Прогулялся ветерок по округе на славу. Словно хмельной молодец в бесшабашной удали своей побуйствовал. Около школы выворотил с корнем несколько древних лип, с пяти домов стащил кровельный материал, у зоотехника Артюнова разметал в радиусе тридцати метров дощатый двухэтажный сарай, а за околицей же умудрился сокрушить деревянную опору электропередач.
Местные власти призвали население сегодня и приступить к устранению беспорядков. Сбор назначили в четыре дня. И как обычно — у продмага.
Когда Дарья с мужем свернули с большака* на площадь, народу там было уже полно. Они протиснулись в центр толпы, туда, где ощущалось наибольшее оживление и временами раздавались всплески неудержимого смеха. Причиной же веселья служила такая картина. Пастух Василий, князем восседая на огромной бочке из-под сельди, красноречиво растолковывал собравшимся, что досталось, мол, на орехи только их деревне. Другие же сёла ветрюга не тронул. Умчался, подлый гад, через Ерошкин лес на соседнюю область. На увещевания односельчан приглядывать за коровами Василий резко взмахивал рукой, словно пытался отогнать назойливых мух. Вскоре он уже читал согражданам лекцию об ураганах в Америке. «Тамошние люди, — мигал Василий поросячьими глазками, — поганцы этакие, ишь до чего додумались… обозвали эту напасть торнадом. А чё… — он в задумчивости снял кепчонку и поскрёб замызганной пятернёй затылок, — может, оно и правильно. Вот ткнётся такой торнад торпедой в твою, к примеру, избу — тока щепки полетят».
— Это от нас «тока щепки полетят», если пасти скотину не будешь, — под очередной взрыв хохота беззлобно выкрикнул кто-то из толпы.
— Да-да, Василий, шёл бы ты к стаду, — пытаясь сдержать раздражение, произнёс и Золотарёв, не особо вникая в болтовню пастуха. — Вспомни, как в прошлый раз одна из твоих красавиц у Замошкиных рогом калитку сковырнула. Ну и что получилось?
— Чё? — вылупился на него изжелта-красными белками Васька.
— Пришлось твоей Агате урожай капусты людям отдавать. Вот чё.
— Так это в прошлый раз… — неожиданно засмущался подвыпивший пастух, — а сегодня далеко угнаны. В полкилометре отсюда, — он тюкнул крючковатым замызганным пальцем в обруч бочки и как ни в чём не бывало принялся за следующую байку.
Хитрый мужичонка давно сообразил, что в нынешние времена на его должность вряд ли найдутся охотники. Во-первых, кому понравится каждый день, даже в воскресенье, вставать ни свет ни заря, собирать и совхозных, и личных бурёнок и куковать с ними на пастбище чуть ли не до вечерней зорьки. Во-вторых, не всякий сможет работать под открытым небом, причём в любую погоду: дождь, слякоть, холод, зной. В-третьих, только самоистязатель, по-теперешнему же мазотихрист**, будет добровольно выносить нападки мух, слепней, оводов. А чего стоят одни мошки, которые так и норовят забиться во все дырки на теле.
Но самое-то главное — эти лишения ему приходилось терпеть за смешную зарплату. Да и ту постоянно задерживали. Вот и прощало начальство Ваське его не в меру болтливый язык и вольготно гуляющее по деревне стадо.
Вскоре подоспела и бригадир Ирина Власьевна. Она со знанием дела ловко распределила обязанности. Да так, что ворчливых сегодня не оказалось.
Сашка работал под горкой, невдалеке от ручья, за которым бродили коровы. Он складывал наломанные ураганом ветки в огромные кучи и жалостливо поглядывал на стадо, прикидывая, сколько же вечером Дарья надоит молока от их Белки. «Гнал бы скотину на Хорёв хутор. Рядом ведь… Эх, придётся сегодня нашей кормилице двойную норму клевера задавать». — В сердцах он попытался зашвырнуть приличный сук тополя на верх большущей кучи, но не рассчитал. Сук скатился наземь. Сашка махнул рукой и направился к неохватной лозине***, которую тоже изрядно общипал ураган.
