КРЕСТЫ НА ПРИЦЕЛАХ
Мне всегда импонировали люди интересные, талантливые, независимые, с крепкой внутренней жилой. Таким оказался мой знакомый, который как-то приоткрыл завесу в уникальный мир своих мыслей и чувств, окунув меня в атмосферу таких событий, что не могли не потрясти. Его самого, уже в двадцать пять лет седого, ещё до сих пор по ночам мучают кошмары. И вот что он мне рассказал…
Чечня. 1995 год. Закончилась «учебка» на Русском острове под Владивостоком. В составе подразделения морской пехоты меня перебросили под Грозный, а по моей просьбе — в то место, где дослуживал мой брат. Мне оставалось служить год, а он уже уходил на «дембель». Я запомнил его – стройного, поджарого, в парадной форме с аксельбантом через правое плечо. Он встретил меня с друзьями с бутылкой шампанского. Брат не признавал фальши в отношениях, был раскрепощённым и весёлым. У него если выстрел – значит, мощный, если любить – то на всю катушку. Шампанское он открыл с резким выхлопом, но так, что на землю не пролил ни капельки. Разлив вино, произнёс тост:
— Мужики, я ухожу и пью за вас всех! Будьте живы, здоровы и берегите свою башку! Где-то там,- он рукой показал вдаль, на полуразрушенные здания,- бьет снайпер! Наших несколько человек положил…
В этот момент раздался звук, будто щёлкнули кнутом. Ёще не успела осесть пыль на кирпичной стене от прочерка-следа прилетевшей пули, а бокал, похожий на тюльпан, вылетел из рук брата, упал на землю и разбился вдребезги. Вслед за ним, зажимая рану, рухнул и он: пуля попала ему в шею, чуть ниже уха, а брызги его крови — мне на лицо и гимнастёрку.
— Ложись!- услышал я резкий голос командира.
Все попадали, кроме меня. Я стоял и видел, как брат в судорогах бился рядом. У нас с ним была одна и та же группа крови – первая, с положительным резусом. Жизнь уходила от него на моих глазах, а я ничем не мог ему помочь. Потом брат затих, в последний раз посмотрел на меня и еле слышно проговорил:
— Как мы с тобой плохо встретились, братишка…
Мне ещё не верилось… Как же так?! Ещё секунду, две, три… назад он был живой, здоровый, девчонкам нравился… А теперь?! И шампанское не допил, и недолюбил…
На моём карабине стоял оптический прицел, и я стал просить командира разрешить мне выследить снайпера.
— Да чо-о ты канючишь?! – раздражённо закричал он. — Это тебе не девок в деревне щупать!
— Что ты понимаешь?! Это же мой брат! – напирал я, забыв про все правила приличия уставных отношений.
— Да я понял, что не папа Римский!
— Я просто так этого не оставлю! – не унимался я.
Вспомнил, как в детстве брат не давал меня в обиду. Теперь, видимо, пришла моя очередь. Мысли были стремительны, как полёт пули.
— Да успокойся ты! – пытался охладить мой пыл командир.
— Почему я должен успокаиваться?!
— Уже пытались! К тому сектору даже ночью подойти нельзя.
— Не отпустишь – я сам уйду, если даже после этого меня посадят! Неделю не буду спать, но кончу этого козла!
Командир рассказал, что у чеченцев наверняка приборы ночного видения и хорошее стрелковое оружие. Несколько трупов федералов лежало в таких местах, где их невозможно было забрать. Но, вероятно, моя настойчивость убедила командира. Вместе мы составили план предстоящей операции, автором которой в основном был я.
Ещё днем недалеко от чеченцев я заметил плиту от разбитого здания. С наступлением темноты я рванул к ней. До меня двое ночами добирались к плите, но были убиты. Когда побежал я, меня прикрывало несколько пулемётов. В этом и заключался мой хитроумный ход. И он удался. Тот, кто наблюдал в приборы ночного видения с чеченской стороны, по-видимому, отвлёкся на выстрелы. Я беспрепятственно преодолел расстояние, по пути споткнувшись о чьё-то неживое тело, и, окопавшись битым кирпичом, занял позицию под плитой.
