Сей день принадлежит к числу великих дней нашей воинской славы: …сей знаменитой победы и славы князя Михайла Воротынского.
Н.М. Карамзин
Отрывки из романа ПОЛКОВОДЕЦ КНЯЗЬ ВОРОТЫНСКИЙ
Над Московией от сентябрьских приморозков расплывалась половодьем разноцветная метелица. Вчера ещё леса носили летнюю одежку привычную глазу, с одноликим изумрудным разливом, а сегодня она иная, опаленная, будто ты очутился в тридесятом царстве, хотя вот они твои знакомые долы, холмы и буераки, свежие порубки для засек от набега татарского. Того и гляди на прогалинах узреешь косулю. Рука так и тянется к пищали. Но погоди, не пришло время зверя скрадывать, ещё дел на рубеже много. Рубеж этот по Оке тянется от Калуги до Коломны и вниз налаживается к Рязани вместе с поворотами и петлями, обрывистыми берегами и с широкими плесами, ладными для переправ как местным людям, купцам заезжим, так и извечному врагу – лютому татарину. Вот и лежит Ока преградою поперек путей-дорог с разбойного юга к сердцу Руси – Москве граду, к её люду и богатству. Очертила Ока-девица собой пределы Междуречья, уладила вместе с воями сторожевые укрепления, стала опорой и надежей для людей московских. Как ей не быть таковою, когда она по сути своей кормилица и поилица. Летом струги многочисленные на себе несет неспешно, зимой санный путь по ней стелется из конца в конец. Сама-то она краса синеокая с кудрявыми берегами, а окрест неохватно леса теснятся на крутолобых сопках. Смотришь, и думы о её силушке рождаются. Будто мать перед тобой усердная и многосильная, не то сестрицей милой покажется, и машет приветливо платочком, не то владычицей грозной обернется с глубокими омутами и водоворотами. Глядишь на её широкий раскат, и дух захватывает от непонятного охватившего тебя чувства. Без неё не омоешься, не очистишься душой и телом. Всему-то она укромница: человеку с заложенными на брегах городами и весями, птице и зверю с дубравами, а рыбе – мир необъятный, что и помыслить бытие без неё невозможно, без её бега через русские земли уже обетованные, обустроенные.
Хороши окские просторы в любое время. Пуповиной прирос к ним князь Михаил Воротынский не только одоевской отчиной, но и с юных лет государевой сторожевой службой. Любил осеннюю прохладную и разноцветную пору больше всего. Скоро тронется охотничья забава, огласятся дубравы лихими облавами с борзыми, попируют воеводы и уже по снегам потянутся в свои вотчины. Останутся на Окском рубеже поместные войска, малые сторожевые заслоны, больше из местных жителей, да в слободах опорные стрелецкие полки. Не ходит татарин в эту пору в набеги, далек путь из крымского царства, нечем коней кормить в лесных краях русских, в снегах убродных. Не носит нукер в походах теплой сряды*, не ставит шатров для ночлега: для него это бремя. Налегке ходят в набеги с тремя лошадьми каждый, а то и четвертую пристегнет с корзинами для полона и награбленного добра. Весной может дело сподобиться, тогда не зевай!