Трава же на пастбище бурёнушками была действительно вылизана до корней. Лишь кое-где на кочках ещё топорщились малоаппетитные кустики. Наиболее привередливые коровёнки, брезгливо морща носы, вовсе не притрагивались к еде. Они знали, что дома хозяева накормят их от пуза. Другие же, которым в родном хлеву ничего не светило, захватывали шершавыми языками отвратительную пищу и, давясь, заталкивали в желудок. Часть же коровушек, склонных к бродяжничеству, шустрой сороконожкой семенила в сторону деревни, на огороды нерадивых хозяев.
Дарья у продмага собирала бутылки, пакеты и пакетики, которыми была щедро усыпана земля. «Ящик же мусорный рядом. И как только рука у нахалов поднимается кидать всё это под ноги, — ворчала она, методично отправляя в целлофановый мешок разный хлам. — Вон Машка и то каждый раз спрашивает, куда ей положить фантик…»
Неожиданно она услышала вскрик. Сначала решила: померещилось. Но звук повторился и в другой раз, и в третий… Затем он перешёл в отчаянный призыв о помощи.
О боже! Кричал её Сашка. О чём — она сразу не разобрала. Бросив поклажу, женщина ринулась под горку.
То, что она увидела, окончательно парализовало её волю. Громадный бык с утробным рёвом катал по земле мужа. Сашка безбожно матерился и закрывал голову руками. Под ноги животины то и дело попадал Сашкин плащ.
Эту плотную одежонку с капюшоном Дарья, несмотря на мужнины протесты, предусмотрительно прихватила из дома. В позапрошлом году Сашку укусил клещ. Золотарёв в лёгкой форме переболел менингитом. После этого женщина одевала супруга, когда тот ездил в лес, по-иному, — утверждая, что жар костей не ломит. Сегодня муж также работал с ветками, на которых любят гнездиться клещи. И старенький плащик, купленный ею на барахолке в городе, оказался вовсе даже не лишним…
Мощный шквал адреналина едва не разорвал на части её слабое женское сердце. Леденящий ужас тут же опрокинул женщину навзничь.
Придя в себя, Дарья встала, опираясь руками о камень. В густом полупрозрачном мареве, которое теперь неотступно колыхалось перед её глазами, она рассмотрела, как бык, чудно вывернув шею, пырнул Сашку рожищем. Затем, приподняв на лбу, шмякнул оземь. Сашка замолк.
Теперь дико закричала она…
Открыв глаза, женщина удивилась: на значительном расстоянии от быка, угрожая «паразиту» вилами, беснуются мужики. Вспомнив всё, Дарья нашла в себе силы и ещё раз взглянула на поле боя. Ничего утешительного там по-прежнему не было: бык, нимало не реагируя на призывы к его совести, уже катал Сашку по траве.
Но тут храброе мужичье войско замерло. Дарья опешила: от скотного двора к ним стремительно катилась маленькая женщина. Золотарёва узнала в ней Глафиру. Вместо прежней плиссированной юбки на Глафире теперь красовалась другая, без складок, что делало доярку очень похожей на кочашок капусты.
Уставшая от адского труда без выходных, неработающего мужа-алкоголика, вечно голодных ребятишек, эта женщина была достойна самой искренней жалости. Молоко, которое Глафира тихонько от начальства таскала домой в недрах капустно-сенной одёжки, ребятне приелось до тошноты, картошка на неудобренной почве в их огороде не росла, крошечную зарплату не выплачивали по нескольку месяцев — вот лишь некоторые из тех многочисленных бед, которые заставляли несчастную от безысходности ночами ревмя реветь в подушку. А утром её воспалённый мозг сверлили одни и те же мысли: «Где взять денег? Чем накормить малышей?» Просить помощи у кого-либо она стеснялась, но и от помощи, если предлагали, отказывалась, так как понимала: сейчас многие живут разве что чуть получше её.
