Мишка Карп был выродком. Во всяком случае, так его называла родная мама, тетя Рива. Да и как она могла говорить иначе, если, в то время как все соседские дети парились за пианино и скрипели перьями, делая уроки, Мишка гайсал по улицам и занимался черт знает чем.
— Нет, Вовочка, вы посмотрите, — часто говорила тетя Рива, когда я чинно сидел на табуретке в кухне и ожидал, пока Мишка оденется, чтобы вместе отправиться на очередную авантюру, — все дети как дети, а мой прямо тебе выродок. Скажите мне пожалуйста: что, у вас в табеле не все пятерки!? Можете молчать, я видела ваш табель – там, таки да, одни пятерки. А вот в табель нашего Миши стыдно смотреть даже тем, у кого вообще не табель, а стадо гусей! Я бы еще поняла, если бы его папа был пьяницей, а мама и того хуже… — в это момент из комнаты выбегал Мишка и, стрельнув у мамки рубль на кино, вырывал меня из ее цепких словесных объятий.
— Ладно, мам, мы погребли, — басил он срывающимся голосом.
— И когда же тебя, урка, ждать на ужин? – издевательски-душевно спрашивала тетя Рива.
— Так я не поздно…- Мишка старался быть учтивым с матерью, — мы в киношку только и по хатам. Правда, Вовчик?
— Конечно, только в кино и по домам, нам же еще уроки делать…
— Вот видишь, — подхватывалась тетя Рива, — мальчик об уроках думает! А за что ты думаешь? Нет ты мне скажи, если конечно хоть чуть любишь свою маму, — и в ее голосе начинали звучать слезливые нотки, а терпение Мишки обрывалось:
— Мама, ну кончай комедию ломать…
— Это кто комедию ломает, — взвивалась тетя Рива, — это я комедию ломаю?! Сёма, ты посмотри на этого выродка! Нет, ты оторвись от своей любимой газеты «Правда», выйди и посмотри, как твой сын с мамой разговаривает. Он же со мной разговаривает, как с девчонкой из соседнего класса!
Но когда наконец в дверном проеме показывался дядя Сёма, держа в одной руке очки, а во второй газету, мы с Мишкой уже сбегали по скрипучей деревянной лестнице, а вслед нам неслись ойканья соседки, тети Клары:
— Ну нема от них покоя! Это же не дети, а уроды! Кто же так по лестнице бегает! По ней люди ходили сто лет и ничего, а эта басота развалит ее за полгода!
— Так вы нарожайте своих и потом их называйте уродами! – тут же отзывалась тетя Рива и соседки начинали свою вечную перебранку .
А мы вырывались в старый двор, засаженный по периметру петуньями, а по углам старыми акациями и через темную подворотню выбегали на Суворовскую, где и попадали в свой привычный мир, — мир магазинов, ларьков и праздной толпы, вечно движущейся в ту и другую стороны.
Об этой улице сколько не говори, а все будет мало. Уже то, что ее называли Бродвеем, свидетельствует о многом – и глубоком почтении к ней, и о той огромной роли, которую улица играла в жизни города. Весь день по Суворовской двигались люди, кто шел в магазин за покупками, кто пытался встретить нужного ему человека, а кто просто, выбрав свободную минутку, выскакивал прошвырнуться хотя бы разок, чтобы подпитаться положительными эмоциями и поздороваться со знакомыми и друзьями. Если кто-то несколько дней не показывался на Бродвее, это означало, что он либо уехал, либо болен или, того хуже, совсем умер.
Вот туда, в этот поток людей мы с Мишкой и ввинчивались, как буравчики, а уже заняв свое место в потоке, шли, увлекаемые им, время от времени приветствуя, идущих навстречу одноклассников или просто знакомых по Суворовской. Следует сказать, что даже по истечении многих лет определение «знакомый по Суворовской», среди нашего с Мишкой поколения, сохранило свой первородный смысл и, встречаясь, мы по прежнему приветствуем друг друга, порой даже не зная как кого зовут, а на вопрос спутницы, кто это, отвечаем: «Да это же старый знакомый по Суворовской», — считая вопрос исчерпанным.
— Вовчик, ну нафига ты вставил об уроках? – выговаривал мне Мишка
— Так я же хотел как лучше, чтобы было убедительно…
— Да для нее это слово, как красная тряпка быку! Она при слове «уроки» теряет пульс и сознание. Она же, когда я сажусь за стол и раскладываю тетрадки, всех загоняет в подвал, чтобы меня не отвлекали. Это же у нее ма-нич-ка!..
