Эту фронтовую байку я услышал очень давно, когда мне было лет, наверное, восемь. Отцу было немногим за сорок. Дело было летом. Я забежал со двора, где играл с пацанами-дворянами, попить студёной водички из холодильника. На кухне в это время сидели отец с друзьями — ветеранами. Разбивая «окопным способом» горлышки бутылок об водопроводный кран, хлестали стаканами водку. Из динамика кухонного радио звучала модная в то время песня «Кыргыттар, уолаттар*!..» — кажется, она преследовала ухо слушателя каждый день. Молодые и красивые в то время, матушка с какой-то подругой, чьей-то женой, им услуживали.
Разговор, как всегда, велся ни о чем и обо всем. И мне на эти разговоры было абсолютно «по барабану», особенно когда звучали фразы вроде: «Европа буквально напичкана ядерным оружием».
Обычно после таких встреч отец по ночам, во сне, громко, на всю квартиру, скрипел зубами — не знаю, как это у него получалось. Наш родственник — дядя Семен, кроме того, пугая всех домочадцев еще и кричал: «Неместя-ар! Билятта-ар!*». В то время это было обыденное явление: во всех семьях фронтовиков скрипение зубами по ночам было в порядке вещей.
Ну, так вот, забежал я на кухню, пью водичку и тут в отце проснулся педагог:
— Сына, ты когда дома то жить будешь? Вообще, полный разброд и шатание!
Время было весьма доброе и люди были добрые. В совершенно седой голове одного из ветеранов включается, благодаря этой фразе, модуль памяти. И с любовью погладив меня по голове, говорит другу, чтобы замять отцовское негодование:
— Слышь, Коля, а вот случай у нас был…
Не знаю правда это, или нет, но иной раз все ветераны дружно и понимающе, ни разу не улыбнувшись, серьёзными головами, в знак согласия, кивали. Речь пошла о войне. И так как мне отец ни разу в жизни про войну не рассказывал, хотя я иногда настойчиво и просил, я остался, чтобы послушать.
Только по прошествии многих лет до меня дошло, что поведанное с юмором и великой иронией, на самом деле, являются выплеснутыми болью и страхом самого рассказчика, с ходу понятые только друзьями-фронтовиками.
***
— Батальё-он, рывня-айсь! Сми-ир-рна-а! Рядовой Руденко, выйти из строя!
Рядовой Руденко из строя вышел.
— За утерю сапёрной лопатки рядовому Руденко объявляется три наряда по кухне вне очереди! Рядовой Руденко, встать в строй!
Рядовой Руденко, отдав честь:
— Слушаюсь, три наряда вне очереди! — встал в строй.
— Вольна-а!
Командир артбатальона капитан Максимов, изобразив на лице крайнюю степень озабоченности, хорошо поставленным командирским голосом стал толкать речь:
— Товарищи бойцы! В батальоне наблюдаются разброд и шатание! Каждый день выявляются нарушители воинской дисциплины! Вот, Руденко, извольте-ка знать, неизвестно где потерял лопатку! А ведь это не просто так лопатка, это, если вам неизвестно, еще и оружие! И вообще, все прекрасно видели у штаба агитплакат «Лопата – друг солдата!». Завтра Руденко потеряет винтовку. А потом и орудие! Так что, товарищи бойцы, извольте-ка знать, — и, чеканя слова, в стиле лозунга, произносит, — утеря саперной лопатки — это измена Родине! Я правильно говорю, товарищ лейтенант?
Особист лейтенант Смирнов, которого нелегкая принесла на построение и благодаря его присутствию, собственно, Руденко и получил три наряда от комбата, согласно кивнул головой. Обычно за такое солдаты либо получают разгон, либо, если командир не в духе, один наряд. Но в данном случае, комбат вынужден показать особисту, что работа в вверенном подразделении держится на должном уровне, в батальоне полный порядок и все находится под тотальным, жесточайшим контролем.
Капитан продолжил:
— К нарушителям воинской дисциплины, всегда и впредь будут применены самые строгие меры дисциплинарного, — в такт, помогая указательным пальцем, уже по слогам, — воз-дей-стви-я! – Выдержал эффектную паузу, — вплоть до трибунала, извольте-ка знать! До тех пор, извольте-ка знать, пока разброд и шатание полностью не будут искоренены! Я правильно говорю, товарищ лейтенант?