Пулемёты смолкли. Мне показалось, что из глубины почти кромешной темноты на меня смотрели призраки-видения. В действительности это были разбитые глазницы окон, зубастые пробоины в стенах и костлявая ветка ближайшего куста. Скользкий паук пота пополз по моей пояснице. Я вспомнил своего деда: он учил меня не бояться ночных шорохов.
«Ку-у-ка-ка-ка-ка! Ку-у-ка-ка-ка-ка!» — где-то рядом голосисто проквакала лягушка, напомнив мне мою деревню с облысевшими лугами и пахучими караваями-стожками. А трепещущий глянец прудов, где мы с дедом ловили карасиков? Туда же дед носил меня утренними зорьками, когда я в детстве простыл. Там же я спросил дедулю про его рваные шрамы на спине. «Это твоя бабка, Авдотья, оплошала – кипяточком в бане…» — пояснил он. Э, нет… Это не кипяточком… Я же помню, как он скромненько подкалывал себе на пиджак свои медали и три ордена Славы в День Победы. Нет, он не командовал ротами и вообще не был из тех, кто рвал на себе тельняшку и бросался под танки.
Хотя… Мужичишкой он был неказистым, но пушку по грязным дорогам войны на себе таскал исправно до самого того июньского дня 1943 года, пока не пала его батарея, раздавленная немецкими танками. В образовавшуюся брешь в обороне фашисты кроме танков бросили автоматчиков, которые забрасывали окопы гранатами. Тогда-то и плеснули деду по спине осколки.
А что он чувствовал, мой милый прославленный дедуля, когда, будучи раненым, не добросил последнюю гранату в «тигра»? На что надеялся, когда рычащая лязгающая громадина зализывала его в одиночном окопе? О чём думал потом, когда танк, изъёрзавшись, отходил восвояси, а дед успел-таки вытащить над окопом две палки с намотанными на них портянками (он всегда так делал, чтобы знали, где откапывать). Это я сейчас лежу под этой холодной плитой и сомневаюсь, как бы она не стала бесплатным атрибутом моей могилы. А он не сомневался! Он верил, что его не бросят, и знал, что такое стоять насмерть. Его откапывал один из немногих оставшихся в живых – его кум. Он отрывал одной рукой, потому что вторую ему оторвало гранатой.
Однажды я обидел своего деда – в поздравительной открытке назвал его самым гранатоустойчивым. Бабушка говорила, что он сначала засмеялся, а потом долго плакал: наверно, вспомнил, как его чуть заживо не похоронили и как в его пересохшее, забитое землёй горло кум вливал из фляжки спирт (дед поперхнулся, задышал и стал снова жить).
Самое крутое ругательство («душаку мать») я услышал от него в детстве, когда на меня набросилась лохматая собака и чуть не укусила. Тогда же он мне пояснил: «Так ругаться некрасиво. Я показал тебе, как делать не надо…» Если его что-то и раздражало, то это только капающий на кухне кран…
Он был из тех, кто в автобусе всегда садился последним и уступал место детям. Я помню свою маленькую руку в его тёплой, чуть огрубевшей руке, когда он забирал меня из детского садика. Он часто приносил мне какие-нибудь гостинцы. Как – то он протянул мне две вафли. Рядом стояла девочка-соседка (с красным бантом в волосах и со сбитой коленкой) и плакала. «Угости Катю!» — попросил дед. Я оставил себе отломанную вафлю, а целую протянул ей. «Молодец!»- сказал мне тогда внимательный дед.- Я вижу – ты мой внук! Мне за тебя БУДЕТ не совестно! Отдай – и не греши… Это же девочка!» И этим было всё сказано.
Вопиющим фактом для меня было то, что некоторые, менее маститые, но более проворные получали свои «Запорожцы» от государства давно, успев за каждые пять лет поменять их несколько раз, а мой дедуля – один раз. «Не разменивай душу на барахло!» — услышал я тогда его невозмутимую речь.
«Поспешай, внучок…» — часто говорил мне он, всё боявшись что-то не успеть. Но к своему ЗАКАТУ не опоздал: отрумянились его зорьки (до пятидесятилетия Победы он не дожил каких-то парочку-троечку дней). После его смерти я появлялся на « наших» прудах, которые мне казались осиротевшими и исхудавшими (со впалыми берегами).
Омелела старица –
боль моей души.
Не спеши ты стариться –
гаснуть не спеши…
Этот стих я сочинил в честь своего деда.
