату. Есть, конечно, нечего. Вся надежда на дикий щавель да лебеду. И вдруг прямо среди хаты взошла пшеница. Да густо! Копнули, а там ее полная яма! Целая целехонькая. Только сверху и проросла. Три года молчала, а, лишь хозяева в хату, сразу выглянула.
Интереснее всего, в этой же комнате мадьяры закапывали столбы для коновязи, но пшеницу не обнаружили, а стоило возвратиться хозяевам, выглянула сама.
Ну, и как испеченный из такой пшеницы хлеб не любить? Как ему не радоваться?
Не зря же, в те годы к попавшему в руки куску хлеба относились очень бережно, не давали пропасть и крошке. Если случалось уронить на пол, тут же поднимали, целовали и просили, словно у живого существа, прощения. Сегодня подобное отношение к хлебу можно наблюдать только в храмах. Там под кусочек просвирки, которая хоть и освящена, но, по сути дела, является тем же хлебом, прихожане подставляют обе ладони и съедают с великим благоговением. Священник, разрезающий эти просвирки, подбирает самые маленькие крошки. И все с молитвой, все со святым крестом.
Точно так к хлебу относились и наши предки. В беседе со священником Отцом Фотием мы вспомнили, что в наших семьях маленькие дети хлеб называли «папа». Хлеб выговорить им трудно, а «папа» само просится на губы! Тогда хлеб к обеду резал только отец и делал это, прижимая каравай к сердцу. Хлеб к сердцу, и ребенка к сердцу! Нормально. А сегодня хлеб режут на столе, и едва ли не половина детей растет без отцов. Потом удивляемся, почему дети играют хлебом в футбол? Не по-божески это, отсюда и беды. Если не одумаемся, одним ураганом не обойдется.
Вот и вся история. Выкатившиеся из мусорного бачка буханки я захватил домой. Ту, что в пакете, разрезал на сухари, а вторую мы с моим другом Леонидом Савуковым раскрошили, залили молоком и отнесли за гаражи. Там бездомная собака вывела щенков, вот и угостили. По пути я рассказал, что в школе, где я работал учителем, был ответственным за ежегодный утренник «Хлеб – всему голова». За этим очень следили. Можно пропустить «День именинников», любой конкурс, но только не это. Вся знали, кто будет на утреннике «Урожаем», «Караваем» или «Булочкой». Родители гордились этим и помогали готовить костюмы. Искони заложенное уважение к хлебу сидело в народе крепко, еще крепче – не так давние голодные годы.
Савуков работает с детьми, сразу загорелся идеей организовать подобный утренник в своем интернате и попросил меня помочь. Я согласился. Только, как дойти до тех мальчишек, которые играли булкой в футбол, не имею представления. Ведь составители школьных учебников скорее с восторгом напишут, как нынешние уголовники склеивают хлебом «коня», чтобы передать записку-«маляву» соседям по камере, чем об исконном уважении хлеба нашим народом.