Но не о голоде, который давно уже прописался в её семье, думала Глафира. Большое жалостливое сердце женщины разрывалось от страха за Сашку. Ведь погибнет почём зря молодой мужик. И каково придётся его жене и дочке? Тем более, что Дашка-то (чёртова интеллигенция!) нигде не работает и впредь, видимо, работать не собирается.
Конечно, было страшно и за себя. А ну как ребятня останется без матери? Чего-чего, а участи сиротин горемычных своим детям Глафира не желала.
Но страхи Глафиры, не успевая как следует зародиться, тут же глушились приступами неудержимой ярости. Вот почему она с матерными криками и ринулась на противника.
Бык — либо он увлёкся жертвой, либо не узнал хозяйку, у которой курировал группу коров, — поначалу никак не отозвался на вопли женщины. И только когда Глафира вплотную приблизилась к нему, он, отложив на потом забаву, удосужился вальяжно наклонить башку и даже «шутливо» направил один рожище в сторону доярки.
Но Глафира была не лыком шита, а прочными суровыми нитками, к тому же просмоленными в добротном российском варе. Улучив момент, она цепко ухватилась мозолистыми ручонками за кольцо, вдетое в ноздри быка, и резко дёрнула вниз.
Монстр, взревев от боли, тряхнул головой — и Глафира, словно флаг на флагштоке, вознеслась на два метра вверх. Но невыносимые страдания всё же заставили животное опустить мужественную тореадоршу на землю.
Дарья несколько раз вскрикнула. Но голос её постепенно затух, тело обмякло…
Открыла глаза, когда чуткий нос уловил запах нашатыря. Это Иван Валентинович, сосед их, высокий седой старик из бывших военных фельдшеров, водил около её лица ваткой. Женщина несколько раз чихнула. Затем, опираясь на чью-то руку, встала.
Неподалёку стоял работающий трактор. Четверо парней осторожно поднимали на телегу Сашку. Лица у Сашки не было. На сложенном вчетверо плаще, заменяющем подушку, в окровавленных бинтах слабо шевелил бровями… кусок тёмно-багрового мяса.
Протяжно взвыв, Дарья кинулась к мужу.
Парни, не сговариваясь, опустили брезент на землю. Золотарёв с трудом разомкнул веки и сделал жуткую попытку улыбнуться. Растрескавшиеся тёмно-лиловые губы заботливо выдавили:
— Со мной не надо… Машка… дома… одна. — Видя полуобморочное состояние жены, слегка дёрнул полузаплывшим глазом: — Всё будет хорошо…
Наконец, импровизированные носилки были поданы наверх. Один из мужиков подставил лесенку. Теперь по ней на верхотуру должен был взобраться восьмидесятипятилетний фельдшер. Сопровождение раненого, по словам самого же Ивана Валентиновича, входило в его служебные обязанности. Старик, ухватившись за боковины шаткого приспособления, выпростал из-под халата ногу и опустил её на первую ступеньку.
Неожиданно он побледнел и схватился за сердце. Мужики тут же бережно усадили его на чью-то куртку. Старик неверной рукой достал из кармана рубашки маленькую бутылочку. Приняв таблетку, он закрыл глаза и прислонился спиной к колесу трактора.
Прошло несколько минут. Ивану Валентиновичу не легчало. С трудом встав на ноги, он тихо подозвал одного из парней. Ему Иван Валентинович вручил Сашкину карту, оформленную тут же, на поле. «Это документы, — сказал он. — Передай их, пожалуйста, Юра, врачу скорой помощи, которая вас встретит. — Помолчав секунду, устало добавил: — А я, видно, отъездился. Быстрей бы кого на замену прислали».