Князь возвращался с объезда новой засеки с укрытыми от глаза волчьими ямами. Вместе с ним были стрелецкий сотник Важин и воевода поместного войска дворянин Попков с дюжиной дружинников. Не безопасно в дубравах возле больших дорог на правобережье в серпуховских густых всхолмленных лесах, да и в левобережных притульских. Свои станичники* могут, как пушечный заряд, вылететь для разбоя и грабежа. Бесстрашный этот народ не видит кто перед ним: то ли купец с обозом и товарами, то ли простой крестьянин с хлебом, то ли князь-воевода. Особенно лют и опасен атаман Кудеяр. Молва о нем всякая: будто Кудеяр — сын Василия III, рожденного в монастыре его первой женой Соломонией Сабуровой, сосланной туда как неспособную к деторождению и приходится он по отцу кровным братом царю и великому князю Московскому Иоанну. Будто поспешил великий князь Василий с изгнанием Соломонии, будто наконец-то, после двадцатилетнего супружества понесла от него законная супруга и родила сына Георгия. Князь Василий не признал младенца своим, престол великокняжеский передать некому, потому и женился против церковного закона при живой жене на Елене Глинской. Вот и сделался из царевича первостепенный станичный атаман. Но не о том кручинился князь Михаил Иванович Воротынский, какая-то надсада душевная поселилась в груди. Он-то сам относил её к слухам московским, страхом ползущим по земле ядовитой гадюкой – от человека к человеку, от града к граду. И ворон проклятый увязался за отрядом, грает тоскливым покриком. Уж подъезжали к посаду, уж маковки церкви засверкали в лучах опускающегося на покой солнца, а ворон все впереди, на верхушках дубов черным злыднем маячит.
— Чем-то опечален, князь,- спросил поравнявшийся стремя в стремя воевода Попков,- аль засекой остался недоволен?
На князе кафтан цвета дубравушки, под кафтаном кольчуга крепкая, на боку сабля в ножнах острая, на голове княжеская папаха богатая. Князь в средних годах, роста отменного. Грудь высокая, неохватная, косая сажень в плечах, телом крепок, что дуб столетний. Такому богатырю и конь богатырский надобен. И он под ним – каурый да гривастый, хорошо ухоженный, ладный, третий год верно служит. Дорогу копытит – комья земли по сторонам летят. На жеребце – сбруя с пряжками золотистыми «не для красы-угожества, а ради крепости»: не ржавеют такие от утренних рос, да дождей-снегов. Седло на потничках войлочных, лаком крытое, стремена железные, вороненые.
— Рубеж наш замыслен правильно и засека надежная. Слухи московские больно сумрачны. Не на беду ли ворон грает?
— Бог с тобой, князь, службу государеву несем исправно. Татарину нынче сообща гостинцев отвалили, едва убежал с остатками разбойников, в сугон* шли за проклятым до самого Оскола.
— Всё так, воевода, молитвы наши дошли до Господа, не дал он басурману ныне над русскими людьми надругаться. Будем и дальше так служить, как доныне. Дед мой, князь Михаил Федорович говаривал: «Гнев отца на деянья сына всегда в пользу, принимай его по разуму, гнева чужака остерегайся, ибо он чаще неправедный». Государь наш Иоанн Господом послан и примем гнев его по разуму.
— И не мыслим иначе,- согласился воевода,- все у нас, слава Богу, справлено и брань, и страда осенняя. Будь спокоен, князь, в своей ли вотчине, аль на Москве при государе, когда распустит он на зиму большое войско. Нас же за прочными стенами ворогу не одолеть.
Стены кремлевские в Серпухове надежные. Еще Владимир Андреевич Храбрый, двоюродный брат великого князя московского Дмитрия Донского, всерьез взялся за укрепление и обустройство пограничного града, вставшего на пути татарских изгонов из Золотой Орды. И не чаяли в те глухие годы ига, каким надежным форпостом станет маленькая крепость на левом берегу Нары недалеко от впадения её в Оку, как усилится и окрепнет под надежной рукой князя Владимира. Бивал он и не раз изгоны татарские на переправе через Оку, что ниже впадения Нары. Полки Тохтамыша, севшего на золотоордынский престол после Мамая, были биты князем и обращены в бегство. Выдержал град в начале следующего века осаду свирепого хана Едигея, а еще спустя два года литовской рати князя Свидригайло.