Особист лейтенант Смирнов, заложив руки за спину, вновь равнодушно кивает фуражкой.
— Так, товарищи командиры, имейте в виду, что и с вас, в случае чего, будет, извольте-ка знать, особый спрос!..
Наконец наступил момент менять тему:
— Так, старшина!
— Ийя!
— На третьей позиции почему «предатели» не докрашены?
— Дык ить краска ещё позавчера закончилась, я ж докладывал, товарищ капитан!
— Ну что, мне теперь за вас ваши проблемы решать? Проявите смекалку, в конце концов, максимум ко вторнику, нет, к понедельнику, чтоб покраску закончили!
— Слушаюсь, товарищ капитан!
— Все! Я все сказал! Товарищ лейтенант, у вас есть что? – особист, не выражая никаких эмоций, отрицательно мотнул головным убором, всем своим видом показывая, что присутствует на построении чисто в целях занять своё свободное время. — так, товарищи командиры, развести личный состав согласно плану, — и размыто закончил, — остальное в рабочем порядке.
Единственное, чем хорош наряд по кухне, так это вполне сносное и сытное питание. Пока солдат находится при полевой кухне, повара к нему относятся как к своему. Стоит только сроку наряда подойти к концу, считай, что кулинары тебя не знали и знать не желают.
Работы при кухне – непочатый край. Воды натаскать. Если рядом воды нет — проявить смекалку и всё равно натаскать. Заготовить сносное количество дров, по крайней мере, чтобы хватило поварам на сутки, а там посмотрим. Если дров рядом нет, необходимо опять же проявить смекалку, но чтоб дрова были.
С дровами Руденко повезло, даже, можно сказать, через край. В родном артбате пустых ящиков из-под немецких снарядов, хоть пруд пруди, их собирали по мере наступления. Из крышек от больших ящиков ладили полы и стенки в ротных палатках, очень даже одомашненные нары и красивые чемоданчики.
Кроме того, нужно начистить огромное количество картошки. К четырем часам утра необходимо начинать топку котлов полевой кухни, довести в них воду до кипения, разбудить поваров к пяти. Развезти на батальонной кляче, с подпольной кличкой Ева Браун, огромные термосы с готовой пищей по подразделениям. Помыть всю посуду и котлы. И так три раза в день. На перерыве можно перекурить самокруточку и повнимательнее рассмотреть этот самый плакат на фанерке, прибитый к дереву возле котлов полевой кухни. На нём изображён мужественный солдат с патриотическим блеском в глазах, по всему видать ни разу в жизни не произнесшего ни единого матерного слова. С помощью индивидуальной сапёрной лопатки он явно рыл кому-то яму.
«Да-а, в начале войны пришлось лопаточкой-то поковыряться», — размышляет солдат, — «А сейчас прём, даже не пригибаясь… А может это сапёр орудует?.. Замполит говорит – скоро войне конец… Как там, дома то?.. Надо б письмишко написать…». Жарко. Вспомнилось зимнее белое солнце родины.
Спать бедному Руденко приходилось здесь же, рядом с котлами, на родных пустых ящиках, вздрагивая и просыпаясь от малейшего шума. Потому-как, несмотря на наличие постового, бдительно охранявшего территорию полевой кухни, как от внутреннего, так и внешнего врага, весь солдатский люд крайне изощрённо проявлял смекалку при добыче воды и дров. Та же разведрота, к примеру, даже сами и не таскали, давали часовому пару банок консервов, так он и натаскает под сенью ночи чего, как говорится, душе угодно. А душе обычно угодно воды и дров. На большее, например, на кухонный котёл с трубой обычно никто не посягал. А утром, уже другой, сменившийся часовой и знать ничего не знает.
Руденко не сомневался, что и лопатка, на которой он, иной раз, любил поджарить на костерочке какой-нибудь деликатесный продукт, ушла также благодаря чьей-то смекалке.
Ну, так вот, настала пора прекратить кухонную возню и рядовой Руденко, весь измученный, уставший, хронически сонный, но сытый, утречком возвращается в родную батарею. Причём вернулся он со своим новым другом – с сапёрной лопаткой. Так получилось, что один из бдительных часовых спал некоторое время стоя и с открытыми глазами. Вот Руденко и проявил смекалку.