Кивнув, парень орлом взлетел на телегу. Тракторист закрыл борта и, также поспешно, нырнул в кабину. Агрегат, выбросив из трубы чёрные клубы дыма, плавно взял с места…
<…>. С тех пор, как за кладбищенской оградой появился ещё один скорбный холмик, прошло почти два месяца. Боль по Сашке то слегка утихала, то принималась грызть Дарью с неимоверной силой. К душевным страданиям примешивались и физические. Даже сейчас, в первой декаде сентября, небесный банщик не забывал хорошенько поддавать жару. Температура воздуха в тени держалась до плюс тридцати и выше. Золотарёва не успевала смазывать картофельным соком ожоги. Шелушащиеся участки кожи на беленькой вдове постоянно зудели — в бане же они начинали нестерпимо болеть. Вот и сегодня тёплая банная вода вначале показалась бедняжке крутым кипятком. Правда, через какое-то время тело смирилось и даже стало получать некое удовольствие.
<…>. Напившись <…> чаю с клубничным вареньем, Дарья сегодня решила лечь пораньше. Ждать больше было некого: баньку Устиньи и Фёдора подправил приехавший из Москвы сын, и теперь старики мылись у себя. Машка же с этого дня решила перечитать «Тимура и его команду». Значит, уляжется в своей комнате и, конечно же, заполночь. Ну да не страшно. Ведь завтра воскресенье.
По-прежнему дочь очень скучала по отцу. Нет-нет да и всхлипывала ночами, жалобно поскуливая, в подушку. Но, слава богу, отец не приснился ей ни разу. А то неизвестно, как бы она восприняла всё это. Наверное, так же, как и Дарья, в детстве. Вздрагивала бы ночами от малейшего шума, а при виде чужого покойника, даже по телевизору, чуть ли не хлопалась бы в обморок от ужаса.
Не наведывался муж и к Дарье. Батюшка объяснил ей, что усопшему своевременно была поставлена свечечка за упокой, вот душа его теперь и не тревожит живых. Правда, в церкви в тот раз случился конфуз: сначала по неведению Золотарёва поставила свечку во здравие Сашки. Но после подсказки добрых людей всё-таки зажгла огонёк, так похожий на трепещущее сердечко, у нужной иконы.
В этот же день в церковной лавке помимо нового крестика для Машки, взамен утерянного дочерью, — она прикупила по наитию и лик Божьей Матери с притягательным названием «Утоли Моя Печали». Дома повесила иконку на кухне, в правом углу. Молиться, как и раньше, она не могла. Даже просто перекреститься на икону почему-то не смела. Наверное, для неё ещё не наступило и мало-мальское осмысление того, что кто-то в этом мире ещё способен заступиться за слабого и беззащитного — хотя бы даже перед его же душевными терзаниями и скорбью. А может, что-то, похожее на робость и застенчивость, по-прежнему крепко держало в узде её решительность общения с Богоматерью и Её Сыном. А ведь к Ней, Богородице-то, Дарья особо благоволила. И всё потому, что теперь они оказались с Нею даже как бы на равных в неутешном горе своём. Дева Мария потеряла Сына, а она, Дарья — мужа.
Нет… всё-таки внутренне она была уже не та. Порою, даже при беглом взгляде на Лик Пречистой, где-то — глубоко в подсознании — Дарья явственно ощущала пока ещё неизвестные ей, но уже с нетерпением рвущиеся наружу важные волнения души. От новизны этих ощущений у женщины всё чаще и чаще спирало дыхание, а на глаза наворачивались благодатные слёзы, приносящие успокоение и лёгкость её сердцу.
Вот и теперь, по-иному взглянув на Богоматерь с Младенцем и почувствовав особенное настроение, — то настроение, когда душа начинает любить весь мир, а собственные страдания кажутся уже не такими значительными по сравнению со страданиями, обрушившимися сейчас на её народ в лице хотя бы той же бабушки Аглаи, потерявшей где-то в далёкой Москве дочь, или хотя бы дачницы Натальи Ивановны, у которой доведённая до отчаяния российская действительность забрала сына, — вдова вышла на крыльцо.