Героическое прошлое серпуховцев зиждилось на великих именах. Сначала по воле митрополита Алексея был заложен форпост-монастырь Владычный с каменным собором, а затем игумен Сергий Радонежский основал Высоцкий монастырь на крутолобом берегу Нары, откуда как на ладони видна переправа через Оку и правобережье до синей дали, и сама крепость с посадом, и первый заречный монастырь. Государь Иоанн предавал большое значение пограничному граду в центре Окской береговой линии укрепления, на месте деревянного построил каменный, непреступный кремль с пятью башнями и тремя полубашнями. Защищенность позволила развивать не только торговлю, но добывать и плавить железную руду, ковать оружие, сохи и другой инвентарь для земледелия. И теперь Серпухов все больше становится опорным центром берегового войска, и Коломна, не злобясь, уступает сему граду первенство в обороне.
Не только огнем осеннего цветения привычного для людского глаза полыхала земля московская: иные зарницы вспыхивали от гнева самодержца, гасимые льющейся кровью братьев ближних. За смерть царицы Анастасии ядом загубленную, за измену государю жизнями платили вельможи, умирая в тяжких муках. И никто не ведал на святой Руси, что пережила она самые счастливые годы своей истории со дня женитьбы Иоанна, самые отрадные и обнадеживающие на счастье и повторятся ли они в будущем? Летописные своды тех тринадцати лет, свидетельства иностранцев воздавали хвалу молодому монарху его мудрости и усердию в делах, любовью к своему народу и Отчизне.
«Сей монарх затмил предшественников могуществом, многими победами над врагами, — доносили иностранные послы своим государям,- и нет края восхищению добродетелью его, преданности ему народа, взаимной любви и крепости в вере своей».
Куда бы шагнула Русь, двигаясь в любви и спокойствии, каких бы вершин достигла в своем стремлении жить праведно, жить богато, могучей рукой покоряя врагов своих!
Но с потерей любимой царицы все кончилось. Иоанн лишился душевного спокойствия, стал чуток к наветам злоязычным на своих бывших любимцев, мужей государственный и ответственных. Первыми пали окольничий искусный дипломат и государственный устроитель Алексей Адашев, протопоп Сильвестр — бывший духовный отец царя, а за ними их ближнее и дальнее окружение…
5.
Разместившись в живописной долине реки Чуруксу, столица Крымского ханства Бахчисарай утопала в буйной зелени. Кривые улицы с арыками, несущие живительную влагу реки, с нагромождением саклей преимущественно из камня с плоскими покатыми глинобитными крышами были тесны и неуютны. Неожиданно в конце палящего зноем дня город заполнился остатками конницы царевича Алды Гирея. Тяжелый топот копыт был заглушен ревом труб и протяжными молитвами мулл восхваляющих Аллаха и предводителя набега на русские земли. Но Алды Гирей не был доволен набегом, его войско крепко потрепала русская дворянская конница, от которой едва удалось уйти, растеряв почти весь полон. Но все же он привел пленников, и они едва тащились сзади, погоняемые бичами свирепых погонщиков.
Среди владельцев полона был Дивей-мурза хитрый и говорливый, крепкого телосложения, зрелых лет приближенный к самому хану. Он носил желтый халат и красные расшитые тюркским орнаментом сапоги. Лицо его было широкоскулое с чёрными кисточками бровей, густая черная борода и усы часто знали стрижку. Мурза отобрал себе нескольких юношей для продажи, и некоторое время содержал их в загородной усадьбе, которая с каждым годом разрасталась. Здесь был заложен дворец и сад вокруг него. Имелась большая конюшня с многими стойлами. Чаще она пустовала, лишь малая часть занята под содержание лошадей для выезда. Несколько его косяков табунились на лугах, зимой на тебенёвке, и только в период подготовки к набегу отборных рысаков ставили на откорм. Сенька Головин сын богатого дворянина с группой парней тоже попал сюда на короткий откорм. Отдохнувшие и сытые рабы стоили гораздо дороже. В этом мурза знал толк и брал хорошие барыши. Сенька ничем не выделялся среди своих сверстников, схваченных при разных обстоятельствах татарами, пригнанные в Тавриду через всю Дикую степь.