И вернулся ведь как раз вовремя, чтобы узнать, что весь люд чем-то занят и кроме него, стало быть, некому стоять во внешнем суточном наряде, охранять эту самую артбатарею от посягательств внутреннего и внешнего врага.
Взял солдат свою винтовку, примкнул штык, тщательно начистил сапоги промасленной оружейной ветошью, придал блеск суконкой. Накинув на плечо скатку шинели, ругнулся для порядку и пошёл на пост, к орудиям, нести нелёгкую службу.
До вечера простоял более-менее бодро. Хохмил с дружками, наводившими порядок на гаубичной батарее и докрашивающих «предателей», неизвестно где раздобытой краской, в летний камуфляж, по поводу испуганно пробегавших мимо них молоденьких санитарок последнего набора. Внимательно, не перебивая, выслушал гневную речь, сопровождавшей их, тоже молодой, но старослужащей санинструкторши. Категорически отказался помочь товарищам с покраской орудий, сославшись на ответственную службу, в то же время, не забывая давать им дельные советы. Пару раз, сменившись, поспал днём, согласно караульной ведомости. Вечером, от нечего делать, убивая время, опять же, суконочкой, до блеска начистил свои медали. Отужинал.
А вот как стемнело — навалилась усталость. Почувствовал себя, натурально, выжатым лимоном. И не лимоном даже, а какой-то донельзя выкрученной и обсосанной лимонной коркой. Даже, казалось бы, давно забытый вкус этого самого лимона на языке почувствовал. Вот бы сейчас чайку с лимончиком — сил восстановить. Полковые разведчики как-то трофейным угощали, здорово помогает.
Сел солдат на снарядные ящики, винтовку между ног поставил. Посмотрел на звёзды в тёмном небе, на ящик, на котором сидел. Пригляделся повнимательнее, разлито что-то на ящике. Пригнулся, понюхал, — пахнет чаем с лимоном. Непорядок, думает солдат Руденко, надо бы вытереть. А чем вытереть-то? Проявить смекалку что ли?
Недолго думая, превращается он вместе с винтовкой в половую швабру и давай наяривать снарядный ящик, чтобы блестело всё, как положено. Ну до того отдраил, что даже плакат «Лопата – друг солдата» на досочках стал проявляться, — аж сам удивился.
Тут неожиданно подползает к нему какая-то змея и шипит человеческим голосом: “Да ты что это, Руденко, твою маму я видал, да ты что это себе позволяешь? Вста-ать!”
Солдат с испугу вскочил на ноги и открыл глаза, перед ним стоял капитан Максимов:
— Да ты что это себе позволяешь!? В предатели захотел записаться!? Под трибунал?.. – сдавленным голосом, натурально шипит сквозь стиснутые зубы, комбат, — да я тебя сейчас лично расстреляю!
Оказывается, уже рассвело, Руденко свою смену не поднял. И оправдываться в таких случаях не принято: трибунал, так трибунал. Был бы разводящий у караула, у которого в обязанности смену приводить, так и это не отговорка, ведь людей то, как всегда, не хватает.
Скрутил комбат самокрутку, послюнявил, огляделся вокруг, прицелился зажженной спичкой к самокрутке, и вдруг, будто только что дошло, еще раз оглядевшись, выронил все курительные прибамбасы вместе с кисетом:
— Твою мать! Где гаубица?.. — голос сорвался, закашлялся, — …где гаубица с третьей позиции?! — дальше у капитана дыхание совсем перехватило.
Руденко тоже глянул в сторону третьей позиции, — желудок в мочевой пузырь ушёл — нету орудия! В мозгу тревожно прокрутились варианты беспощадного пролетарского возмездия за факт вопиющей халатности.
О таких возмутительных случаях, наверное, ни в каких героических эпосах не упоминается, но в жизни всякое случается. Если лопатку, винтовку или автомат можно списать на боевые легко, то уж орудие, – надо комиссионно. Вот мол, разворотило прямым попаданием, бывает, вот и подписи имеются. Лишь бы подпись, на бумажке, не погибшего была.
А тут на тебе, скоро конец войне, канонада слышна где-то далеко на западе. А здесь, в резерве, в тылу, гвардии рядовой Руденко с жиру бесится, жрёт да отсыпается.
Из-за чьей-то смекалки пострадал Руденко. Вырыл всё-таки плакатный солдат ему яму! В каком-то полку так же прозевали орудие, или вовремя не списали, вот и спёрли.