Неподвижный воздух чуть посвежел, но всё-таки оставался ещё достаточно тёпел. Нежила слух всё обволакивающая мягким бархатом тишина: пропали куда-то мелодии беззаботных кузнечиков и цикад, жужжание надоедливых осенних мух, деловые переклички уже подумывающих о недалёком отлёте птиц.
Мыслей не было. Женщина просто стояла, бессознательно наслаждаясь истомой, которая случается обычно после хорошей бани.
Откуда-то явственно потянуло холодком. Дарья поёжилась и, сняв с головы платок, накинула его на плечи.
Спустя некоторое время плотная тёмно-серая пелена, зародившаяся на восточной стороне окоёма, быстро обметала небо. Весело зашумели тронутые лёгкой ржой ветви старых яблонь и груш. У забора радостно встрепенулись пышные кусты золотых шаров, бордового конского хвоста и разноцветных георгинов. За калиткой, на дороге, поднялась, словно того и ждала, невесомая пыль и беззаботно устремилась вдаль светло-коричневым облаком.
Вспомнив про выстиранное бельё, Дарья метнулась к бане. Но на полпути неожиданно остановилась и глянула в сторону кладбища. Ничего страшного там сегодня не было: тополя и сирень, измученные жаждой, казалось, изъявляли полный восторг в предвкушении обильного небесного пира. Раскачивающиеся ветви-руки их словно аплодировали Тому, Кто щедро дарил им сейчас благостную прохладу.
Выйдя из кратковременного оцепенения, Золотарёва свернула к навесу. Около него за время Сашкиного отсутствия уже успели выпрыснуть из земли полутораметровые побеги черёмухи. «Не буду рубить — пусть растут». — Дарья нежно дотронулась до светло-зелёного маленького листика. Затем погладила тонкие черёмуховые прутики: «А ведь и вы сейчас ликуете не меньше своих древесных братьев и сестёр на погосте, хотя и питаетесь живительной влагой… Ишь какой чистый, словно слеза», — последние слова её были уже адресованы роднику, в жгучие струи которого она не замедлила опустить ещё не остывшие от банного жара ладони.
В эфир неожиданно выбросился первый залп небесного салюта. Яростно закаркало на кладбище вороньё, взметнулось чёрной тучей и понеслось куда-то прямо над Дарьиной головой. Частые брызги дождя весело запрыгали, оставляя после себя тёмные крапинки в пересохшем бархате пустых грядок. «Как весной… или летом… А ведь в сентябре не должно быть грозы», — подумала женщина и кинулась к верёвкам с бельём.
«Эх, не успел Сашка загнать трактор под навес… Заржавеет… — уже взбегая на крылечко дома, впервые за это время по-хозяйски размыслила вдова. — Нужно искать покупателя».
В дверь высунулась кругленькая мордашка, а затем перед изумлённой Дарьей предстала и вся дочурка, облачённая в длинную, почти до пят, материну сорочку.
— Я все электроприборы выключила.
— Молодец, Машенька, — передавая дочери бельё, ответила запыхавшаяся Дарья. — А ты это… чего так вырядилась-то?
— Хм, — забавно мотнула головой Машка, — оказывается, родная мамочка и не подозревает, что её сокровище уже выросло из детских распашонок.
— Верно, не подозревала… — удивилась самой себе Дарья.
— Оно у нас всегда так… — глубокомысленно заметила Машка.
А ведь недавняя кроха-то, действительно, уже выше её ростом, но из-за постоянного безденежья она, Дарья, давно ей ничего не покупала. «В следующий раз — с выручки — обязательно приторгую на рынке красивую ночнушечку», — решила озадаченная родительница, а вслух произнесла:
— Тебе не страшно? Гроза ведь.
— Нет. Я теперь ничего не боюсь.
— Так-таки ничего? — улыбнулась мать.
— Ничего, — улыбнулась, к радости Дарьи, и Машка.
— Даже грозы?
— Даже грозы.
Помолчав немного, дочурка, уже немного встревоженно, спросила:
— А где ты будешь спать?