Парню шел шестнадцатый год, и он во время схватки с внезапно нагрянувшими на головинский двор татарами был оглушен по голове рукояткой сабли, свалился с лошади и был повязан, брошен на пристяжного коня поперек и увезен в общий полон. Отца с матерью на усадьбе не было, только он да старики, которых татары тут же порубили. Огню усадьбу предать враги не успели, завидев невдалеке пыль от набегающей со стороны Рязани конницы, постарались побыстрее убраться и увести полон – главное богатство, поскольку всякая домашняя утварь, кроме меха, на невольничьих рынках не пользовалась большим спросом.
Сенька был смышленым малым, хорошо знал русскую грамоту, писал и читал, готовился служить государю там, где тот посчитает нужным. У него уже был могущественный покровитель боярин и князь Воротынский, который обещал рекомендовать грамотея в Стрелецкий приказ. Но кто мог подумать, что Сенька Головин окажется на невольническом рынке в Бахчисарае. Парень, как и его спутники, был стреножен колючими и жесткими волосяными путами, привязанными один к другому. В последние дни перед выводом невольников на рынок их хорошо кормили, чтобы пленники не выглядели заморышами и считались дорогим товаром.
Сенька был смышленым малым, хорошо знал русскую грамоту, читал и писал, готовился служить государю там, где тот посчитает нужным. У него уже был могущественный покровитель боярин и князь Воротынский, который обещал рекомендовать грамотея в Стрелецкий приказ. Но кто мог подумать, что Сенька Головин окажется на невольническом рынке в Бахчисарае. Юноша, как и его спутники, был стреножен колючими и жесткими волосяными путами, привязаны один к другому и помещены в пустое крыло конюшни. Их досыта кормили просяной похлебкой, водили по нужде, работать не заставляли. Через неделю посвежевших парней повели на торжище.
Сенька не хотел, чтобы его продали какому-нибудь перекупщику: тот увезёт ещё дальше от русской земли. Он стоял под пекущим солнцем и угрюмо взирал на вереницы таких же пленников, в которых вперемежку шли юноши и зрелые девушки, постарше женщины и совсем малые дети в оборванных одеждах. Базар пестрел красочными нарядами купцов, тюбетейками, белыми чалмами, гудел голосами разных наречий. Слышалась русская речь, но перекликаться надсмотрщики запрещали, упрямых вразумляли плетьми. Доносилась польская речь и молдаванская, валашская и гортанная адыгейская и иных народов. Пуще всего голосили русские бабы, когда отнимали их малое дитя и продавали в безжалостные руки перекупщиков. Мальчиков до десяти лет увозили в Османскую Порту, воспитывали в мусульманской вере, из сильных и крепких готовили отборных янычар. Потому рядом в строю могли стоять русоволосые и голубоглазые парни с северных земель и черноволосые, смуглолицые южане, забывшие прежнюю родину. Жесткое содержание, постоянная муштра делали их выносливыми, хорошо владеющими рукопашным боем.
Русских на базаре было гораздо больше. Если русоволосых женщин покупали охотнее, то мужчин перекупщики обходили стороной, зная их непокорный нрав и стремление к бегству. Семён быстро разгадал эту загадку и смотрел на появившихся купцов злыми дерзкими глазами, в чем подбивал и своих несчастных товарищей.
— Какой злой гяур,- схватил Сеньку за подбородок богато одетый купец в белой чалме, чтобы посмотреть Сенькины зубы.
— Я от тебя все равно сбегу, купец,- зло сказал Сенька и получил от надсмотрщика удар плетью. Купец отскочил от пленника, принялся осматривать соседа.