С одной стороны, я понимал Мишку, пребывающего постоянно под террором своей мамани, но, с другой стороны, разделял и беспокойство тети Ривы, ведь Мишка еле-еле перебивался с тройки на четверку и считался в классе уверенным троечником, а наша школа, бывшая когда-то гимназией, считалась элитной и набирала, в основном, детей из благополучных семей, показывающих высокую успеваемость, хотя бы по профилирующим предметам, которыми в школе были назначены физика и математика. Но Мишку, который учился здесь с первого класса, отчислить никак не могли, а перевести его в другую школу, где требования к знаниям были помягче, родители категорически отказывались. И школа была вынуждена смириться с присутствием в своих стенах ученика, явно тянущего ее показатели по успеваемости вниз и старалась использовать максимально его таланты.
А таланты он имел. Первым его талантом был спокойный недрачливый характер, даже наша въедливая классная руководительница, Татьяна Александровна, ни разу не видела Мишку дерущимся и часто ставила мне его в пример:
— Посмотри, Владимир, неужели все вопросы нужно решать кулаками? Вот Мишенька почему-то может вполне обходиться без этого, – она постукивала тонким сухим пальцем по моему лбу и добавляла, — ну ты же умный мальчик, комсомолец, тебе класс даже доверил быть его старостой…
Я опускал глаза и ждал, когда же ее внимание привлечет еще кто-то и она сменит пластинку, а я смогу продолжить игру в «козла», тем более, только что отыграл свое право не стоять «козлом» и могу насладиться прыжками через, сменившего меня в этой роли, одноклассника. А Мишка стоял в стороне и спокойно смотрел, как мы скакали, прыгали, дрались и думал о чем-то своем. Вторым мишкиным талантом была музыка, точнее, игра на аккордеоне. Правда, об этом своем таланте он не знал, или не хотел знать, но в музыкальную школу все-таки был определен и даже иногда туда ходил. Ведь, следуя логике, вначале должен быть ребенок, которого спрашивают, а не хотел бы он научиться играть на, допустим, аккордеоне и, не взирая на ответ, покупают ему инструмент. А в мишкином случае все было до совсем наоборот. Его отец, дядя Сёма, был фронтовиком и прошел, как сам любил говорить, путь от Сталинграда до Берлина. Ну насчет того, был ли он в Сталинграде, сказать сложно, а вот что он посетил Берлин свидетельствовал трофейный аккордеон, который пылился в кладовке вплоть до рождения Мишки и вся семья, а это были тетя Рива, дядя Сема и их родители, две бабушки и один дедушка (второго немцы расстреляли во время оккупации), с нетерпением ждали, когда же Мишка вырастет и осчастливит их своей игрой на этом роскошном инструменте.
И Мишка рос и креп на усиленном питании, которым его пичкала все, с причитанием, не дай Б-г, мальчик похудеет. И мальчик не худел, а постоянно выглядел этаким упитанным крепышом с несколько вальяжными манерами. Впрочем, это было чисто внешне, а внутренне Мишка был настоящей вулкан, но спящий до поры до времени, и об этом, наверное, знал только я, его кореш и доверенное лицо во всех проделках и увлечениях.
Так о чем это я? Ах да, о втором мишкином таланте, который он умудрился зарыть, так и не развив. Когда настал торжественный момент идти в музыкальную школу, все собрались для осуществления общесемейной мечты, вырядили Мишку в черные суконные штаны и пиджак, под которым была белая сатиновая рубаха, туго застегнутая под подбородок, и кагалом демонстративно направились сопровождать будущего великого музыканта: впереди шествовал дядя Сёма, бережно неся в руке аккордеон в коричневом дерматиновом чехле, следом шла тетя Рива, ведя Мишку за руку, и замыкали процессию, все из себя нарядные, бабушки Дора и Фаня, держащие под руки с двух сторон дедушку Мишу, который вырядился в праздничный, пахнущий на квартал нафталином, черный бостоновый костюм еще довоенного пошива и выглядел заведующим похоронным бюро. Под таким надежным эскортом, Мишка чувствовал себя не уютно и кидал косяки по сторонам, опасаясь, как бы не увидели его в таком виде пацаны, с которыми он все лето гонял в футбол в соседнем дворе. Но время было обеденное, ведь музыкальная школа работала во вторую смену, и ребята, не причастные к музыке, а только такие входили в круг мишкиных друзей, за обе щеки уплетали куриную ножку или соте из синеньких и могли увидеть друга только в закрытое окно кухни. Но мы оставим их, прильнувшими к мутным стеклам с вытаращенными глазами и последуем за крестным ходом на мишкину Голгофу.