— На сеновале. — Прикрыв глаза, Дарья с наслаждением вдохнула приятно остуженный воздух.
— Но, мама, это же опасно! — всплеснула руками младшая Золотарёва.
— Так уж и опасно? — потрепала её по голове мать. — Тёс и сухая трава, к твоему сведению, не проводят электрический ток.
— Точно?
— Точно.
— Тогда возьми к себе Сашку, пусть подышит свежестью.
— Пусть, — пожала плечами Дарья. — Хотя он уже надышался, наверное, вволюшку. Ведь каждый день куда-то улетает.
— И всегда возвращается… — Охнув от оглушительного сотрясения воздуха, девчушка резво скрылась за дверью. Вскоре она вернулась с коробкой и торжественно вручила её матери.
Взобравшись на сеновал и поставив ношу у изголовья, Золотарёва сняла с себя мокрую одежду, развесила её тут же на верёвочке и, переоблачившись в ночную рубашку, легла.
А снаружи творилось невообразимое. Из бездонной бадьи, заглушая раскаты грома и порывы шквального ветра, выливались непомерные объёмы влаги. Вода рьяно колотила о крышу, бешено и вместе с тем радостно стекала по шиферу и шлёпалась о твёрдую, как кирпич, почву. Ничего удивительно в этом ливне не было. Вслед за ураганом, принесшим ей, Дарье, не выплаканное до сих пор горе, небесная канцелярия оформила солнышку — кроме основных его обязанностей — ещё и наряд на дополнительные работы. Таким образом, на задыхающуюся от зноя землю с того злополучного июля не упало ни капли дождя. Они с Машкой измучились с поливом. Два колодца в их огороде высохли — и воду приходилось таскать нескончаемыми вёдрами с ближнего озера.
Женщина заглянула в коробку. Голубок, освещённый призрачным сиянием молний, как ни в чём не бывало мирно подрёмывал. Она осторожно погладила чуть вздрагивающие во сне его беленькие перышки.
Через какое-то время ушей Дарьи коснулись странные звуки. Они походили на автоматные очереди из знакомых ей фильмов о войне. Она встала и, трепеща от ужаса, подошла к окну. Приподнявшись на цыпочках, выглянула на улицу. Увиденное повергло её в крайнее изумление: недалеко от бани в небо взвивался синий-пресиний, цвета бесподобных Сашкиных глаз, сноп пламени. «Как салют в праздник…» — подумала женщина с чувством восторга, разбавленного доброй порцией страха.
Шквалом ветра распахнуло дверь. Дроблёные непогодой брызги дождя холодно коснулись Дарьиных рук и шеи. Женщина вздрогнула, и зябко поёжившись, обернулась. Она увидела, как голубок, мягко затрепетав крылышками, вылетел из коробки. На мгновение птица зависла в воздухе, затем метнулась к выходу и скрылась в ночи.
Обескураженная, она снова легла.
Ливень с утроенной силой продолжал ласкать истосковавшуюся по нему землю. «Размоет могилку-то. Размоет… Чего доброго и гроб вымоет… Ведь на боровинке**** похоронили… А с востока — крутой обрыв…» — мелькнули в сознании вдовы шальные мысли. Интересно, какой там сейчас её Сашка? Наверное, не изменился. Ведь прошло совсем немного времени. Это только для неё, Дарьи, стрелки часов давно остановились, превратив последнюю пару месяцев в вечность.
Она вспомнила, каким страстным и нежным был муж в постели, и у неё сладко заныл низ живота… Она сомкнула глаза, увлажнённые спорой женской слезой, и явственно представила себе жадные до ласк Сашкины руки и щемящий вкус его горячих поцелуев. От бешено разыгравшегося воображения женщина застонала и невольно стиснула бёдра. Волна желаний бурно прокатилась по её истомлённому естеству. «Сашка, — жалобно выдохнула Дарья. — Сашка, где ты?» — «Я здесь… Я здесь, Дашенька…». И вот уже… Сашка ласкает её без устали до боли, до исступления, жарко выдыхая заветные слова:
— Люблю!.. Только тебя люблю!.. Господи, как я соскучился… там! Мне хорошо с тобой! А тебе, милая?