К счастью невольников на рынке появился наездник, он что-то сказал надсмотрщику и Сенькину группу парней из пяти человек повели назад. За дорогу в Крым и те дни, что пленники были на усадьбе мурзы, Сенька успел схватить суть татарского языка и уже запомнил много слов и понял, что мурза передумал продавать рабов. Их вернули на усадьбу, заставили строить из глины с навозом – самана и камня новую конюшню, дворец с гаремом поскольку, как потом выяснил Сенька, мурза получил новую милость от хана, назначен темником с огромной властью. Днем рабов освобождали от пут, а на ночь вновь надевали и привязывали в конюшне, рядом с лошадьми. Молодые силы Семёна с трудом выдерживали изнурительный труд под палящим солнцем, пища была скудная, в основном похлебка из жареного пшена, да редко сыр. Еду готовили две русские молодые пленницы в большом котле. Он стоял под открытым небом на печи, выложенной из каменных плит, вместо дров шел сухой кизяк, собираемый на пастбищах, а также его делали из навоза, что накапливался в сараях, вылепливали на стены лепешками и сушили. Готовую похлебку раздавали эти же полонянки. Одну из них пригнали вместе с Семёном.
-Меня кличут Семёном,- улучил как-то момент парень во время раздачи пищи,- а тебя как?
— Весняна,- тихо ответила девушка, наливая черпаком похлебку в глиняную, плохо обожженную чашку.
-Я сын дворянский, надеюсь на батюшку, выкупит, когда дознается. Я и тебя не оставлю. Только ты мажь лицо сажей, а то в гарем уведут девицу-красу.
— Уже одну моложе меня увели, а меня, слава Богу, оставили. Я молилась Пресвятой деве.
-Все равно мажься, у них закон не писан, любой нукер позарится и в кусты унесет.
Пленники получали свою порцию пищи и отбегали в тень стены, за которой рос виноград. Дальше виднелись дубовые рощи и холмистая степь, средь которой возвышались глинобитные аулы да теснились табуны лошадей. Стена не являлась препятствием для побега: неизвестно куда бежать дальше. Семён, волочась через однообразную Дикую степь, примечал путь. Сначала их торопливо везли на лошадях по русской земле через леса и пашни. Но когда царевич убедился, что русские ратники его уж не догонят, то весь полон, что был приторочен на запасных лошадях, был снят и поставлен на ноги, связан в одну длинную вереницу и погнан по степи. То слегка всхолмленную, то ровную как стол, долгую безводную. Попадались и реки, где пленники утоляли жажду и шли дальше под палящим солнцем. Когда миновали Перекоп, Семён удивился множеству татарских аулов ничем не огороженных состоящих из юрт, глинобитных построек с загонами для скота. Гораздо позднее он узнал, что в Крымском царстве больше чем полторы тысячи крупных и средних поселений, шесть тысяч мелких усадеб. Каждый мужчина с двенадцати лет носит оружие, учится метко стрелять из лука, биться саблей, ловко бросать аркан на своего врага, а для похода обязан иметь две-три запасные лошади. Но это было потом. Благодаря его любознательности он узнал ещё и тонкости тайного сбора войска. А сейчас ему надо было укрепиться духом и телом, чтобы не упасть на тяжелых работах. Пленники ломали в каменоломнях камень, грузили на длинные телеги, запряженные парой лошадей, перевозили во двор мурзы. Плитняк клали в стены вокруг усадьбы, поднимали на сажень. Более опытные строили дворец и гарем. Иные убирали навоз из конюшен и чистили лошадей. Мурза каждый день ездил со своей свитой на службу в ханский дворец.
— Весняна, ты из наших же рязанских земель?- расспрашивал Семён понравившуюся ему девушку.
-Приокская, каширская. Мой батюшка занимается купечеством. Наезжал в Тулу, в Серпухов, в Коломну. А в этот раз на Москву удалился с маманей. Я одна домовничала с холопами, да вот нерасторопная, в полон угодила, а младший братец десяти лет успел в лесу схорониться.