Поднялся, соответственно, великий шум. Прибыли комполка со свитой, и, конечно же, особист, сотрудник прифронтового СМЕРШа лейтенант Смирнов. Все с умными лицами знакомятся с обстановкой, по десять раз опрашивают бедного Руденко. Столько же раз звучат на все лады страшное слово “Расстрел” и фразы: «Сон на посту – предательство!».
В итоге, Смирнов, который всё это время молча стоял в сторонке, говорит командиру полка:
— Значьтак, орудие уволокли ночью, на лошади, цыганским способом, тряпками копыта обмотали…
Полковник тревожно:
— Комбат, эта… как её… кляча на месте?
Капитан виновато:
— С утра Ева Бра… Её брали… При кухне лошадь была, товарищ полковник, посты лично обходил – сам видел.
— Вот и вещдоки валяются, — пнул лейтенант сапогом продукт лошадиного обмена веществ, — полковник чуток уменьшился в росте, — в вашем хозяйстве орудие на х… никому не нужно. Да и вам, я смотрю, не особо… — наплевав на субординацию, вложил руки в карманы галифе, устремил как бы задумчивый взгляд специалиста куда-то за горизонт, — та-ак, дерьмо не кобылье, потому-как сухое… Похоже на мерина… — военные вновь переглянулись, уже облегчённо, полковник выпрямился. — Позавчера в пяти километрах от вас полк Самсонова остановился. Ну, это я так, для общей информации. — И повернувшись к Руденко, продолжил, — до пятнадцати ноль-ноль не доложишь о местонахождении орудия — пойдёшь под расстрел. Найдешь — отправим в штрафбат. – Чисто для проформы делает согласование с высоким пожилым чином, — вы согласны, товарищ полковник, не против?
— Конечно, конечно, Аркадий Анатольевич, – скосил взгляд в сторону солдата, не заметил ли унижения, — но тому не до таких мелочей, — как же можно…
Но оперработник, уже развёртываясь в сторону капитана, перебил:
— А у тебя, капитан, действительно, извольте-ка знать, разброд и шатание. – И, мило улыбнувшись, ушёл по своим особым делам.
Капитан остался стоять, как штырь, с бледным лицом.
Снабдили ни живого, ни мёртвого солдата необходимыми паролями, и отправили его куда глаза глядят до пятнадцати ноль-ноль. Глаза у Руденко глядели строго в сторону соседнего полка. А затылок, в то же время, уже чувствовал пулю, отлитую на родном тыловом заводе.
Буквально через полтора часа прибегает, радостно-возбуждённый и запыхавшийся, к своему командиру и уже более оптимистично докладывает:
— …Уже и перекрашивать собрались, сволочи! Банок то с красками понатаскали, сволочи! Что я, свою маскировку не узнаю что ли? Сволочи! Вот этими, своими руками вчера «предателя» красить помогал! – Лукавит солдат и даже, для достоверности, показывает ладони рук, — сволочи! Да если б и перекрасили, так я на ём каждый винтик с болтиком на ощупь знаю и на нумера не гляну! Сволочи!
Вот и вся байка.
Хорошо, что запомнил солдат камуфлированный рисунок свежей раскраски «предателя» пока хохмил с санитарками, так что гвардии рядовой Руденко Алексей Иванович с теми “сволочами” отделался, благодаря «последнему слову» сотрудника грозного ведомства, только штрафбатом. Вышли все они оттуда друзьями, с тяжёлыми ранениями и с очередными наградами. Особист Смирнов Аркадий Анатольевич, бывший участковый милиционер из далёкой Якутии, хороший, кстати, парень и полный земляк солдату Руденко, получив за боевые заслуги орден Красной Звезды, был переведён командованием в другое подразделение. Капитан Максимов демобилизовался в звании подполковника. Но это уже другая история.
Да, чуть не забыл: «предатель» — это защитный щит у пушки. При стрельбе по немецким танкам прямой наводкой из-за этого «предателя» враг видит орудие очень даже хорошо, и в ответ также лупит прямой наводкой. Обычно этот щит, визуально намного увеличивавший размер пушки, артиллеристы попросту снимали.
ПРИМ:
Кыргыттар, уолаттар!.. – (девчата, парни!.. як), фраза из модной песни шестидесятых годов.
Неместя-ар! Билятта-ар! — (як), без перевода понятное ругательство.