Когда на деревенских митингах я слышал фамилию Семён Оборонка, то знал, что это мой милый, хороший дедуля!
Лёжа под плитой, я почувствовал на себе своеобразный «листопад»; будто кто-то невидимый потормошил дерево моего подсознания, и картинки из прошлого посыпались тяжёлыми лапчатыми листьями. Я словно доставал нужную и крыл ею, как козырною картой. Вдруг я поймал себя на мысли, что многие свои поступки (прошлые и настоящие) совершал и совершаю с ОГЛЯДКОЙ на ДЕДА: а что он сказал бы, а что он подумал бы…
До утра я не спал, а с рассветом стал наблюдать в бинокль чеченскую территорию, невидимую с нашей стороны. Как во вторую мировую войну подводников интересовал «транспорт», а не корабли сопровождения, так и меня сейчас интересовал снайпер, а не просто стрелки, среди которых я увидел даже негра. Все они периодически куда — то стреляли. Снайпера заметить не удалось.
Так прошел день, и наступила ещё одна ночь. Уходить я не собирался, но подняться не мог, потому что боялся обнаружения. С наступлением следующего утра возобновил наблюдение. От почти постоянного напряжения слезились глаза. Только во второй половине дня я наконец заметил винтовку с оптическим прицелом и не мог понять, то ли её раньше просмотрел, то ли она недавно появилась. Ствол с пламенегасителем лежал на выступе от стены и за часа три сделал всего два выстрела. Оптический прицел то был виден, то нет, а хозяина винтовки несколько часов в тени этого здания не удавалось рассмотреть, хотя расстояние было около трёхсот метров. Наконец я увидел: это была женщина.
Поводив биноклем по всему сектору, надеялся обнаружить другого снайпера, но безуспешно: её ствол за кем-то медленно двигался. Теперь я следил только за ней. В перекрестье оптического прицела видел то её руку, то ногу, то часть головы, а остальное с моей стороны закрывала бетонная балка, что была рядом с женщиной. Там же, возле неё, я заметил как-то по-домашнему прикорнувшего кота.
Так прошло ещё два часа. Я побоялся, что с наступлением ночи снайпер поменяет позицию или уйдёт, поэтому поторопился с выстрелом, моля Бога, чтобы оптика на моём карабине не сбилась. Прицелившись ей в ногу выше колена, я опять вспомнил деда. Он учил меня не трогать девочек, не поворачиваться задницей к женщинам (во время разговора) и смотреть на них через «открытое забрало». Прости меня, дедуля, ослушиваюсь тебя: через прицел смотрю. Я кончу эту паскудину!.. о, аж руки отвратительно мелко-мелко задрожали. Мне удалось унять дрожь и отдышаться. Она за это время куда-то выстрелила.
Моя пуля пробила женщине ногу, она согнулась, открывшись из-за балки, и получила следующую пулю в грудь. Последнее, что я увидел в оптику, это её разбросанные по полу волосы и неподвижные открытые глаза.
В следующую минуту на меня, казалось, обрушился ураган всей дудаевской армии. Меня быстро обнаружили и открыли огонь из многих видов оружия: автоматов, пулемётов, карабинов. Спасительная стена не давала расправиться со мной. Тогда в ход пошли ручные гранатомёты: мимо меня юркнул хвостатый стабилизатор гранаты, которая ухнула в куче какого-то хламья. Прогремело ещё несколько неточных разрывов. В клубах дыма и пыли я рванулся из-под плиты, зацепился за арматуру и, разорвав карман камуфляжной куртки, просыпал патроны на землю. На ходу схватив несколько обойм, я добежал до ближайшего дома и свалился в какой-то подвал, а по месту моей бывшей засады продолжали бить. Когда разрывы прекратились, а пыль немного улеглась, чеченцы стали осторожно подходить к изуродованной плите. Подпустив их поближе, пришлось расстрелять в них три обоймы. Они отступили, бросив двоих раненых. В наступившей тишине я услышал за своей спиной, как посыпались камешки. Не вытаскивая карабина из подвального отверстия, но и не выпуская его из рук, я повернул голову назад, на шорох: метрах в десяти от меня с автоматом стоял бородатый мужик в шапке.
— Всё! Приплыли!- сказал он. – Не делай резких движений, а то твои розовые мозги останутся на стенке!