-Весняна, ты люба мне, я замыслил, как нам отсюда вырваться. Мы уж тут обжились, по городу нас за покупками водят, я грамоту русскую хорошо знаю, и увидел на одном дворе хоругви христианские и надписи, возвещающие о посольстве российском. Я читал ученые книги и знаю – это государевы послы вершат дела его в ханстве. Дай срок, я попаду к нашим…
37.
Знаменитый Молодинский победитель, царский слуга, боярин, большой воевода князь Михаил Иванович Воротынский лежал прикованный к бревну и тихо стонал, творя молитву, призывая Бога дать ему силы вытерпеть муки сожженного тела огнем медленным, угольями жаркими. Боль была нестерпимая, жгло не только снаружи, но и внутри, с правого бока, там, где печень, прожаренная через ребра и брюшину, а с левого бока сердце его богатырское, вынесшее тяжкое утомление в многодневной Молодинской битве, когда он почти не спал несколько суток кряду. Оно билось, давало силы вести воеводе управление великой сшибкой не на жизнь, а на смерть и в решающей сече повести за собой запасную конницу большого полка и самому сечь и гнать татарву несколько часов до берегов Лопасни, устилая поле трупами врага ненавистного. Только ночь остановила побоище, высушила обагренные кровию сабли. Выдержало всё его могучее сердце, как молодой сокол летал и разил, выдержало, казалось, нечеловеческую нагрузку, не выдерживает только Иоаннов огнь смертельный. Как же тяжко и унизительно лежать здесь, как же жжет, как же горит тело, слышен запах своей паленой кожи. Господь наш, воздай за грехи истязателю моему, за мя безвинно погубленного. Ты зришь и знаешь – чист я перед отечеством…
В пыточную, с довольно высоким потолком, каменными стенами, где в железных оправах чадили факелы, в горне горел огонь, а рядом лежали орудия пыток, вошел царь великий князь Московский и всея Руси Иоанн IV мрачный и сгорбленный, отягченный тяжелой ношей. И не простой ношей смерда или холопа, которую донес до означенного места и сбросил. У него иная, государственная, гнет и стесняет, а вокруг него измена боярская арканом татарским вьется, того и гляди обоймет, вырвет из трона. Отяжеленная мнительным подозрением, видимая только самим государем со времен Сильвестра и Адашева, поддерживаемая клеветниками и угодниками, эта мнительность стала второй натурой самодержца и удовлетворялась только кровью заподозренных. Дознавался в измене часто сам, и брал грех на свою душу за пролитую кровь, в молитвах пред Богом каялся. Он ли кровопроливец против других государей! Император Максимилиан в послании ужасается пролитой кровью королем французским в ночь Святого Варфоломея: многие тысячи парижан зарезаны только за иную веру. И он отписал императору сострадая по невинно убиенным. У него всякая вера терпима и православная, и католическая, и мусульманская. Разве сравнима та кровь с нашею! Токмо для укрепления самодержавной власти отправляю заносчивых да строптивых на плаху, кого на кол сажаю для страху, кого орудьями давлю на смерть, кого собаками затравлю, кого огнем сожгу под горячую руку… Опричну изгнал вот – страх народный и поминки по Малюте знатные справил в отвоеванном граде Ливонии. Все для укрепления единой власти государевой. Народ, а больше бояре да князья, молвят, едва не рассыпалась власть наша от татарской и турецкой сабель. Да Божьим промыслом одолели врагов вековечных. Плачет собака-царь, стенает, поминок уж не требует, в Тавриде голод, в большой набег тронуться – сил нет. Укротил врагов южных. Молва иная по Москве ходит, по сей день народ Молодинских героев славит, на устах первый – Михайло Воротынский. Его успешность уснуть не дает покойно. Войдешь в опочивальню государем самодержавным, а проснешься в оковах или изведенный тайными оговорами колдуна-чернокнижника.