— Мне тоже?.. А где ты был… так долго? — и она, приглушённо рыдая, в беспамятстве извивается в его трепетных горячих руках.
Она слышит наяву этот голос. Без сомнения, это голос Сашки.
Сашки!..
На несколько секунд ею овладевает ужас. Но сладкая судорога огромной волной снова пробегает по телу Дарьи и, превратив его в невесомую пушинку, уносит ввысь. Туда, где её возлюбленный… К облакам…
К облакам?.. Нет… А кто же… на земле?
О Господи, она, кажется, сходит с ума. И снова леденящий страх готов вот-вот заполонить всё её существо.
Но уже другая волна, сильнее первой, подхватывает её и устремляется с нею всё выше, выше… Наконец, она бережно кладёт желанную ношу к Сашкиным стопам. Вот Сашка наклоняется к ней. Целует в губы. Как им хорошо вдвоём на небе! Ведь только здесь, высоко от грешной земли, может так упоительно и одновременно жутко звучать музыка божественной канонады в честь их долгожданной встречи. И только тут, на небесах, возможно такое яркое полыхание ослепительных фейерверков во славу удивительного единения их душ и тел.
А там, в печальной юдоли, откуда принесли Дарью волны, муж ей привиделся. Это были всего лишь проделки её безумного воображения…
Дарья неистово впилась зубами в Сашкино плечо и почувствовала… солёный привкус крови. Сашка, слабо ойкнув, зашептал ей в ухо:
— Подари мне, пожалуйста, сына!
— Подарю, любимый… Как раз сегодня закончились последние капельки бабушкиного снадобья… и теперь Машка не будет… — Слегка вздрогнув, она недоумённо всхлипнула: — Но… как?.. Ты же умер! И я… похоже…
Воздушные барабаны, разочарованно громыхнув, покатились рокочущей струёй куда-то вдаль. Сашка испуганно отшатнулся, отполз в сторону и встал на ноги. Затем он наклонился, поднял валявшийся тут же под ногами саван и спешно прикрыл им плечи. Так и стоял он, облачённый в белую — с кровавыми подтёками — небесную плащаницу в слабом сиянии убегающих молний. Неожиданно она увидела за его спиной… распахнутую чердачную дверь. Ледяной ужас тут же сковал всё её тело. Как рыба, выброшенная на берег, женщина судорожно пыталась заглотнуть воздух, ставший почему-то вдруг плотным и тягучим. Наконец, ей это удалось — и дикий вопль, с трудом протолкнувшись сквозь стиснутые зубы, вырвался наружу и потонул в грохоте грома, зачем-то опять вернувшегося из своего недавнего путешествия.
Задыхаясь, она билась в судорогах и почти теряла сознание. А призрак, сбросив светлые одежды, тёплыми от недавних ласк руками снова обхватил её голову и стал неистово целовать волосы, лоб, губы, шею, грудь, живот… Когда же его трепетные уста коснулись внутренней поверхности её бёдер, она, приглушённо вскрикнув, резко выгнулась в пояснице…
Ослепительные вспышки неземного салюта фантастически красиво освещали сплёвшиеся в пламенном порыве два тела, души которых теперь на день, на час, даже на миг боялись потерять друг друга. А величественная канонада опять гремела и гремела в честь самой преданной и самой страстной любви во всей необъятной Вселенной.
Таинственная чаша с громами, молниями, привидениями, чудесным образом пронзив крышу, мягко опрокинулась на Дарью. Женщина почувствовала, как внизу живота разлилась восхитительная истома — и тут же благодатной струёй в её чреве забилась новая жизнь.
________________________________________________
Прим.: большак* — центральная дорога;
мазотихрист** — мазохист; здесь — Васькин неологизм;
лозина*** — разновидность ивы;
боровина**** — холм в Новгородской области.