Я не стану смаковать всю глубину мишкиного позора, пока он шел, ведомый матерью по Суворовской, но не могу опустить того факта, что когда Мишка увидел, куда его привели, он вырвался из цепкой материной руки и попытался сигануть через металлическую ограду парка, но удача в этот день оставила его и бедный пацан повис на пике ограды, зацепившись полой ненавистного пиджака, откуда его и сняли общими усилиями и, уже держа за обе руки, завели в школу.
Все это я не один раз слышал от тети Ривы, которая постоянно жаловалась мне на безалаберность сына, в надежде, что я посодействую его воспитанию своим примером, с ее точки зрения, пай-мальчика. И я содействовал, правда, не совсем так, как мечтала эта добрая женщина.
А познакомились мы с Мишкой, когда моя семья поселилась в нашем городе и меня с большим трудом определили в школу, где Мишка учился с первого класса и был там уже старожилом. Первое время, он настороженно наблюдал, как я занимаю свое место в мальчишечьей стае, кулаками и грубостью отстаивая независимость и достоинство, а когда равновесие, нарушенное моим приходом в класс, установилось, мы с Мишкой стали потихоньку сдруживаться. А однажды, я встретил его возле музыкальной школы, расположенной рядом с моим домом и вот тут-то все и началось…
Вы меня спросите, а как же школа пыталась использовать мишкин музыкальный талант? Если вы еще не догадались, то значит вы никогда не учились в образцово-показательной советской школе и вас не привлекали к участию в художественной самодеятельности. А наша школа была именно такой и постоянные смотры и конкурсы художественной самодеятельности были неотъемлемой частью учебного процесса. А как записала себе наш классный руководитель, Мишка был учащимся музыкальной школы и не могла же Татьяна Александровна не использовать этого на благо класса и школы. Поэтому, как только приближался какой-то праздник или очередной смотр, она строгим голосом говорила:
— Ребята, наш класс должен показать на что он способен, — и все обращали взгляды в сторону Мишки, который сидел, втянув голову в плечи, — а почему вы смотрите на Мишу? – вопрошала учительница, — он уже готовит свой номер. Неужели у нас больше нет талантов? — И начиналось добровольно-принудительное назначение, кто и что будет показывать. Именно этот риторический вопрос пожилой дамы и заставлял всех думать, что у Мишки несомненно есть талант.
А вот его выступления всегда вызывали бурю восторга и смеха. Как правило, программу вела Людочка, миленькая блондинка, в которую было влюблено полшколы. Она выходила из-за кулис на сцену и объявляла:
— Полонез Огинского, — затем прыскала в ладошку и торжественно продолжала, — исполняет Михаил Карп, — опять прыскала и исчезала за кулисами.
Кто-нибудь выносил на сцену стул и на него усаживался Мишка, сгибаясь под тяжестью аккордеона. Какое-то время он изучал клавиши слева и кнопки справа, потом поднимал голову и смотрел в зал, виновато улыбаясь и только после этого извлекал из инструмента звуки первых аккордов, останавливался, почесав затылок правой рукой, опять бросал взгляд в зал и продолжал мелодию полонеза, сбиваясь и повторяя сначала, как будто только начал произведение разучивать и играл по нотам, которые видел первый раз в жизни. Хихиканье зала перерастало в смех, но Мишку это нисколько не смущало и он продолжал играть, стараясь довести полонез до финальной ноты, что, впрочем, редко удавалось и он, со словами «Тю, забыл!», раскланивался и под шквал аплодисментов покидал сцену. Правды ради, следует сказать, что смеялись все – и ученики, и учителя, и даже наш строгий директор, чей баритон царил над звуком тонких голосов детей и взвизгами учительниц. И так повторялось из года в год, почти на каждом концерте, пока Мишка не покинул музыкальную школу.
А случилось это так. Однажды, я сидел дома и слушал по приемнику джазовую музыку, которую передавал Голос Америки. Как вы знаете, слушать тогда Голос Америки да еще ученику образцово-показательной школы было крамолой в квадрате, но уж больно мне нравился джаз и тайком от родителей я находил на коротких волнах радиолы «Чайка» заветную передачу и тихонько слушал волнующие голоса Эллы Фитцджиральд и Луи Армстронга, уплывая на ритмичных волнах завораживающей музыки. В это время раздался звонок и мать крикнула из прихожей:
— Вова, к тебе Миша!