И сей муж, слуга царский первый воевода по Казанскому взятию, думный боярин в ближней воинской думе отменный, против басурманов стойкий, как не признать сего, замыслил извести нас. После пожога московского пытался упрекнуть, что не в те руки отдал главенство в береговом войске. Как в делах великих голова всему, так и в позоре бранном ли, в смерти великих тысяч жизней московских перед Богом и отечеством ответ держи – государь. Не только по заслугам дедов и отцов воеводство отдавать учит, а по воинской смекалке, по нынешним ратным победам. Что же, прав оказался князь. Разгромил собаку-царя крымского. И тогда бы не дал сжечь столицу, будь у него в руках главенство и гуляй-город? Много дум спущено в тьму прошлого, невозвратного. Была рать, было упреждение. На сутки раньше прибежало войско с берега вперед собаки-царя. Могли бы изготовиться, вцепиться в татарина на подступах. Ан промахнулись. Кусай теперь локоть!
Меня упрекают, что бежал тогда от царя, имея лишь шесть тысяч войска опричного. Я не испугался врага многочисленного, а лишь устранился от измены бояр своих. Изменники казнены. Первым пал мой шурин, князь Михайло Темрюкович, посланный догонять собаку-царя. И выступил уже с полком опричный князь, но сраженный вестью в измене отца, как оказалось неверной, посажен на кол. Мне упреки, а воеводе Воротынскому теперь слава?
— Государь, в чем вина моя?- услышал Иоанн страдальческий голос закованного в цепи князя Воротынского, уже истерзанного пыткарем новым вместо Малюты и вздрогнул от слов изреченных.
— Пусть укажет тебе тот, кто сведал про дела твои тайные,- глухо сказал Иоанн, поднося факел поближе к великому знаменитому Молодинскому победителю им же так названного, чтобы лучше рассмотреть следы страдания на мужественном лице полководца, изрезанного морщинами да с сабельным шрамом казанским.
В пыточную втолкнули рослого с черной бородой известника.
— Глаголь что знаешь о князе?- государь еще ближе поднес факел к страдальцу.
— Дык, к ведьмам хаживал, к волховству принуждал, чтоб на тебя, государь, язва нашла.
Полководец встрепенулся, сделал порыв к клеветнику из последних сил, но цепь удержала его на бревне прикованного.
-Государь, не верь злодею, то холоп мой бывший Калина, уличенный в татьбе. Дед мой, и отец служили государям московским верой и правдой, и я также служу тебе, прибегаю к молитвам божьим в скорбях наших, его промыслом живу, не пристало мне на старости лет к ведьмам обращаться. Ты, государь, наделен божественной силой повелевать, Бог тебя защищает, почему же ты мнишь, что простой смертный способен на тебя покуситься и погубить? Только богоподобные государи могут это сделать. Одного такого я с войском разбил наголову. Он теперь не скоро соберет силы. Но есть другие не менее могущественные государи, их бойся, а не меня и твоих других преданных отечеству подданных. Употреби разум их и опыт на укрепление могущества своего! Смерть же от пыток или топора не умножит, не укрепит могущества твоего и отчизны, а ущемит.
-Оставьте нас!- Иоанн махнул рукой на клеветника. Пыткарь вытолкал Калину, и сам вышел следом. Чадящие факелы, разведенный огонь в горне едко и удушливо наполняли пыточную. Слабая устроенная в стене вытяжка гари, не справлялась.
— Хотел бы не верить, да не могу, уязвлен ум мой коварством. Любо мне знать, кого на трон возвести намеревался? Сам, поди, сесть помышлял!
— Государь, я, как и ты – Рюрикович, но стар я для трона. У тебя наследники есть. Уж седьмой десяток лет пошел мне, хвор становлюсь, о каком троне мечтать! Ты мне в сыновья годишься, власть единодержца с юных лет твоих поддерживаю. Таков наказ от князей Воротынских, от отца моего был, и предки мои видели силу русской земли в одном кулаке, в одних руках. Единством власть сильна. Особливо в войске. Казань брали – все войска в твоих руках, славное дело вышло. Иные земли российскими стали от этой единой власти. Разве бы я разбил басурмана, распылив войско? Я так и молвил воеводам: волей данной мне государем все наказы мои, от государя идут, кто супротив наказа моего пойдет, буду считать изменой. Битва решилась единым Божьим промыслом и твердым словом. Твоё слово твердое, бороться против него, против ветра плевать. Власть, кому хочешь, кости переломает. Я это понимаю чутко и глупцом слыть не хочу.