По его глазам мне показалось, что в любом случае он меня застрелит, поэтому я резко откинулся в сторону, упал на спину и, почти не целясь, стал давить на спусковой крючок своего самозарядного карабина, в обойме которого, к моему удивлению, оставалось всего два патрона. Одна из пуль пробила боевику бок. Он переломился в пояснице, но, приседая у стены, успел выпустить по мне длинную очередь. Около десятка пуль впились в стену. Некоторые из них, срикошетив от водосточных труб, пропели свою зловещую песню. Основной пучок смертоносного металла пришёлся на место, где я ещё недавно стоял, и только одна пуля обожгла мне ногу ниже колена. Я так и не понял, то ли в меня попало рикошетом, то ли прямым попаданием. Да и какое для меня это имело значение?!
Мы лежали друг от друга в метрах семи. Первым опомнился я, вспомнив про последнюю обойму во внутреннем кармане, завёрнутую в тряпочку, чтобы не отсырела. Я быстро запустил руку в глубину куртки и достал свёрток. Но это были не патроны: в руке оказался платочек с землёй с нашего огорода. Мама, провожая меня в Чечню, завернула эту горсть земли мне на память. Доставать обойму из следующего кармана у меня не было времени. Чеченец, увидев открытый зев моего затвора, как-то кисло заулыбался, то ли от боли, то ли от злорадства, что я не успел зарядиться. Он, не вставая, стал наводить на меня ствол автомата.
— Подожди! Не стреляй! – попросил я его.- Я знаю, в морозилках лежат сотни неопознанных трупов. И здесь их полно. Я бы не хотел умереть по-скотски.
А сам в это время подумал, что мама нашу с братом смерть переживёт не надолго. «Сыночек, у тебя два ангела-хранителя», — вспомнил я её слова и подумал, что вряд ли хоть один из них мне поможет.
— Что ты хочешь, падла? – обратился ко мне автоматчик.
— Передай матери, как я погиб.
Простреленная нога кровоточила, ныла, и от потери крови я стал терять силы. В голове пронеслась странная мысль: скорее бы всё это кончилось!
— Где ты живёшь?
Я назвал ему свой приморский адрес.
— Ты из этой деревни?! – удивился чеченец и, казалось, забыл свою собственную боль. – А ты Катю Гроздь знаешь?
«Девочка с красным бантиком в волосах и сбитой коленкой» — всплыла у меня почему-то яркая картинка из детства.
— Это моя соседка, — пояснил я. – Меня в армию провожала … по-соседски.
— Врёшь! А как она выглядит?
— Длинный волос по самую задницу… Родинка маленькая над верхней губой!..
— Хватит! – оборвал он меня и опустил ствол. Глаза у него, до этого напоминающие мне щели амбразуры, по-особенному загорелись. – Я тебя стрелять не буду, ты ей привет передашь. Хотел я тебя, как барана… скажешь, что я её не бросил, а на войну попал. Я служил там у вас. Буду жив – вернусь! Пусть ждёт!
Он бросил мне жгут, аптечку, два рожка с патронами и потребовал, чтобы я перетянул себе ногу выше колена. Перед тем как мне уйти, появились ещё два боевика. Прогрохотала длинная автоматная очередь. Я резко шевельнулся и потерял сознание. Когда пришёл в себя, то новых пуль в себе не обнаружил, а чеченцы лежали в лужах своей крови без призраков жизни. Мой собеседник уже ничего не говорил, а только махнул мне пару раз рукой: мол, уходи побыстрее.
До нашего подразделения я добирался всю ночь, теряя сознания. Потом лечился в госпитале. Хирург мне сказал, что мне крупно повезло. Была задета вена, а в полевых условиях примерно в девяноста процентах подобных случаях развивается гангрена и отрезают всю ногу. Или человек погибает. Нога у меня уцелела.
Через некоторое время встретился с невестой чеченца и передал привет. Ленточка в её волосах, как и тогда, в детстве, была такой же красной, но только сейчас мне её бантик казался жгуче-алым, как сама кровь, Катя обрадовалась, но у меня не повернулся язык сказать, что я по нему попал и что скорее всего она его не дождётся. Я еле-еле вынес её взгляд, и, видимо, на моём лице дрогнула мышца, потому что она спросила:
— Что с тобой? Тебе плохо?
— Нет, ничего… Кажется, на погоду нога заныла, — схитрил я.