Я аж подпрыгнул от неожиданности и, приглушив до отказа приемник, выскочил из своей комнаты.
— Тебе чего? – спросил, недовольно глядя на него.
— Можно у тебя пересидеть? Я смылся из музыкалки, — Мишка лукаво поглядывал из-под бровей.
— Заходи, раз пришел. – И мы пошли в мою комнату.
— А что ты слушаешь, — увидев включенный приемник, спросил он.
— Джаз, — тихо, но внятно произнес я и внимательно посмотрел на Мишку.
— Вот это класс! – шепотом заорал он, — а предки не гундят? – кивнул в сторону двери.
— Они не знают, — тихо ответил я, — а то батя убил бы…
— Вот даешь! — Мишку восторг просто распирал и мы оба приникли к приемнику.
Так началось наше посвящение в мир джаза и закадычная дружба пацанов, повязанных одной тайной. Отныне, Мишка, направляясь в музыкальную школу, благополучно миновал ее и заходил ко мне. Чтобы моя мать ничего не заподозрила, аккордеон он оставлял в подъезде и на мой вопрос- а если сопрут? – отвечал – и хрен с ним! Но каждый раз, когда я его провожал до выхода из подъезда, аккордеон стоял на месте и Мишка, с грустным вздохом, брал тяжелый инструмент и волочился с ним домой. Так длилось ровно учебную четверть, пока итоговое родительское собрание в музыкалке не известило мишкиных родителей, что их сын прогулял почти семьдесят процентов учебного времени, не сдал и, более того, не разучил ни одного зачетного произведения и, таким образом, к занятиям в следующей четверти допущен быть не может. Означало это одно: за прогулы и хроническую неуспеваемость Мишка был отчислен из музыкальной школы и его аккордеон снова был водружен в кладовку, откуда несколько лет назад был торжественно извлечен. Естественно, где он проводил время вместо занятий в музшколе, Мишка не признался, не смотря на длительные экзекуции и мой авторитет в глазах тети Ривы не пошатнулся, что позволяло нам беспрепятственно продолжать встречаться вне школы и наша дружба росла и крепла.
Вы скажите, да он же был нормальный парень, причем здесь выродок? Вот и я о том же! Но у тети Ривы было свое мнение по этому вопросу и, когда мы закончили восьмой класс, она направила Мишку в техникум со словами: «Не хочешь учиться в школе, иди учиться в техникуме, получишь хоть какую никакую специальность, а то мы с папой помрем и ты, выродок, с голода подохнешь!» Мишка пошел в техникум и какое-то время наши встречи были редкими и мимолетными. Типа:
— Привет Мишуня, — бросал я ему, встретившись на Суворовской.
— Привет, Вовчик, — уныло отвечал он.
— Как дела?
— Да это разве дела!? – Одни делишки, — и Мишка смачно сплевывал и выражался на любимом нами матерном. – В технаре мрак, дома пилят – нема жизни.
— И что в технаре то же, что и в школе? – мой вопрос на мгновение зависал в воздухе а Мишка, глядя, как всегда, исподлобья и скривив губы, как бы оправдываясь басил:
— Да нет, я там на красный диплом тяну… — снова сплевывал и, извлекши из пачки сигарету, закуривал. – Тебе не предлагаю, ты у нас спортсмен. Ладно, пошел я, у меня еще два курсовых нужно сделать. – и уходил, мрачно волоча ноги.
Я уже учился в институте, когда Мишка, после окончания техникума загудевший в армию, пришел первого сентября в ДКТ на торжественное открытие начала учебного года и подошел ко мне легкой спортивной походкой, широко улыбаясь. Дивясь такой разительной перемене, я обнял его:
— Привет Мишка! – заорал, не скрывая радости. – Ребята, это мой школьный друг, — начал знакомить его с моими сокурсниками. – А как ты очутился здесь?
— Да вот, я тут поступил в ваш институт. У меня же льготы после армии, — и как бы оправдываясь, — да еще красный диплом из технаря… — и ребята с уважением посмотрели на моего друга, а я испытал теплое чувство, что Мишка наконец-то проснулся и, как принц на белом коне, появился во всей красе.
Много чего был еще в нашей жизни. А Мишка, после окончания института, отучился в аспирантуре, защитил диссертацию и преподавал долгие годы в университете. Часто, встречаясь с тетей Ривой, я так хотел ее спросить:
— Тетя Рива, так кто же у нас выродок? А?..
Но так и не решился. Вот интересно, — что бы она мне ответила.