— А славу свою раздуваешь, как костер на ветру,- скорбно молвил Иоанн, и резко:- с умыслом всё с умыслом коварным! Микита Одоевский твой сотоварищ тоже старается, вдвоем против меня паутину плетете! И боярина Морозова туда же?
— Государь, я свое слово молвил: предан вере нашей и земле русской, слово государя моего, равно слову Божьему. Тело мое умирает, но дух мой не истребим, никакими пытками и огнем из рук твоих не угасить его, в Господе нашем защиту свою зрю, а тебе кипеть в огне адовом за муки невинных тобою убиенных, о том тебе глаголил митрополит Афанасий. Впереди тебя ждут битвы грозные, но кто поведет войско, коль истребляешь ты мужей воинских? Будут у тебя удачи ратные, но больше поражения. Потому говорю тебе такие слова, что знаешь: не виновен слуга твой верный, прощай, государь, я умираю, искуплю вину свою перед Богом смертию. Но Богом прошу, оборони семью мою! Ради детей наших, жен, мы – мужи крепкие, идем на врага не жалея живота своего. Помысли, государь, как аукнется на других убиение семей наших, как хрупка становится крепость воев при мысли о погибели семейной от опалы, от местничества. Я лежу оклеветанный холопом моим, обожженный тобой. Нестерпима эта боль человеческая, но мысли мои там, на берегу, в обороне границ южных отодвинутых в Дикую степь. Сотни станиц надобно ставить, земли там плодородные, укрепится казак, обрастет хозяйством, семьей. Кто надежнее казака оборонится? Не пройдет в глубину земель наших ни татарин крымский, ни осман басурманин. Прощай,- из последних сил выдохнул слова князь, смежил в немощи вежды, его изожженное тело покидали последние силы.
Иоанн ужаснулся от слов, от мужества и силы князя-воеводы, советника верного ближнего, видел его немощь, знал и невиновность, молча встал с чурки и удалился от умирающего своего лучшего полководца, отстоявшего в великой битве единство государства Российского, которого народ славил и боготворил наравне с первым царем российским Иваном Грозным. Но притемнится слава победителя от умолчания…
«Того же году положил государь опалу свою на бояр и воевод на князь Михайла Ивановича Воротынского, да на князь Микиту Романовича Адуевского, да на Михайла Яковлевича Морозова.
И тогда Воротынский и Адуевский з берегу взяты и казнены смертью. Да с ними же казнен Михайло Морозов»*.
Ремесло мастера звонче любой монеты, также и луч солнца ярче любого костра. Мудрость старца заключатся в опыте его жизни, а также и его сподвижников, но смерть подобно пропасти, обрывает тропу мудрости, и только память есть продолжение накопленного исторического богатства. Если у поколений нет памяти, то ошибки отцов с болью повторяют их сыновья.
Пусть же сердце наше станет многоокое, чтобы видеть, где добро, где зло. Пусть же ум наш не оскудеет хлебными, живительными мыслями, а душа наша не сожмется от любви, а расширится, как Вселенная.
Как озеро пополняется водой рек бегущих, так пусть не скудеет любовь наша к Всевышнему, а его — к чадам своим новоявленным. Пусть разойдутся они по Земле, как звезды Вселенной, со светом добра и любви к себе подобному. И возродятся те, кто душою мягок, кто сердцем щедр, с врагами крут и решителен и воскреснут на возрожденной православной Земле, и вознесут славу Всевышнему Разуму и будут жить и здравствовать, как Он велит!
